S. Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ // Древняя и новая Россiя. 1880. № 6. Iюнь. С. I–XXII.

<I>

ОТКРЫТIЕ ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ ВЪ МОСКВѢ

(Изъ записной книжки депутата).

Едва-ли надо распространяться о томъ, что открытiе памятника нашему безсмертному поэту составляетъ если и не эпоху, какъ это хотѣлось бы многимъ, то во всякомъ случаѣ событiе крупной важности, вособенности въ переживаемое нами время — какого-то всеобщаго затишья, какого-то выжиданiя, чаянiя и упованiя на будущее, за отсутствiемъ привлекательныхъ сторонъ въ настоящемъ. Моментъ этотъ, какъ онъ ни мимолетенъ, не можетъ быть не отмѣченъ послѣдующей исторiей нашего умственнаго и нравственнаго развитiя. Поэтому, думаемъ, чѣмъ больше будетъ высказано наблюденiй и впечатлѣнiй, вынесенныхъ присутствовавшими на этомъ празднествѣ, тѣмъ больше будетъ данныхъ для надлежащаго сужденiя о наиболѣе видныхъ чертахъ этого празднества и для болѣе точнаго вывода о свойствѣ и значенiи его, какъ выдающагося явленiя въ культурной жизни нашего вѣка.

Не нами замѣченная особенность русскаго характера приниматься за какое бы то ни было дѣло пылко, съ увлеченiемъ, на смѣну которому также быстро является охлажденiе, индифферентизмъ, не преминула проявить себѣ и по случаю пушкинскаго празднества. Какъ только было объявлено о назначенiи 26-го мая днемъ начала торжества, сборы желавшихъ участвовать въ немъ такъ закипѣли, что газеты пророчили чуть ли не совершенное опустѣнiе Петербурга отъ литературныхъ его обитателей. И въ самомъ дѣлѣ, кто совершилъ путешествiе въ Николаевскiй вокзалъ на экстренный пушкинскiй поѣздъ, отмѣнявшiйся два раза, тотъ могъ убѣдиться, какъ велико было вначалѣ стремленiе на это небывалое торжество, и какъ постепенно, съ каждою послѣдующею отмѣною поѣзда, остывало это рвенiе. Какъ будто сама судьба хотѣла подшутить надъ ревнителями, желая испытать силу и энергiю ихъ ревности. Хотя въ поѣздѣ находилось извѣстное число лицъ, которыя, по ихъ собственнымъ откровеннымъ словамъ, ѣхали въ Москву вовсе не ради пушкинскаго торжества, а просто потому, что не хотѣли упустить благопрiятнаго случая удешевленной и удобной поѣздки въ первопрестольную по своимъ частнымъ дѣламъ, тѣмъ не менѣе въ цѣломъ поѣздъ носилъ отпечатокъ своеобразной, особенной картины маленькаго литературнаго каравана, хаджiи котораго воодушевлены были однимъ 

II

общимъ чувствомъ предстоящаго празднества: это замѣтно было для всякаго сколько-нибудь наблюдательнаго взора: стоило только прислушаться къ разговорамъ пассажировъ. Мало того: въ одномъ изъ вагоновъ 1-го класса было устроено нѣчто въ родѣ маленькаго литературнаго вечера: поэты наши читали свои стихотворенiя, приготовленныя ими ко дню открытiя памятника; нѣкоторые весьма недурно декламировали наизусть отрывки изъ крупныхъ произведенiй Пушкина (напр. монологъ барона изъ «Скупого рыцаря») и цѣльныя его стихотворенiя. Не было замѣтно той толкотни, какая всегда бываетъ на обыкновенныхъ поѣздахъ; во всѣхъ видна была какая-то взаимная уступчивость, какая-то безпритязательность отношенiй, даже между людьми совершенно другъ съ другомъ незнакомыми. Все это, пожалуй, мелочи; можетъ быть даже субъективныя, воображаемыя вещи; но уже и то отрадно, что возможно подобное субъективное настроенiе, возбужденiе въ наше черезчуръ прозаическое время.

На московскомъ дебаркадерѣ поѣздъ былъ встрѣченъ командированными отъ городской думы агентами, которые, по предъявленiи имъ особаго депутатскаго билета, предлагали депутатамъ садиться въ приготовленные экипажи и ѣхать въ гостиницы. Большинство депутатовъ отправилось въ «Лоскутную»; человѣка три въ «Дрезденъ», гдѣ жила во все время празднествъ и семья Пушкина. Это было 4-го iюня.

Прежде всего надо было орiентироваться и, такъ сказать, опредѣлить себѣ роль депутатства. Собственно говоря, сперва даже трудно было ясно представить, въ чемъ должно было состоять самое празднество вообще и, тѣмъ паче, участiе въ немъ депутатовъ вчастности. Въ этомъ затруднительномъ положенiи мы съ неописанною радостью бросились было къ газетчикамъ, ревностно выкрикивавшимъ на улицѣ: «Программа! подробная программа!», думая заполучить программу предстоящаго пушкинскаго праздника. — Не тутъ-то было: это оказалось программа какихъ-то скачекъ. «Пусто бы вамъ было!», невольно воскликнули мы и подивились только про себя, что и Москва охотница до подобныхъ увеселенiй, о которыхъ такъ предупредительно оповѣщали ее. Откровенно говоря, мы и теперь не можемъ вточности обозначить роли депутатовъ, хотя празднество все-таки прошло своимъ чередомъ и съ такимъ успѣхомъ, съ какимъ дай Богъ всегда совершаться всякимъ подобнымъ празднествамъ. По существу, въ лицѣ депутата каждое коллективное учрежденiе выражало свое сочувствiе торжеству и какъ бы присутствовало на немъ. Въ дѣйствительности же депутаты явились какою-то запасною публикою, на случай, если бы не оказалось таковой изъ добровольныхъ почитателей виновника торжества, и все это благодаря другой исконной славянской чертѣ нашего характера, что гдѣ насъ соберется два человѣка, тамъ непремѣнно будетъ три партiи. То же случилось и тутъ. Общество любителей россiйской словесности и дума въ данномъ случаѣ были два такихъ человѣка; а они оба да еще университетъ 

III

составили три партiи, изъ коихъ каждая какъ-будто дулась одна на другую и дѣйствовала сама по себѣ безъ всякой между собою солидарности. Хорошо, что виновникъ торжества такая всеобъединяющая сила, что передъ нею невольно должны были стушеваться всѣ мелкiя самолюбiя, должна была сгладиться вся рознь, и въ этомъ-то сказалось величiе Пушкина, чествованiе котораго, благодаря ему же самому, совершилось достойнымъ его памяти образомъ. Во всякомъ другомъ случаѣ непремѣнно бы произошелъ порядочный кавардакъ. Безспорно, что на торжествѣ слова и мысли первенствующая роль должна была принадлежать людямъ слова же и мысли попреимуществу, т. е., скажемъ проще, обществу любителей россiйской словесности. Но вѣдь нельзя было отвергнуть и необходимости матерiальныхъ расходовъ, съ которыми сопряжена была церемонiя. Откуда же можно было ожидать средствъ на покрытiе этихъ расходовъ, какъ не отъ городскаго общества, и потому надо отдать полную справедливость городской думѣ, именно вчастности городскому головѣ С. М. Третьякову, что съ ихъ стороны было сдѣлано все, чѣмъ только городъ могъ внѣшнимъ образомъ выразить свое участiе въ празднествѣ. Мы разумѣемъ тутъ не даровыя квартиры и столъ, предложенные прiезжимъ депутатамъ, а ту распорядительность и готовность содѣйствовать каждому орiентироваться въ предстоявшей процедурѣ. То же самое можно сказать и относительно университета: надо было только заявиться въ канцелярiю университета, и вамъ потомъ присылали пригласительный билетъ на публичное засѣданiе въ университетѣ въ день открытiя памятника. Но какъ дѣло дошло до засѣданiй общества любителей россiйской словесности и его же литературно-художественныхъ вечеровъ — тутъ статья иная: тутъ вамъ надо было имѣть дѣло съ Львомъ Ивановичемъ Поливановымъ, котораго посадили въ главные распорядители этихъ засѣданiй и вечеромъ именно какъ-будто для того чтобы отравить то благодушное настроенiе, съ которымъ каждый готовился участвовать въ такомъ торжествѣ. На просьбу дать билеты на засѣданiя г. Поливановъ отвѣчалъ лаконически: «Билетовъ нѣтъ больше никакихъ!», а относительно входа на вечера также лаконически выражался, подтверждая свои слова многозначительнымъ стуканьемъ ладони по столу: «Деньги на столъ, и получите билеты!»

― Да намъ въ думѣ сказали, что она взяла за себя извѣстное число билетовъ!

― Ничего незнаю-съ; обратитесь въ думу.

Ѣдешь въ думу; тамъ опять отсылаютъ къ Поливанову, и т. д. Но думу тутъ винить все-таки было нельзя: она дала приличную субсидiю учредителямъ засѣданiй и вечеромъ и вправѣ была расчитывать на болѣе внимательное къ ней отношенiе распорядителей въ родѣ г. Поливанова. Словомъ, надо было туда явиться, сюда явиться, да еще и догадаться о томъ, куда и зачѣмъ явиться, и въ концѣ концовъ въ видѣ 

IV

милости получить отъ г. Поливанова билетъ на стоячее мѣсто за колоннами. Къ чему тогда, спрашивается, депутатамъ выдали какiе-то отличительные значки, которые они прицѣпили къ фракамъ и которые иные изъ нихъ потомъ благоразумно спрятали въ карманъ, когда имъ пришлось толкаться нацыпочкахъ за колоннами, чтобы не конфузить представительства тѣхъ учрежденiй, отъ которыхъ они были посланы. Оказывается, что билеты были куда-то раньше разсованы, или береглись про запасъ, да и то безъ толку, потому что не одинъ десятокъ нумерованныхъ мѣстъ оставался пустъ, какъ во время засѣданiй, такъ и на вечерахъ, помимо того, что такiя мѣста занимали лица, прiѣхавшiя одновременно съ депутатами, но сами не бывшiя депутатами, да и прiѣхавшiя-то по своимъ личнымъ дѣламъ въ Москву, а не ради празднества. Путаница проникла отчасти даже и въ печатныя публикацiи: въ перечнѣ депутацiй нѣкотырыя изъ нихъ были совсѣмъ пропущены, напр. депутацiя отъ С. –Петербургскаго университета. Но, говоримъ, слава Богу, все-таки эти замѣшательства какъ-то исчезли въ ходѣ цѣлаго празднества.

5-го iюня было представленiе депутацiй. Кому собственно представлялись, трудно сказать, да, пожалуй, даже это и хорошо, что вышла какая-то анонимная церемонiя. Нѣкоторые депутаты привезли было съ собою цѣлые адресы въ прекрасныхъ сафьянныхъ переплетахъ; но подъ рукою было сказано, чтобы ограничивались краткими привѣтственными заявленiями. Потому мы не знаемъ, какая судьба постигла рукописные и футлярные адресы: куда они могли поступить, ибо и самъ строительный комитетъ, къ которому обращались съ привѣтствiями, всущности былъ только звеномъ въ цѣпи всеобщаго чествованiя памяти великаго поэта ― этой отвлеченной идеи. Весьма любопытенъ былъ прочитанный Я. К. Гротомъ отчетъ комитета по сооруженiю монумента. Въ немъ бросилось въ глаза рѣдко встрѣчаемое въ подобныхъ случаяхъ явленiе: не только ни о какихъ дополнительныхъ смѣтахъ или субсидiяхъ тутъ и помину не было; а еще оказалось значительное сбереженiе изъ суммы, собранной по подпискѣ добровольными пожертвованiями. Честь и хвала тѣмъ, кто велъ это дѣло! Слава Богу, можно питать надежду на то, что не совсѣмъ еще оскудѣла честность и добросовѣстность въ нашемъ русскомъ обществѣ!

6-го iюня всѣ, готовившiеся присутствовать на открытiи памятника, встали пораньше и направились въ Страстной монастырь къ обѣднѣ. Но тутъ не обошлось безъ препятствiй: пройдя благополучно цѣлую серiю полицейскихъ постовъ, у самыхъ вратъ церковныхъ пришлось поворотить оглобли назадъ: оказалось, что билетъ на присутствованiе на площади еще не давалъ права на присутствованiе въ церкви. Кто успѣлъ, долженъ былъ съѣздить отыскать другой билетъ отъ коммисiи, а кто не успѣлъ, тѣ ужь не знаемъ, какъ сдѣлались. Но только полисмены были неумолимы: ни значки, ни билеты, ничто ихъ не умилостивляло: просили (хорошо хоть, что просили) много 

V

не разговаривать! Церковь была полна избранной публики; на лицахъ присутствовавшихъ во время панихиды замѣтно было неподдѣльно благоговѣйное выраженiе; когда хоръ пѣвчихъ запѣлъ вѣчная память!, невольный, хотя и сдержанный, аккомпанементъ послышался среди предстоявшихъ и молившихся. Слово, произнесенное предъ панихидою преосвященнымъ Макарiемъ, произвело глубокое впечатлѣнiе, главнымъ образомъ, новизною своего основного мотива: устами первопрестольнаго iерарха церковь изрекла свое благословленiе мирному, но не менѣе другихъ благотворному, подвигу сыновъ своихъ на служенiи отечественному слову. Остается доселѣ непонятнымъ лишь одно  ― отчего религiозное освященiе некоснулось самаго открытiя памятника. Если, какъ говорили, москвичамъ было бы не по душѣ окропленiе св. водою самаго памятника, то, полагаемъ, отпѣтiе вѣчной памяти на площади, передъ монументомъ, тому, кому онъ поставленъ, едва ли бы противно было уставу православной церкви: вѣдь служится же панихида надъ подобными же монументами, ставимыми надъ прахомъ покойнаго, такъ не все ли равно?! А между тѣмъ это бы было хорошо даже для самаго церемонiала открытiя памятника. Мы, русскiе, если знаемъ еще твердо какiя процессiи, такъ только пока церковныя: всякiя другiя для насъ новизна; мы не привыкли еще къ нимъ. А между тѣмъ эфектъ торжества сильно страдаетъ, когда обрядная сторона его не твердо соблюдается. Въ этомъ отношенiи надо поучиться у нѣмцевъ. Посмотрите: у нихъ празднество какого-нибудь пожарнаго ферейна ― съ какою оно строго обстановленною послѣдовательностью и распорядкомъ отправляется! Намъ иногда кажется смѣшною нѣмецкая щепетильность; а между тѣмъ эта строгая церемонiальная обрядность много содѣйствуетъ тому вдохновенному состоянiю участвующихъ, которое необходимо должно ихъ охватывать при мысли, что эта внѣшняя формальность есть выраженiе внутренняго служенiя идеѣ, лежащей въ основанiи торжества. Мы же, неривычные къ этому, хотя безспорно въ душѣ всѣ были преисполнены самыхъ возвышенныхъ чувствъ, окружая памятникъ чуть не боготворимому нами русскому генiю, но какъ-то скомкались, скучились безъ всякаго порядка, и весь эфектъ процессiи депутацiй подъ соотвѣтствующими значками, можно утвердительно сказать, утратился: никто не зналъ, кому, за кѣмъ и куда двигаться; положили вѣнки, постояли, потолкались и разошлись, кому куда вздумалось. Несомнѣнно лишь одно, что въ моментъ снятiя покрывала съ колосса восторгъ былъ всеобщiй и неподдѣльный ― сперва сдержанный, который можно сравнить съ глухимъ одобренiемъ въ партерѣ театра въ лучшiе моменты игры замѣчательнаго артиста, а потомъ совершенно явный, выразившiйся нашимъ неизмѣннымъ ура! Нѣкоторые изъ просвѣщенной публики ― одинъ извѣстный литераторъ, а другой ― актеръ ― пробовали было на европейскiй ладъ примѣнить тутъ аплодисменты, но не нашли себѣ подражателей, ибо русскiй человѣкъ счелъ 

VI

это какъ-будто неподходящимъ средствомъ выраженiя чувствъ, которыя, по его мнѣнiю, должны быть выше, благоговѣйнѣе, нежели простой восторгъ предъ театральными подмостками.

Всѣ, кто имѣлъ пригласительные билеты, съ площади направились въ университетъ. Небольшая университетская зала чрезвычайно хороша въ акустическомъ отношенiи. Каѳедра была укражена поставленными вокругъ нея растенiями, хотя это казалось нѣсколько страннымъ: скорѣе бы надо было ожидать такой декорацiи около бюста Пушкина, какового, однако, вовсе не было. Въ засѣданiи произнесено было три ученыхъ рѣчи ― ректоромъ университета Тихонравовымъ, профессорами Ключевскимъ и Стороженко. Очертивъ литературную эпоху, предшествовавшую Пушкину, профес. Тихонравовъ затѣмъ больше всего остановился на отношенiи современниковъ къ дѣятельности нашего поэта, на его борьбѣ съ тогдашнею критикою. Отсюда понеобходимости вышло то, что самымъ выдающимся мотивомъ рѣчи оказалось враждебное, отрицательное отношенiе Пушкина къ русскому обществу въ лицѣ его критиковъ. Цитированные лекторомъ рѣзкiе отзывы поэта о своихъ противникахъ, правда, нисколько не заслоняли положительныхъ, безсконечно симпатичныхъ сторонъ его положительной творческой дѣятельности для слушателей, подготовленныхъ знакомствомъ съ этою его дѣятельностью и съ предосудительными качествами его противниковъ, тѣмъ не менѣе какъ-то желалось, чтобы этихъ цитатъ было поменьше въ данномъ случаѣ, когда ореолъ прославляемаго генiя сiялъ на всѣхъ лучами любви и примиренiя; когда ликъ его, казалось, взиралъ на всѣхъ очами мирнаго и спокойнаго величiя. Превосходна была мысль г. Тихонравова о превосходствѣ творчества поэзiи надъ всѣми остальными произведенiями ума человѣческаго, о нескончаемости благотворнаго дѣйствiя на душу человѣческую высокихъ идеаловъ, облеченныхъ въ прекрасные поэтическiе образы, и потому, когда г. Тихонравовъ произнесъ заключительныя слова своей рѣчи, взятыя изъ творенiй Пушкина: «Да здравствуетъ солнце, да скроется тьма!», ему дружно и долго аплодировали. Профессоръ Ключевскiй развивалъ то положенiе, что такiя поэтическiя творенiя, каковы Пушкина, имѣютъ громадное значенiе и для историка, ибо изображаемые въ нихъ типы служатъ превосходною иллюстрацiею данной эпохи, живописуя характеры общества, среди котораго жили и дѣйствовали тѣ или другiя историческiя личности. Профессоръ Стороженко обратилъ вниманiе на влiянiе иностранныхъ образцовыхъ писателей на творчество нашего великаго поэта. Но какъ, можетъ быть, ни вѣски были доводы почтеннаго ученаго, замѣтно было, что не этого жаждалось слушателямъ: торжественность настроенiя искала одного только несравненнаго превознесенiя: въ эту минуту Пушкинъ, казалось, не могъ быть ни подражателемъ, ни подражаемымъ.

Самымъ блистательнымъ моментомъ этого ученаго засѣданiя было все-таки провозглашенiе И. С. Тургенева почетнымъ членомъ 

VII

Московскаго университета. Вообще надо сказать, что гдѣ только ни появилась сѣдая голова этого изящнаго, симпатичнаго поэта-ветерана, тамъ была толпа и настоящiй гамъ отъ восторговъ: Иванъ Сергѣевичъ буквально не смѣлъ пошевелиться, чтобы тотчасъ не посыпалось на него града рукоплесканiй. Можно послѣ этого себѣ представить, что происходило въ университетской залѣ, когда сдѣлано было вышеозначенное заявленiе. Красивая и представительная фигура его минутъ десять стояла главопреклоненной, пока раздавались восторженные крики «браво!» и аплодисменты. Особенный взрывъ одобренiй произошелъ въ минуту, когда къ Ивану Сергѣевичу подошелъ и поцѣловался съ нимъ управляющiй министерствомъ народнаго просвѣщенiя А. А. Сабуровъ. Общественное сочувствiе, видимо, радо было случаю выразить свой протестъ дерзновеннымъ инсинуацiямъ противъ Ивана Сергѣевича, на которыя недавно отважились темныя личности въ самой Москвѣ. Провозглашенiе такимъ же почетнымъ членомъ университета Я. К. Грота встрѣчено было также съ большимъ сочувствiемъ: въ лицѣ Якова Карловича привѣтствовали частную иницiативу въ дѣлѣ высокой общественной важности. Вообще же относительно университетскаго акта можно сказать вотъ что: на немъ намѣчены были тэмы, которыя затѣмъ съ разными варiацiями развиваемы были и въ послѣдующихъ чтенiяхъ общества любителей россiйской словесности, съ тою только разницею, что здѣсь, въ университетѣ, какъ и слѣдовало ожидать, преобладалъ научный элементъ, а тамъ, въ чтенiяхъ, скорѣе господствовала изящность формъ, въ которыя облекались уже разъ высказанныя основныя мысли по поводу столь знаменательнаго событiя.

Съ окончанiемъ университетскаго акта еще далеко не наступило конца страстному возбужденiю, волновавшему сердца участниковъ въ празднествѣ: надо было порядочно понапрячь свои нервы, чтобы выдержать до конца цѣлый рядъ дальнѣйшихъ, чередовавшихся одно за другимъ впечатлѣнiй. Не успѣвши отдохнуть, всѣ потянулись въ благородное собранiе на обѣдъ, данный отъ города депутатамъ. Мы не станемъ описывать внѣшняго, декоративнаго убранства обѣденной залы, прекрасной сервировки, роскошнаго состава закуски, обилiя живыхъ цвѣтовъ, и т. п. Самою выдающеюся и прiятно дѣйствовавшею на глазъ частью декорацiи былъ и на этотъ разъ красовавшiйся на возвышенности массивный бюстъ Пушкина съ расположенными вокругъ него и вдоль всей стѣны тѣми вѣнками, которые положены были депутацiями къ подножiю монумента на площади. Подъ сѣнiю своего великаго предка помѣщалась семья Пушкина, съ управляющимъ министерствомъ народнаго просвѣщенiя А. А. Сабуровымъ въ центрѣ, противъ котораго сидѣлъ хозяинъ пиршества, городской голова С. М. Третьяковъ. На кувертахъ главнаго продольнаго стола заранѣе разложены были листки съ именами нѣкоторыхъ, признанныхъ на этотъ разъ почетными, гостей, и потому, слѣдовательно, размѣщенiе ихъ вышло вовсе не случайное, какъ это 

VIII

показалось многимъ наблюдателямъ. Прочiе садились, кто гдѣ хотѣлъ, за шестью столами, расположенными перпендикулярно къ главному. Тостовъ было нескончаемое множество. Къ числу принятыхъ съ замѣтнымъ одушевленiемъ нельзя не отнести тоста, предложеннаго городскимъ головою за управляющаго министерствомъ народнаго просвѣщенiя А. А. Сабурова. Въ этомъ тостѣ замѣтно было привѣтствiе собственнымъ, вновь воскресшимъ надеждамъ, которыми одушевилось все интеллигентное общество съ устраненiемъ прежняго режима въ такой важной отрасли нашей государственно-общественной жизни, какъ народное просвѣщенiе. Намъ очень страннымъ показалось, что въ газетныхъ описанiяхъ городского обѣда не было отведено надлежащаго мѣста этому весьма знаменательному эпизоду, вособенности то, что его какъ-то упускали изъ виду, когда приходилось дѣлать комментарiи къ другому, тоже не менѣе замѣчательному, эпизоду, имѣвшему мѣсто на этомъ обѣдѣ. Изъ ораторскихъ тостовъ прежде всего слѣдуетъ отмѣтить тостъ И. С. Аксакова. Въ его рѣчи, при всей ея краткости, выше другихъ звучала нотка о примирительномъ значенiи Пушкина, который по словам Аксакова, «есть звено, органически связующее, хотя бы еще только въ области поэзiи, два перiода нашей исторiи». Чтобы понять всю силу впечатлѣнiя, произведеннаго рѣчью Аксакова на присутствовавшихъ, надобно имѣть въ виду замѣчательныя ораторскiя его качества ― звучность и экспрессiю голоса, энергичность и одушевленность жестовъ и неподдѣльную, искреннюю увѣренность въ правотѣ своего слова, которая проглядывала въ каждомъ звукѣ, въ каждомъ движенiи говорившаго. Послѣобѣденные разговоры по поводу застольныхъ рѣчей убѣдили насъ въ несомнѣнности успѣха рѣчи И. С. Аксакова: она комментировалась даже людьми не одинаковаго съ нимъ образа мыслей въ такомъ духѣ, въ какомъ, вѣроятно, желательно было и ему самому.

Но вотъ послѣ нѣкотораго интервалла поднялся на ноги М. Н. Кактковъ. Масса любопытныхъ повскакала съ мѣстъ своихъ и потянулась къ оратору. Тщетно раздавались голоса распорядителей: «Гг., по мѣстамъ! По мѣстамъ!» Катковъ началъ говорить такъ тихо, что съ мѣстъ ровно бы ничего не было слышно. Какъ ни дика, ни смѣшна была фигура одного петербургскаго репортера съ еврейскимъ лицомъ и ухватками, который становился съ тетрадкой и карандашомъ буквально у самаго носа всѣхъ, кто только ораторствовалъ, и, кажется, не постѣснился бы, будь только это возможно, залѣзть въ самый ротъ говорившихъ, тѣмъ не менѣе и намъ пришлось на этотъ разъ послѣдовать его комической манерѣ и придвинуться елико возможно ближе къ мѣсту Каткова. Въ противоположность одушевленному тону рѣчи Аксакова, рѣчь Каткова была какимъ-то отвлеченнымъ разсужденiемъ, чѣмъ-то въ родѣ передовой статьи на тэму о всеобщемъ примиренiи перевздорившей въ послѣднее время литературной братiи. Но этотъ утомленно-неподвижный взоръ оратора, устремленный куда-то въ неопредѣленное пространство, эта

IX

скучная интонацiя прерывавшагося и глухаго голоса его, эти странныя подтвердительныя постукиванья по столу пальцами вывернутой ладонью кверху руки ― какъ-то слабо затрогивали тѣ струны, на которыя онъ мѣтилъ; изъ-за головы этого неожиданнаго проповѣдника всеобщаго мира и полюбовнаго соглашенiя какъ-то невольно воображенiю рисовалось мрачное сонмище Любимовыхъ, Маркевичей, Булюбашей и прочихъ аггеловъ его. Самыя заключительныя слова рѣчи, взятыя изъ Пушкина, «Да здравствуетъ солнце, да скроется тьма»!, заставили улыбнуться тѣхъ, кто уже слышалъ ихъ въ этотъ день раньше изъ устъ другого оратора, съ университетской каѳедры, гдѣ они, въ самомъ дѣлѣ, имѣли смыслъ и значенiе. Катковъ кончилъ, и послышались жиденькiя шлепанья, которыя всегда неизбѣжно бываютъ въ подобныхъ случаяхъ въ многолюдныхъ собранiяхъ, но которыя, по относительному проценту хлопавшихъ, было бы натянутымъ преувеличенiемъ назвать громкими, а тѣмъ паче единодушными рукоплесканiями. По окончанiи рѣчи всѣ какъ будто на минуту задумались, рѣшая въ головѣ вопросъ: «Что сей сонъ значитъ?» А потомъ уже, когда Катковъ опять спокойно усѣлся на своемъ мѣстѣ, къ нему подлетѣлъ одинъ петербургскiй литераторъ и началъ расшаркиваться передъ нимъ. По его почину подходило еще нѣсколько человѣкъ; но эти отдѣльныя привѣтствiя и притомъ со стороны далеко не первостепенныхъ представителей литературы настолько вышли незначительны, что взоры любопытныхъ, не чая дождаться чего-либо болѣе интереснаго, скоро перенеслись на другiе предметы, и потому уже со словъ другихъ достовѣрныхъ лицъ мы можемъ сообщить, что въ отвѣтъ на желанiе Каткова чокнуться бокаломъ сидѣвшiй напротивъ него И. С. Тургеневъ ограничился лишь простымъ приподнятiемъ своего бокала, и только. Говорили также, что будто И. С. Аксаковъ даже расцѣловался съ Катковымъ. Но Иванъ Сергѣевичъ не примѣръ другимъ: эта безпредѣльно широкая русская натура слишкомъ способна увлекаться; да притомъ въ послѣднiе годы Иванъ Сергѣевичъ стоялъ какъ-то вдали отъ литературнаго муравейника со всѣми его треволненiями и перепалками. Недурна также была рѣчь преосвященнаго Амвросiя. Его старческая, нѣсколько заунывная дикцiя удивительно какъ привлекательно дѣйствуетъ на слушателя: что-то патрiархальное, истинно-отеческое звучало въ его не то задушевной дружеской застольной рѣчи, не то въ пастырскомъ поученiи. Какiя восхитительныя, полныя красоты и рѣдко встрѣчающiяся въ духовномъ краснорѣчiи сближенiя дѣлалъ онъ изъ самыхъ разнообразныхъ сферъ многосторонняго мiра душевной жизни! Нельзя безъ восторга вспомнить, напримѣръ, слѣдующаго мѣста въ его рѣчи, когда онъ, характеризуя разные перiоды жизни человѣческой, о юношескомъ возрастѣ отозвался такъ: «Это та пора, въ которую, говоря языкомъ нашего народа русскаго, кровь бродитъ; про которую можно сказать, говоря языкомъ поэзiи ―Блаженъ кто съ молоду былъ молодъ; говоря языкомъ Слова Божiя ―Грѣхъ 

X

юности моея и невѣдѣнiя моего не помяни!» и т. д. Его тостъ за объединенiе всѣхъ русскихъ и становленiе ихъ самими собою былъ принятъ очень радушно. И вотъ послѣ такой-то прекрасной рѣчи и такого неподдѣльнаго удовольствiя всѣхъ отъ нея, преосвященному владыкѣ пришла несчастная фантазiя затронуть ту болячку, о которой всѣ, ко всеобщему благодушiю, въ такiе отрадные дни забыли, ― фантазiя, о которой онъ, какъ умный и практическiй человѣкъ, вѣроятно и самъ не разъ пожалѣлъ потомъ: онъ провозгласилъ тостъ за И. С. Тургенева, какъ за впервые будто бы изобрѣтшаго слово нигилистъ. Не говоря уже о томъ, что это и невѣрно; но что за стать была предлагать подобный тостъ? Положимъ, что за Ивана Сергѣевича готовы были каждую минуту пить какiе угодно тосты; и тутъ его тоже кто-то ухватилъ за фалды (ибо онъ уже собирался совсѣмъ уходить по окончанiи обѣда) и подвелъ къ преосвященному; но видно было, что всѣмъ какъ-то становилось неловко, по мѣрѣ того какъ неумѣстность тоста дѣлалась все яснѣе и яснѣе. Благо хоть, что онъ дошелъ до ушей очень ограниченнаго кружка ближайшихъ къ преосвященному собесѣдниковъ. Затѣмъ подъ конецъ обѣда уже слишкомъ много объявилось охотниковъ говорить рѣчи; но утомленiе брало свою силу, такъ что большинство этихъ рѣчей, можетъ быть и хорошихъ, прошло почти безъ вниманiя. А между тѣмъ еще предстоялъ литературно-художественный вечеръ тутъ же въ благородномъ собранiи, въ сосѣдней залѣ. Большинство обѣдавшихъ такъ-таки прямо и перебралось изъ одной залы да въ другую, съ обѣда да на вечеръ, который, кстати сказать, и во второй разъ, 8-го числа, повторился почти въ той же самой программѣ, за немногими исключенiями. Читались и пѣлись, конечно, все произведенiя Пушкина. Болѣе другихъ удачно было исполненiе г. Самаринымъ монолога скупого рыцаря, хотя во второй вечеръ это исполненiе много было лучше, чѣмъ въ первый. Какъ на главный недостатокъ въ оба вечера можно указать на черезчуръ громкое чтенiе роли, особенно въ патетическихъ мѣстахъ, ибо это какъ-то не вяжется ни со старческимъ возрастомъ рыцаря, ни съ подвальнымъ мѣстомъ дѣйствiя. Особенно жаль, что пропала та часть монолога, которая кончается словами: «… прiятно, И страшно вмѣстѣ!» Точно также несоотвѣтствующимъ тономъ проговорены слова: «Ступайте, полно вамъ» и т. д., когда скряга всыпаетъ деньги въ сундукъ. Въ голосѣ Самарина слышалось что-то неподдѣльно-нѣжное; тогда какъ тутъ нѣжность эта должна имѣть специфическую окраску, которую трудно формулировать словами, но легко замѣтить въ лицедѣйствѣ. Изъ пѣвцовъ Мельниковъ болѣе чѣмъ кто-либо пожиналъ лавры одобренiй; г-жа Каменская, сверхъ чаянiя, была принята далеко не такъ, какъ ее принимаютъ на петербургскихъ сценахъ: московской публикѣ, знать, не по вкусу пришлось ея пѣнiе. Впрочемъ тутъ, можетъ быть, причина заключалась не въ ней самой, а въ исполненныхъ ею пiесахъ: она спѣла романсы «Не пой, красавица, при 

XI

мнѣ» и «Я помню чудное мгновенье». Читавшимъ хлопали всѣмъ безъ изъятiя, хотя по правдѣ сказать, стоило одобренiя лишь чтенiе И. С. Тургенева да А. Ѳ. Писемскаго. Ѳ. М. Достоевскiй хорошо читаетъ прозу, но для декламацiи стиховъ его голосъ недостаточно звученъ и гибокъ. Кстати о хлопаньѣ. И на этомъ вечерѣ, и на слѣдующемъ, и на обоихъ засѣданiяхъ общества любителей россiйской словесности ужасно какъ мозолилъ глаза г. Поливановъ, поминутно шныряя всюду и вездѣ и безъ всякой очевидной надобности и пользы: то вскочитъ на эстраду и, заградивъ своею фигурою бюстъ Пушкина, пялится на залу, въ антрактахъ; то вдругъ высунетъ голову изъ-за кулисъ, а нѣтъ такъ и весь вылѣзетъ оттуда, во время чтенiя. Наконецъ однажды не вытерпѣлъ ― выскочилъ на второмъ вечерѣ на эстраду и давай, внѣ программы, читать что-то. Боже мой, какъ онъ читаетъ!, а еще составилъ хрестоматiю и, кажется, преподаетъ русскую словесность! А что же бы вы думали? ― нашлись и для него хлопальщики. При случаѣ, пожалуй, и тутъ найдутся господа, которые провозгласятъ это за оживленное сочувствiе, какъ это провозглашали по поводу рѣчи Каткова. Наиболѣе восторженныя овацiи и на вечерѣ все же достались на долю И. С. Тургенева, который, кромѣ положеннаго по программѣ стихотворенiя «Опять на родинѣ», прочиталъ, по просьбѣ публики, другое ― «Послѣдняя туча разсѣянной бури!»

7-ое iюня составляло совершенный контрастъ съ предшествовавшимъ днемъ, по количеству исполненныхъ въ этотъ день элементовъ праздника: было одно засѣданiе общества любителей россiйской словесности да обѣдъ литераторовъ по подпискѣ, тѣмъ болѣе, что на послѣднемъ не всѣ нашли возможность присутствовать: одни потому, что не считали, вѣроятно, себя принадлежащими къ литературному кругу, не имѣли въ средѣ его никакихъ связей и, хотя можетъ быть напрасно, опасались ожидавшаго ихъ одиночества, другiе..…, другiе, можетъ быть, просто изъ расчета, вслѣдствiе довольно высокой платы ― 12 р. съ персоны.

И такъ 7-ое iюня праздновалось первымъ засѣденiемъ общества любителей россiйской словесности въ залѣ благороднаго собранiя. Притягательною силою этого засѣданiя были главнымъ образомъ оповѣщенныя въ программѣ рѣчи И. С. Тургенева и И. С. Аксакова. Мы не станемъ подробно передавать содержанiя всѣхъ произнесенныхъ въ этотъ разъ рѣчей: остановимся лишь на нѣкоторыхъ болѣе выдающихся пунктахъ изъ всего слышаннаго; а говорилось такъ много, что для Аксакова уже не хватило и времени, и его рѣчь отложена была до слѣдующаго засѣданiя. Резюмируя все, что было высказано въ этомъ засѣданiи, надобно признаться, что тутъ скорѣе преобладали лирическiе восторги, нежели глубокомысленныя разсужденiя, которыя бы совершенно ясно раскрыли то, что смутно сознавалъ каждый; растолковали бы тѣ стороны влiянiя генiальнаго поэта, которыя отразились на образѣ мыслей послѣдующихъ поколѣнiй. Величая Пушкина учителемъ, ораторы 

XII

недостаточно выяснили намъ, чему же онъ научилъ насъ, или, по крайней мѣрѣ, хотѣлъ научить; въ чемъ жизненная связь этого отошедшаго въ другой мiръ дѣятеля съ нашей настоящей эпохой. Только И. С. Тургеневъ въ мастерскомъ сопоставленiи характера русской поэзiи и французской развилъ ту мысль, что первой присуща вособенности идея правды, воплощаемой въ эфектные, художественные образы, и что вотъ этому-то поклоненiю правдѣ и научилъ русскихъ Пушкинъ. На ту же, до извѣстной степени, тэму говорилъ и профессоръ М. И. Сухомлиновъ. Онъ указалъ, какъ на одну изъ поучительныхъ чертъ въ характерѣ Пушкина, на твердую самостоятельность въ убѣжденiяхъ и настойчивость въ дѣлѣ служенiя истинѣ, которую Пушкинъ громко провозгласилъ, сказавши: «На поприщѣ ума нельзя намъ отступать!» Рѣчь профессора Сухомлинова сопровождалась неоднократными аплодисментами, особенно въ томъ мѣстѣ, гдѣ ученый ораторъ весьма кстати привелъ одно мѣткое выраженiе, коснувшись отношенiй цензуры къ литературѣ, а именно, что при ненормальности этихъ отношенiй «недосказанная правда казалась ложью; недосказанная ложь казалась правдою!» Кому же, какъ ни И. С. Тургеневу, самому мастеру слова, было выяснить значенiе Пушкина, какъ творца нашего изящнаго слова! Лучше его никто и не говорилъ на эту тэму. Но когда онъ дошелъ до вопроса о значенiи Пушкина, какъ поэта нацiональнаго и, далѣе, всемiрнаго, тамъ онъ обнаружилъ какъ будто нѣкоторое колебанiе. Вопервыхъ, намъ показалось слишкомъ уже тонкимъ проведенное имъ разграниченiе понятiй народный и нацiональный поэтъ, композиторъ и т. п. Въ юридической терминологiи, мы знаемъ, эти понятiя различаются, но въ приложенiи къ литературной сферѣ такое различенiе какъ-будто немного искусственно. Еще туманнѣе слѣдующее мѣсто въ рѣчи Ивана Сергѣевича: «Можемъ ли мы по праву назвать Пушкина нацiональнымъ поэтомъ, въ смыслѣ всемiрнаго (эти два выраженiя часто совпадаютъ), какъ мы называемъ Шекспира, Гёте, Гомера?» При всемъ нашемъ глубокомъ уваженiи къ авторитету Ивана Сергѣевича, мы никакъ не въ стостоянiи были выразумѣть совпаденiя такихъ исключающихъ одно другое понятiй ― нацiональности и всемiрности, тѣмъ болѣе что не помогло выйти изъ нашего недоумѣнiя и то, что дальше было сказано Тургеневымъ въ отвѣтъ на этотъ, имъ же самимъ поставленный, вопросъ: «По совѣсти не могу этого утверждать, хотя и не дерзаю отнять значенiя всемiрнаго поэта у Пушкина. Пушкинъ не могъ одинъ всего сдѣлать». Значитъ: и да, и нѣтъ; а истина одному Богу извѣстна. И. С. Аксаковъ, слѣдовательно, былъ вправѣ сказать на другой день по поводу рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго, что вопросъ о нацiональномъ и всемiрномъ значенiи Пушкина еще вчера (т. е. 7-го iюня) оставался не рѣшоннымъ. Но этотъ нерѣшительный тонъ, съ которымъ И. С. Тургеневъ предлагалъ свои воззрѣнiя на тѣ или другiя стороны поэзiи Пушкина, мы бы не сочли себя в правѣ поставить въ упрекъ ему: это показываетъ въ 

XIII

немъ, на нашъ взглядъ, лишь необыкновенную, присущую его натурѣ, деликатность, неизвѣстную заядлымъ доктринерамъ или фанатикамъ, готовымъ навязывать другимъ все, даже то, что неяснымъ представляются ихъ собственному пониманiю. Эта же деликатность, безъ сомнѣнiя, внушила ему и нѣсколько теплыхъ словъ въ оправданiе нашего юношества, словъ, на которыя намъ довелось слышать нареканiя со стороны нѣкоторыхъ ригористовъ въ томъ же собранiи. «Мы радуемся ему (возврату къ поэзiи),» сказалъ Иванъ Сергѣевичъ, «особенно потому, что наши юноши возвращаются къ ней не какъ раскаявшiеся люди, которые разочарованные въ своихъ надеждахъ, утомленные собственными ошибками, ищутъ пристанища и успокоенiя въ томъ, отъ чего они отвернулись. Мы скорѣе видимъ въ томъ возвратѣ симптомъ хоть нѣкотораго удовлетворенiя; видимъ доказательство, что хотя нѣкоторыя изъ тѣхъ цѣлей, для которыхъ считалось не только дозволительнымъ, но и обязательнымъ приносить вне неидущее къ дѣлу въ жертву, сжимать всю жизнь въ одно русло ― что эти нѣкоторыя цѣли признаются достигнутыми, что будущее сулитъ достиженiе другихъ ― и ничто уже не помѣшаетъ поэзiи, главнымъ представителемъ которой является Пушкинъ, занять свое законное мѣсто среди прочихъ законныхъ проявленiй общественной жизни». Недовольные этими словами Тургенева хотѣли видѣть въ нихъ какое-то укрывательство, какую-то потачку. Того ли имъ хотѣлось, чтобы Иванъ Сергѣевичъ погрозилъ пальцемъ, подобно гоголевскому городничему, и закричалъ на нашу молодежь: «Что, жаловаться? протобестiи, архиплуты, жаловаться?» ― странное желанiе! Помимо собственно рефлективныхъ качествъ рѣчи Ивана Сергѣевича, ея внѣшняя форма, даже самая интонацiя его голоса во время чтенiя доставили истинное наслажденiе аудиторiи: надо было слышать, чтобы постигнуть ту задушевную прелесть, съ какою, напримѣръ, имъ произнесено было повторительное слово творить! вслѣдъ за выдержкою изъ письма Пушкина: «Моя душа расширилась: я чувствую, что я могу творить!» За одно это творить! можно было рукоплескать ему до безумiя: столько душевныхъ мотивовъ ― сострадательнаго упрека, горькаго сожалѣнiя, тоскливой досады ― слилось въ этомъ словѣ, вырвавшемся, кажется, изъ самаго сердца произнесшаго его. И въ самомъ дѣлѣ, когда Иванъ Сергѣевичъ окончилъ, долго раздавались самыя восторженныя рукоплесканiя. Поэты Я. П. Полонскiй и А. Н. Майковъ прочитали свои стихотворенiя въ честь Пушкина. Ихъ требовали повторить ― значитъ они понравились. Не безъ удовольствiя прослушено и слово Я. К. Грота.

Рѣчи делегата французскаго правительства Леже и депутата Казанскаго университета профессора С. М. Шпилевскаго тѣмъ особенно пришлись по вкусу публикѣ, что польстили, такъ сказать, нашему нацiональному самолюбiю: съ одной стороны иностранецъ на русскомъ языкѣ, хоть и съ сильнымъ нерусскимъ акцентомъ, вѣщалъ намъ о симпатiи 

XIV

его народа умственному движенiю Россiи и объ удивленiи его нашему великому народному поэту; съ другой стороны отъ профессора Шпилевскаго мы узнали, что инородцы наши (кажется чуваши и черемисы, только никакъ не калмыки, которыхъ совсѣмъ не водится въ Казанской губернiи) тоже немножко знаютъ о Пушкинѣ ― учатся русской грамотѣ по его «Сказкѣ о рыбакѣ о рыбкѣ», и даже рисуютъ его портреты. Какъ же было не одобрить такихъ заявленiй? Въ этихъ одобрительныхъ браво! нельзя было заподозрить той нашей русской слабости заискивать снисходительной благосклонности къ намъ иностранцевъ, благодаря которой, напримѣръ, иногда вдвое сильнѣе ревутъ браво! актеру французскаго театра-буфъ, когда тотъ удостоитъ прокуляхтатъ какое-нибудь, даже и не кстати вставленное имъ, русское слово: у насъ несомнѣнно есть симпатiя къ французамъ, которую ставятъ намъ въ укоръ нѣмцы; а всякiе чуваши, черемисы ― хочешь не хочешь ― должны быть близки нашему сердцу, потому что съ ними намъ придется вѣки вѣковать.

Чтенiе А. Ѳ. Писемскаго удобнѣе бы могло имѣть мѣсто на литературно-художественномъ вечерѣ, чѣмъ въ этомъ засѣданiи общества любителей россiйской словесности. Онъ имѣлъ, кажется, въ виду развить ту же тэму, что развилъ и профессоръ Ключевскiй на университетскомъ засѣданiи, но больше все читалъ цѣлыя тирады изъ «Капитанской дочки». Читалъ отлично; но все же его чтенiя нельзя было бы назвать собственнымъ его изслѣдованiемъ, разсужденiемъ и т. п., да и выбранные имъ отрывки были не изъ самыхъ характеристическихъ этого прекраснаго и столь всѣмъ знакомаго произведенiя Пушкина. Вообще «Капитанской дочкѣ», съ легкой руки профессора Ключескаго, порядочно досталось на праздникѣ: на слѣдующемъ засѣданiи ей опять пришлось отдѣлываться за сенатора Н. В. Калачева: послѣднiй хотѣлъ было говорить объ историческомъ талантѣ Пушкина, который онъ проявилъ въ «Исторiи Пугачевскаго бунта», и кончилъ все-таки опять той же «Капитанской дочкой». Это ужь вышло даже какъ будто немножко и скучновато ― три раза прослушать одно и то же!

Литераторская трапеза не отличалась особеннымъ одушевленiемъ: ослабли, послѣ столь сильнаго напряженiя, чувства; притупились, послѣ столь обильнаго многоглаголанiя, и языки ― это естественно. То доброе, прiятное расположенiе духа, которымъ проникнуты были принимавшiе участiе въ этой трапезѣ, больше сознавалось ими внутренно, чѣмъ выражалось во внѣ. Безъ спичей, конечно, не обошлось и за этимъ обѣдомъ; но все какъ-то выходило вяло. Вдохнуть жизнь въ утомившуюся компанiю выпало на долю А. Н. Островскаго, который, объявивъ, что онъ будетъ говорить «не какъ человѣкъ ученый, а какъ человѣкъ убѣжденный», краткою, но исполненною самыхъ мѣткихъ, забирающихъ, что называется, за живое, афоризмовъ, въ нѣсколько минутъ дѣйствительно успѣлъ вселить свои убѣжденiя глубже, чѣмъ бы это могъ 

XV

сдѣлать другой ученый въ самой обширной диссертацiи, снабженной всевозможными доводами своей богатой эрудицiи. Очерчивая сущность поэзiи и ея влiянiе на насъ, А. Н. Островскiй, сказалъ: «Отчего съ такимъ нетерпѣнiемъ ждется каждое новое произведенiе отъ великаго поэта? Оттого, что всякому хочется возвышенно мыслить и чувствовать вмѣстѣ съ нимъ; всякiй ждетъ, что вотъ онъ скажетъ мнѣ что-то прекрасное, новое, чего нѣтъ у меня, чего недостаетъ мнѣ; но онъ скажетъ, и это сейчасъ же сдѣлается моимъ. Вотъ отчего и любовь, и поклоненiе великимъ поэтамъ; вотъ отчего и великая скорбь при ихъ утратѣ: образуется пустота, умственное сиротство: не кѣмъ думать, не кѣмъ чувствовать». Вчастности о значенiи Пушкина онъ выразился такъ: «Пушкинымъ у насъ умнѣетъ всякъ, кто только поумнѣть можетъ… Онъ завѣщалъ каждому быть самимъ собой, онъ далъ всякой оригинальности смѣлость, далъ смѣлость русскому писателю быть русскимъ. Вѣдь это только легко сказать! Вѣдь это значитъ, что онъ, Пушкинъ, раскрылъ русскую душу». Восхитительны вышли заключительныя слова рѣчи Островскаго, который весьма кстати воспользовался тутъ народной поговоркой. «Выпьемъ», сказалъ онъ, «весело за вѣчное искусство, за литературную семью Пушкина, за русскихъ литераторовъ! Мы выпьемъ очень весело этотъ тостъ: ныньче на нашей улицѣ праздникъ».

Г. Юрьевъ на этотъ разъ поступился московскою упрямкою въ нерасположенiи къ западу и провозгласилъ тостъ «за славу и благоденствiе Францiи, за ея представителя, г. Леже». Да и какъ же было не поступиться? Французамъ надо отдать справедливость за ихъ умѣнье пользоваться благопрiятными моментами въ жизни другихъ народовъ къ поддержанiю взаимныхъ прiязненныхъ отношенiй. Хотя ордена, присланные французкимъ правительствомъ, по случаю настоящаго празднества, гг. Тихонравову, Юрьеву и Рубинштейну, всущности побрякушки; но все же подобныя любезности невольно подкупаютъ наше сочувствiе къ нацiи, выказавшей такое вниманiе къ намъ, какого не удостоила ни одна другая европейская нацiя. Кто-то, кажется, И. С. Тургеневъ, предложилъ было тутъ же послать благодарственныя телеграммы западно-европейскимъ литераторамъ ― В. Гюго, Ауэрбаху и Тэнисону за ихъ привѣтственныя письма, прочитанныя на первомъ засѣданiи общества любителей россiйской словесности. Но такъ какъ эти письма, вмѣстѣ съ привѣтствiями, содержали въ себѣ и вѣжливый отказъ отъ личнаго участiя въ нашемъ торжествѣ, то предложенiе это по всей справедливости было отклонено: благодарить заграничныхъ тузовъ за ихъ отказъ, хотя и любезный отказъ, было бы ужь слишкомъ много чести для нихъ.

Вечеръ этого дня былъ оставленъ для покоя и отдохновенiя: надо было набираться новыхъ силъ къ слѣдующему дню, принесшему съ собою то же немало новыхъ ликованиiй. Въ самомъ дѣлѣ, впечатлѣнiй такъ было много, и такою сплошною вереницею они слѣдовали другъ за 

XVI

другомъ, такъ заслоняли одно другое, что слышанное и видѣнное наканунѣ казалось потомъ въ воспоминанiи совершившимся какъ-будто цѣлый мѣсяцъ тому назадъ: около колоссальнаго кумира, виновника торжества, какъ-то все росло ― и мысли, и чувства, и дѣйствiя, и даже самое время: образъ Пушкина предносился взорамъ каждаго какимъ-то увеличительнымъ стекломъ, сквозь которое весьма обыкновенныя въ другое время вещи принимали грандiозные размѣры.

Приманкою второго засѣданiя общества любителей россiйской словесности, 8-го iюня, была оставшаяся въ долгу рѣчь И С. Аксакова и затѣмъ значившаяся въ программѣ рѣчь Ѳ. М. Достоевскаго. Но послѣднему суждено было затмить все прочее въ этомъ засѣданiи: если первое засѣданiе можно было назвать по справедливости Тургеневскимъ бенефисомъ, то второе, говоря безъ преувеличенiя, было трiумфомъ Достоевскаго. Мы увѣрены, что распредѣлявшiе очередь чтенiй непремѣнно отнесли бы рѣчь Достоевскаго къ самому концу засѣданiя, если бы они предвидѣли, какой громадный эфектъ произведетъ она на слушателей, какъ затянется отъ нескончаемыхъ овацiй самое засѣданiе, и какъ вслѣдствiе этого ослабнетъ интересъ къ другимъ лекторамъ. Пестрый рисунокъ изъ гиперболическихъ узоровъ, не безъ искусства набранныхъ изъ нашей былинно-сказочной народной поэзiи г. Чаевымъ, для характеристики генiя Пушкина, прошелъ заурядъ: сближенiе творчества Пушкина съ работою «богатыря-оратая», порывовъ его фантазiи съ полетомъ ковра-самолета, и т. п., даже самая интонацiя голоса г. Чаева, весьма близкая къ простонародно-русской, ― все это было, пожалуй, недурно, но мало прибавило новаго къ тому, что уже слышали раньше объ этомъ предметѣ, и скорѣе бы годилось для литературно-художественнаго вечера, чѣмъ для настоящаго засѣданiя, которое все-таки главнымъ образомъ должно было имѣть видъ ученой бесѣды. Впрочемъ рѣчь г. Чаева была напутствована аплодисментами.

Новый громъ продолжительныхъ рукоплесканiй возвѣстилъ о появленiи на каѳедрѣ Ѳ. М. Достоевскаго. Знаменитый романистъ былъ, можно сказать, въ ударѣ: фигурка его какъ-то приосанилась; голосъ былъ звучнѣе, рѣчь плавѣе, чѣмъ на предшествовавшемъ литературно-художественномъ вечерѣ; выраженiе лица было ясное, нерѣдко по нему пробѣгала улыбка, по временамъ неслучайно направленная въ извѣстную сторону (какъ, напримѣръ, въ тотъ моментъ, когда онъ сдѣлалъ оговорку, что развѣ только Лиза въ «Дворянскомъ гнѣздѣ» И. С. Тургенева можетъ равняться съ прекраснымъ образомъ русской женщины, созданнымъ Пушкинымъ въ его Татьянѣ). Ѳ. М. Достоевскiй взялся указать на ту сторону поэзiи Пушкина, которая роднитъ его съ нашимъ настоящимъ; въ которой онъ, поэтъ прежняго поколѣнiя, вѣрно угадалъ и нарисовалъ одну роковую черту нашего русскаго характера, живущую въ насъ понынѣ и надолго неизгладимую въ будущемъ ― это несчастное скитальческое исканiе всемiрнаго счастья на землѣ: 

XVII

«Русскому скитальцу необходимо всемiрное счастье: дешевле онъ не помирится», сказалъ Ѳ. М. Достоевскiй, и громъ рукоплесканiй произвелъ продолжительную паузу. Мысль свою развивалъ онъ на довольно остроумномъ анализѣ двухъ пушкинскихъ типовъ ― Алеко въ «Цыганахъ» и Евгенiя Онѣгина въ романѣ того же имени, между которыми онъ находитъ очевидную преемственность, продолжающуюся даже до сего дня. «Назначенiе русскаго человѣка есть безспорно все европейское и всемiрное. Стать настоящимъ русскимъ, стать вполнѣ русскимъ можетъ быть и значитъ только въ концѣ концовъ (это подчеркните) стать братомъ всѣхъ людей, всечеловѣкомъ, если хотите». Самъ Пушкинъ, впервые подмѣтившiй эту органическую черту русской натуры, есть наилучшее ея воплощенiе, выразившееся въ томъ, въ чемъ другiе усматриваютъ лишь продуктъ простого влiянiя на него нѣкоторыхъ западно-европейскихъ генiальныхъ писателей ― Парни, Андре Шенье, Байрона, и т. д. Ѳ. М. Достоевскiй, отрицаетъ, какъ не идущiе къ нашему великому поэту, даваемые ему иногда эпитеты русскiй Байронъ или русскiй Шекспиръ: «Пушкинъ есть просто Пушкинъ, и только!» сказалъ онъ. Такiя произведенiя Пушкина, какъ «Скупой рыцарь», подъ которымъ съ гордостью подписался бы Шекспиръ, суть только выраженiе той способности проникаться идеями, чувствами и пониманiемъ жизненнаго склада чуждаго народа, той отзывчивости на душевныя треволненiя человѣка безъ различiя его нацiональности, которыя присущи, какъ врожденныя, русскому человѣку. Слѣдя, далѣе, за проявленiями этой черты въ дѣйствительной жизни русской, Ѳ. М. Достоевскiй находитъ разницу въ этихъ проявленiяхъ у двухъ половинъ русскаго народа: въ то время какъ русскiй мужчина, въ своихъ исканiяхъ всемiрнаго, всечеловѣческаго счастiя, способенъ увлекаться до того, что готовъ, въ своемъ идеальномъ увлеченiи, самъ того не сознавая, поднять руку на разрушенiе этого самаго счастья въ индивидуальныхъ случаяхъ; способенъ явиться гордымъ отрицателемъ не отвѣчающей его идеалу дѣйствительности; способенъ отвернуться отъ нея и броситься въ скитальчество, ― русская женщина гораздо тверже, прямѣе смотритъ въ глаза жизненной дѣйствительности, съ большимъ самообладанiемъ, хотя и съ неменьшею глубиною, носитъ въ своемъ сердцѣ тотъ же нравственный идеалъ всеобщаго, всечеловѣческаго счастья. Въ подтвержденiе такого своего взгляда онъ и указалъ на созданный Пушкинымъ цѣльный и совершеннѣйшiй образъ русской женщины въ Татьянѣ, которая стойче въ своихъ убѣжденiяхъ и даже умнѣе Онегина. Словами Татьяны, сказанными ею въ отвѣтъ на амурныя заискиванiя Онѣгина: «Я васъ люблю…; но я другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна» русская женщина какъ бы говоритъ русскому мужчинѣ: «Мои чувства гораздо глубже, мои идеалы постояннѣе твоихъ; но я не такъ легкомысленна, какъ ты, чтобы ради удовлетворенiя этихъ чувствъ, ради оправданiя этихъ идеаловъ, однимъ словомъ ― ради осуществленiя одного счастiя рѣшилась на 

XVIII

разрушенiе другого». Въ такомъ, по крайней мѣрѣ, видѣ представилась намъ характеристика Татьяны, сдѣланная Ѳ. М. Достоевскимъ.

Но опредѣливъ смятенное безпокойство души русскаго человѣка, печалующагося о всеобщемъ, всечеловѣческомъ счастiи, какъ роковую черту его природнаго характера и, слѣдовательно, убивъ наповалъ ту доктрину, которая видитъ въ этомъ только навѣянную откуда-то извнѣ блажь, Ѳ. М. Достоевскiй не остановился, какъ и слѣдовало ожидать, на этомъ. Какъ ни врожденна, ни натуральна въ русскомъ человѣкѣ эта тоска но какъ тоска, она все-таки не можетъ быть признана чѣмъ-то желательнымъ и прiятнымъ для самого этого русскаго человѣка: всякой тоскѣ нуженъ же какой-нибудь исходъ: иначе она разрѣшится въ полное отчаянiе. И вотъ этотъ исходъ, полагаетъ Ѳ. М. Достоевскiй, возможенъ лишь тогда, когда всѣ четырнадцать классовъ, на которые дѣлится русское общество со временъ Петра Великаго, «выйдутъ на спасительную дорогу смиреннаго общенiя съ народомъ». Но только эта дорога, это общенiе какъ-то ужь очень своеобразно формулировано имъ. «Смирись, гордый человѣкъ», воскликнулъ онъ, «и прежде всего сломи свою гордость. Смирись праздный человѣкъ и прежде всего потрудись на родной нивѣ!». Что праздность не разгонитъ никакой тоски, и что скука, тоска есть почти неизбѣжная спутница всякой праздности ― это понятно; но при чемъ тутъ смиренiе, это для насъ осталось тайной. Такою же тайной осталось и то, отъ какой гордыни приглашалъ Ѳ. М. Достоевскiй отречься несчастнаго русскаго скитальца, болящаго сердцемъ за всечеловѣческое счастiе; есть ли эта гордыня непремѣнный аттрибутъ этого скитальца, и если есть, то гдѣ же ея источникъ. Вотъ изъ такихъ-то и имъ подобныхъ неожиданныхъ переходовъ въ рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго и стало очевидно, что иное дѣло мыслитель-философъ, и иное дѣло мыслитель-художникъ: гдѣ первый споткнулся бы о логическое противорѣчiе, тамъ второй перелетитъ на крыльяхъ фантазiи; гдѣ перваго поймали бы сейчасъ же на словѣ, второй искусно отведетъ глаза художественно нарисованнымъ образомъ или очаруетъ слухъ красненькимъ словечкомъ плѣнительнымъ звукомъ. Зала при вышеприведенномъ восклицанiи огласилась громомъ рукоплесканiй: но едва ли многiе изъ рукоплескавшихъ отдавали себѣ отчетъ въ истинномъ значенiи этого таинственнаго, эфектнаго и съ экспрессiей сдѣланнаго восклицанiя: каждый, надо думать, понималъ по-своему слова Ѳ. М. Достоевскаго и, аплодируя ему, въ сущности аплодировалъ себѣ самому, своему собственному взгляду, который, думалось ему, вотъ, молъ, хотѣлъ выразить и Ѳ. М. Достоевскiй. А такихъ неожиданныхъ переходовъ у него было не одинъ, какъ мы сказали. Вотъ хоть бы и по поводу Татьяны. Въ ней выставлено на видъ постоянство чувства русской женщины, твердость ея убѣжденiй, стойкость въ жизненной борьбѣ. Изъ послѣднихъ ея словъ «Но я другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна» мы собственно видимъ, что она крѣпко помнить седьмую заповѣдь, а Онѣгину даетъ урокъ въ 

XIX

десятой. Но изъ комментарiя Ѳ. М. Достоевскаго оказывается, что Татьяна есть образецъ преданности своему долгу и вѣрности своему идеалу всечеловѣческаго земнаго счастiя, но въ то же время и барыня себѣ на умѣ. Мастерски нарисовавъ, послѣ вопроса «Какъ, вѣрна этому старому генералу?» фантастическую картину зданiя построеннаго съ цѣлью осчастливить однихъ людей на разрушенiи счастiя другихъ, картину, возможную развѣ только въ отвлеченiи, даже, пожалуй, и въ дѣйствительности, но немыслимую для такого высоко нравственнаго женскаго существа, какова Татьяна, онъ затѣмъ, какъ-будто невзначай, присовокупляетъ, что Татьяна очень хорошо понимала, что никакого не вышло бы толку, еслибы она и иначе поступила. Она, по мнѣнiю Ѳ. М. Достоевскаго, не соединилась бы даже и законными узами любви съ Онѣгинымъ, когда бы, напримѣръ, къ тому представила удобный случай ну хоть бы естественная что ли смерть ея старика-мужа. Что же изъ этого слѣдуетъ? Слѣдуетъ то, что Татьяна, какъ женщина неглупая, очень хорошо видѣла, что Онѣгинъ пустой малый и вѣтренный фантазеръ; выслушавъ его признанiя, она, значитъ, попросту говоря, подумала про себя: «Вѣдь ты надуешь, голубчикъ!» Таковъ выводъ, по крайнему нашему разумѣнiю, надо сдѣлать изъ комментарiя Ѳ. М. Достоевскаго; но если этотъ выводъ возможенъ; то хотя онъ не умаляетъ достоинства Татьяны самой по себѣ, тѣмъ не менѣе все же онъ не таковъ, чтобы его можно было отнести къ лучамъ того ореола, которымъ именно и хотѣлъ окружить образъ Татьяны Ѳ. М. Достоевскiй

Самые три перiода, намѣченные Ѳ. М. Достоевскiмъ въ дѣятельности Пушкина, недостаточно разграничены имъ. Наконецъ послѣднiя слова въ рѣчи насчетъ печати пророчества, которая, по взгляду Ѳ. М. Достоевскаго, лежитъ на личности Пушкина, какъ предвозвѣстника великаго предназначенiя русскаго народа «стремиться внести примиренiе въ европейскiя противорѣчiя уже окончательно, указалъ исходъ европейской тоскѣ въ своей Русской душѣ, всечеловѣчной и всесоединяющей, вмѣстить въ нее съ братскою любовью всѣхъ нашихъ братьевъ, а въ концѣ концовъ можетъ быть и изречь окончательное слово великой, общей гармонiи, братскаго окончательнаго согласiя всѣхъ племенъ по Христову евангельскому закону» ― эти слова проникнуты были такимъ ветхозавѣтнымъ паѳосомъ, какому равный найдется развѣ только у пророка Исаiи: онъ тутъ вознесъ насъ, русскихъ слушателей, на такую поднебесную высоту, съ которой все земное мелькало лишь крошечною, ничтожною точкою. У всѣхъ присутствовавшихъ отъ такихъ похвалъ русскому народу на моментъ захватило дыханье, и потомъ грохотъ восторженныхъ криковъ и рукоплесканiй буквально потрясалъ стѣны аудиторiи.

Можно было соглашаться или не соглашаться съ тѣми или другими взглядами Ѳ. М. Достоевскаго, быть довольнымъ или недовольнымъ нѣкоторыми мѣстами рѣчи его, но что никто не въ силахъ былъ не поддаться ея неотразимому обаянiю въ моментъ самаго ея произнесенiя ― это 

XX

фактъ, единогласно засвидѣтельствованный всѣми, кто ее слышалъ. Мы не знаемъ, падалъ ли кто въ обморокъ, какъ это, говорятъ, случилось съ однимъ молодымъ человѣкомъ; цѣловали ли дамы Ѳ. М. Достоевскому руки, какъ и объ этомъ тоже ходилъ слухъ; но что на многихъ, разумѣется способныхъ къ выраженiю лицахъ видно было точно какое-то опьяненiе, это вѣрно. Вызовамъ и крикамъ не было конца: стонъ стоялъ въ залѣ. Когда Ѳедоръ Михайловичъ въ послѣднiй разъ взошолъ на каѳедру раскланиваться публикѣ, его фигура предстала заключенною въ большой лавровый вѣнокъ, который сзади него держали дамы, экспромтомъ или заблаговременно приготовившiя ему это поднесенiе. Нѣкоторые такъ далеко зашли въ своемъ увлеченiи, что узрѣли въ этомъ торжествѣ Достоевскаго «паденiе», какъ они выражались, «Тургенева», т. е., другими словами, изглаженiе еще вчера царившаго обаянiя И. С. Тургенева сегодняшнимъ трiумфомъ Ѳ. М. Достоевскаго. Но это, разумѣется, была фантазiя, которую они, въ минуты спокойнаго разсужденiя, сами безъ сожалѣнiя отбросили, и которую публика разсѣяла вечеромъ того же дня, когда И. С. Тургеневу также былъ поднесенъ лавровый вѣнокъ и съ неменьшими овацiями. Въ самомъ дѣлѣ, при ближайшемъ разсмотрѣнiи оказывается, что главные, наиболѣе сочувственные мотивы рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго, находятся и въ рѣчи И. С. Тургенева; но преимущество перваго заключалось въ той увѣренности, въ той смѣлости, съ какою онъ высказывалъ свои убѣжденiя; въ томъ паѳосѣ, съ которымъ рѣчь говорилась; въ томъ неотразимо-повелительномъ тонѣ, который заставлялъ въ минуту принимать все на вѣру безъ разсужденiй. Тихая, равномѣрно-благозвучная рѣчь И. С. Тургенева не раздражала до такой степени нервовъ, не воспламеняла чувствъ; но зато произведенному ею впечатлѣнiю не угрожала и реакцiя: рѣчью Ѳ. М. Достоевскаго были потрясены; но хоть спокойная, зато глубокая симпатiя все же въ концѣ концовъ осталась на сторонѣ И. С. Тургенева.

Послѣ десятиминутнаго антракта г. Плещеевъ прочиталъ свое стихотворенiе, повторенное по требованiю присутствовавшихъ. Когда затѣмъ явялся передъ публикою И. С. Аксаковъ, то онъ, вмѣсто приготовленной имъ къ засѣданiю рѣчи, сказалъ нѣсколько словъ, служившихъ какъ бы краткимъ эпилогомъ къ рѣчи предшествующаго оратора, приблизительно въ такомъ родѣ: «Рѣчь Ѳ. М. Достоевскаго есть событiе. Еще вчера вопросъ о нацiональномъ и всемiрномъ значенiи Пушкина оставался неразрѣшеннымъ. Теперь онъ рѣшонъ. То, что сказано Ѳ. М. Достоевскимъ, миритъ самыя противоположныя воззрѣнiя, раздѣляющiя наше русское интеллигентное общество на двѣ крупныя партiи: и представитель такъ называемаго славянофильскаго направленiя, Иванъ Сергѣевичъ Аксаковъ, и представитель такъ называемаго западничества, Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ (при этомъ онъ обратился къ сидѣвшему неподалеку отъ каѳедры И. С. Тургеневу) сойдутся, безъ сомнѣнiя, на томъ, что мы слышали отъ Ѳ. М. Достоевскаго. Я хотѣлъ говорить на 

XXI

ту же самую тэму; но теперь, послѣ его рѣчи, намъ, кажется, больше толковать нечего». Этотъ экспромтъ вышелъ тоже необыкновенно удаченъ. Какъ опытный ораторъ, Аксаковъ совершенно безошибочно предвидѣлъ, что не только онъ, но и кто бы то ни было другой, уже не въ состоянiи будутъ превзойти успѣха Достоевскаго: оставляя въ сторонѣ содержанiе рѣчей, новый эфектъ былъ уже физически немыслимъ. Но изъ серьезнаго ли любопытства, или изъ одной вѣжливой любезности, всѣ закричали: «Читайте, Иванъ Сергѣевичъ, читайте!» А И. С. Тургеневъ, тотъ просто взялъ Аксакова за руку и повелъ его на каѳедру. Онъ уступилъ такому единодушному требованiю и прочиталъ, согласно предварительному своему заявленiю, лишь нѣкоторые отрывки изъ своей, повидимому довольно обширной, рѣчи. Апплодировали время отъ времени и ему; но это уже далеко было не то, что творилось незадолго передъ тѣмъ на этомъ самомъ мѣстѣ. Затѣмъ еще говорили трое очередныхъ ораторовъ, П. В. Анненковъ, Н. В. Калачовъ и П. П. Бартеневъ; но утомленiе уже сильно овладѣло всѣми, да уже и времени было около шести часовъ, такъ что многiе стали расходиться. Опасаясь совершеннаго опустѣнiя, предсѣдатель, С. А. Юрьевъ просилъ обождать еще минутъ десять и выслушать одно весьма интересное сообщенiе А. А. Потѣхина. Послѣднее состояло въ томъ, что общество любителей россiйской словесности сдѣлало постановленiе ходатайствовать предъ правительствомъ о разрѣшенiи подписки на памятникъ Гоголю, который предположено поставить также въ Москвѣ, которая по праву должна сдѣлаться пантеономъ русскихъ великихъ писателей, и, въ видѣ залога успѣшности этого предпрiятiя, предлагало начать эту подписку немедленно, тутъ же. Заявленiе было принято громкими одобренiями, и при выходѣ многiе сейчасъ же занесли свои пожертвованiя на подписные листы, разложенные на столикахъ въ боковыхъ залахъ благороднаго собранiя.

Литературно-художественный вечеръ того же дня въ главныхъ частяхъ своей программы былъ, какъ уже раньше замѣчено, повторенiемъ перваго, бывшаго 6-го iюня. Нѣкоторая разница была развѣ въ исполненiи: г. Самаринъ въ этотъ разъ прочиталъ монологъ барона лучше; равнымъ образомъ и «Вакхическую пѣсню», слова Пушкина, муз. Даргомыжскаго, хоръ спѣлъ съ большимъ ансамблемъ, нежели въ прошлый вечеръ, потому что г. Рубинштейнъ тогда дирижировалъ съ своего дирижерскаго мѣста, а теперь счелъ за лучшее стать на эстрадѣ возлѣ самаго хора. Изъ чтенiй все же выдались только чтенiе И. С. Тургенева, Ѳ. М. Достоевскаго, да И. Ѳ. Горбунова. Нѣкоторые, значившiяся въ программѣ лица, совсѣмъ не читали, и вмѣсто нихъ-то и выступали другiе, какъ И. Ѳ. Горбуновъ и Л. И. Поливановъ. Считаемъ позволительнымъ сказать нѣсколько словъ, такъ, въ видѣ личнаго сторонняго наблюденiя, въ назиданiе тѣхъ, кто выступаетъ передъ публикою въ качествѣ чтецовъ. Кто собирается читать свое собственное сочиненiе, будетъ ли то поэтическое произведенiе или ученая статья, тотъ 

XXII

отвѣчаетъ только за содержанiе читаемаго, хотя всегда желательно, чтобы и читалось лучше; но чтобы браться за чтенiе чужихъ произведенiй, вособенности за декламацiю такихъ высокохудожественныхъ творенiй, каковы Пушкина, надо предварительно провѣрить свои лекторскiя способности: иначе это выходитъ какая-то эксплоатацiя чужаго терпѣнiя и неуваженiе къ автору читаемаго сочиненiя. Всѣ, видимо, были довольны, когда вмѣсто кого-то очереднаго явился на эстрадѣ г. Горбуновъ и прочелъ сцену изъ «Бориса Годунова», хотя и онъ читаетъ далеко не такъ искусно, какъ разсказываетъ анекдоты собственнаго изобрѣтенiя; но каково было всеобщее изумленiе, когда въ роли замѣстителя предсталъ г. Поливановъ и пролепеталъ стихи Пушкина:

«Въ надеждѣ славы и добра,

Гляжу впередъ я безъ боязни»:

какъ это у него хватило только смѣлости на подобную выходку! Ѳ. М. Достоевскiй съ большимъ жаромъ и выразительностью дважды продекламировалъ стихотворенiе Пушкина «Пророкъ». Ему же предоставлена была въ этотъ вечеръ честь возложить вѣнокъ на бюстъ Пушкина, въ заключительной картинѣ апоѳеоза поэта. А когда былъ поднесенъ вѣнокъ И. С. Тургеневу послѣ его чтенiя, то онъ сказалъ замѣтно растроганнымъ голосомъ: «Я его положу сегодня къ подножiю бюста Пушкина», что и исполнилъ. По окончанiи гимна «Я памятникъ воздвигъ себѣ нерукотворный», исполненнаго совмѣстно хоромъ и оркестромъ, И. С. Тургеневъ и Ѳ. М. Достоевскiй вывели на эстраду г. Рубинштейна, и публика съ большимъ одушевленiемъ выразила послѣднему свою признательность за его музыкальное содѣйствiе торжественности празднества, такъ блистательно достигшаго своего окончанiя.

Занавѣсъ опустился; но какъ-то все еще долго не хотѣлось разстаться съ этимъ святилищемъ, въ которомъ принесено было столько самыхъ чистосердечныхъ мысленныхъ жертвъ на алтарь боготворимому генiю; въ которомъ въ такой короткiй срокъ пережито столько неиспытанныхъ дотолѣ думъ и сердечныхъ волненiй, едва ли могущихъ когда-либо изгладиться изъ памяти: какъ-то не вѣрилось, что все, что тутъ недавно происходило, было не сонъ, а живая дѣйствительность ― такова сила влiянiя великихъ генiевъ на души ихъ заурядныхъ почитателей; таковъ результатъ общественнаго предпрiятiя, исполненнаго свободно, искренно, дружно и безкорыстно, къ полному удовольствiю всѣхъ и каждаго, къ чести и славѣ родной страны!

S.