<НИОР РГБ, ф. 93.II.6.42. Письмо А. Н. Майкова к Ф. М. Достоевскому>

Марья Григорьевна вручила мнѣ Ваше письмо, любезнѣйшiй Ѳедор<ъ> Михаилов<ичъ,> которое меня нѣсколько удивило: изъ чего, изъ какихъ поводовъ заключаете Вы, что я на Васъ сержусь? Да какъ это и[1] дѣлается — сидѣлъ, сидѣлъ да и разсердился — я[2] не знаю. А ужь къ Вамъ, кромѣ самыхъ доброжелательнѣйшихъ словъ я ничего и не могъ послать. Можетъ быть въ какихъ нибудь общихъ взглядахъ и разсужденiяхъ, которые попадаются подъ перо, когда пишу къ Вамъ, — вы сдѣлали такое заключенiе, видя тамъ arrière pensée т. е. ища arrière pensée, то со мной этого нечего дѣлать; задничныхъ мыслей не имѣю. Поводъ можетъ быть одинъ — не писалъ все лѣто. Ну, да ужь объ этомъ я отповѣдалъ вамъ и дѣло кончено, да, полагаю, вообще объ этомъ говорить нечего, какъ о предметѣ фантастическомъ. – Вотъ другое обстоятельство васъ безпокоитъ, о читаемости нашихъ писемъ. Ну — чтожь пусть читаютъ. И не мудрено что швейцарская корреспонденцiя читается: мало тамъ русскихъ и польскихъ революцiонеровъ живетъ! Въ этомъ случаѣ, даже хорошо если ваши письма читались, и мои тоже къ вамъ, хотя писали мы ихъ не предполагая, чтобы изъ за плеча кто нибудь запускалъ въ нихъ глазенапа. Обидно это конечно, но да вѣдь не именно же на насъ съ вами обращено вниманiе, а ни другiе<?>

// л. 18

вѣдь извѣстно законы пишутся противъ мошенниковъ, и всею тяжестью падаютъ на честныхъ. При безтолковости же нашихъ влiяющихъ головъ, и не такiе курьёзы у насъ бывали. Не знаю при васъ или безъ васъ — было Тайное распоряженiе Валуева и Шувалова читать всѣ письма къ Каткову и Аксакову, и въ числѣ подозрительныхъ личностей съ ними переписывавшихся былъ пойманъ — кто бы вы думали? — Наслѣдникъ Алекс. Александровичь. Что же намъ то съ вами обижаться, если и Онъ отнесенъ къ категорiи подозрительныхъ для временно возвыщающихся партiй. Итакъ на счетъ этого пункта можете быть спокойну и относиться къ нему только съ юморомъ. Все это симптомы шаткости умовъ, не яснаго пониманiя нашихъ дѣлъ и обстоятельствъ, — то же чѣмъ мы страждемъ и во внутр. и внѣшней политикѣ вообще. Но вѣдь русская идея — дѣло новое въ Россiи. Историческая сила народнаго самосознанiя[3] лежитъ во 1^хъ въ инстинктѣ[4], 2) въ знанiи. Инстинктъ, живой въ народѣ, обществомъ утраченъ, а знанiй, т. е. знанiя исторiи, которое бы[5] осмыслило этотъ инстинктъ, въ этомъ обществѣ нѣтъ. Оно и шатается.

Ну что же еще вамъ написать? А вотъ что не пригодится ли, по крайней мѣрѣ для освѣженiя васъ: недалеко отъ васъ, въ Венецiи живетъ Ламанскiй, Владимiръ — спишитесь, да съѣздите къ нему поговорить, поболтать, душу отвести. Ужь очень я боюсь вашего одиночества. Вѣдь мы всѣ

// л. 18 об.

питаемся другъ другомъ, а вы обречены только ѣсть самаго себя. Боюсь что вы ужь такъ зарылись въ себя, что вамъ трудно будетъ и въ Венецiю съѣздить. Нѣтъ, послушайтесь, развлекитесь, ну, на два, три дня не болѣе. Изъ Милана вѣдь нѣсколько часовъ ѣзды. Анна Григорьевна! къ вамъ взываю: свозите Ѳед. Мих. къ Ламанскому!

Часто, часто мы объ васъ говоримъ и воздыхаемъ со Страховымъ: обѣщалъ онъ мнѣ принести къ вамъ письмо — жду. Больно онъ занятъ, раскачивается[6], и знаете, даже въ азартъ нѣкоторый входитъ по изданiю журнала, о чемъ я уже писалъ вамъ; ожидается ваше согласiе участвовать. Поговорите и Ламанскому чтобъ что нибудь живое далъ, онъ необходимъ для обозначенiя колера, т. е. славянскаго оттѣнка. Книга Самарина у насъ въ ходу страшномъ: нѣтъ ни позволенiя, ни запрещенiя, и разумѣется расходъ страшный. Вы[7] вѣрно ее прочли. Да что вы такъ безпокоитесь на счетъ своего романа? Ужь одно что онъ очень интересенъ заставляетъ публику его читать[8]. Прогрѣваемая мною мысль великолѣпна. Да вѣдь и не конченъ еще, нельзя сказать положительнаго приговора окончательно. Отзывы разные, главный упрекъ въ фантастичности лицъ, даже одинъ господинъ говорилъ, что «эдакихъ дачь нѣтъ въ Павловскѣ, онъ всѣ обошелъ нарочно». Но дѣло все таки въ томъ, что его читаютъ, — такъ что и тутъ особенно тревожиться вамъ нечего.

// л. 19

Но вы начинаете уже подавать надежду на скорое возвращенiе — о какъ обрадуете многихъ изъ вашихъ друзей, по крайней мѣрѣ меня и Страхова! Пора, давно не видались, такъ давно что я думаю у всѣхъ насъ[9] замѣтны стали на лицахъ новыя бразды времени, и кинутся въ глаза другъ другу. Что дѣлать!

На дняхъ схоронили Е. Петр. Ковалевскаго. Очень жаль этой потери; конечно не для Литер. Фонда только, но по влiянiю его на нашу славянскую и азiятскую политику, по влiянiю на общественныя высшiя сферы, гдѣ онъ сильно ратовалъ въ проясненiи русской идеи; все то хорошiе люди убываютъ. Прибывающихъ же немного, да и тѣ еще молоды и безъ влiянiя.

Возвратившись съ дачи нашелъ много новостей литературныхъ, т. е. по русск. исторiи, Записки Ник. Ник. Муравьева, очень любопытныя, Сочиненiя Гильфердинга, какъ нельзя болѣе кстати являющiяся, и пр. Журналовъ еще не видалъ. Спѣшу впрочемъ кончить письмо, чтобъ бѣжать отнести его къ Марьѣ Григорьевнѣ[10], бѣжать то далеко. Кланяется Вамъ жена моя и Аннѣ Григорьевнѣ[11] тоже. Надѣюсь что эта милая барыня т. е. Анна Григорьевна, поможетъ мнѣ завѣрить Васъ, что сердиться я не умѣю, за что я лишнiй разъ цѣлую ея ручки

А<.> Майковъ.

Сент. 30/1868.

// л. 19 об.

[3] Вместо: народнаго самосознанiя ‑ было: народа

[4] Вместо: въ инстинктѣ ‑ было: въ инстинкѣ

[6] Вместо: раскачивается ‑ было начато: даже раскачи

[8] Вместо: публику его читать ‑ было: его читать публику

[10] Вместо: Григорьевнѣ ‑ было начато: Никола

[11] Вместо: Григорьевнѣ ‑ было начато: Грирор