<РО
ИРЛИ, ф. 100,
№ 29811. Письмо А. Н. Плещеева к Ф. М. Достоевскому>
25 Марта. Москва.
Письмо
твоё отъ 22 я получилъ,
любезный другъ Ѳедоръ Михайловичъ. —
Ты обвиняешъ меня въ этикетности и щепетильности. Ты не правъ. —
На твоего брата и на многихъ другихъ
которымъ я разослалъ свои
книги, безъ всякаго[1]
письма, я рѣшительно не имѣю повода претендовать; но къ
Яновскому я писалъ и кромѣ того газету по его просьбѣ
за весь прошлый годъ выслалъ.
Могъ бы онъ хоть два слова
то отвѣтить. И притомъ я съ
нимъ не такъ коротокъ какъ[2] съ вами. — И слѣдовательно остаюсь при своемъ мнѣнiи, что онъ невѣжа[3].
Но жену его я и не думалъ сюда мѣшать. А такъ какъ она хотѣла извѣстить
меня о своемъ прiѣздѣ то я и жду этаго
извѣщенiя. — О какомъ ты горѣ говоришъ? Развѣ она должна была почему нибудь
уѣхать — а не добровольно переселилась сюда? Я думаю жить съ Яновскимъ мýка-мучинская.
Слушать всю жизнь одни фразы — вѣдь это всё равно что еслибы
кого нибудь осудили всю жизнь не ѣсть ничего кромѣ клубничнаго варенья!
О Тургеневскомъ
романѣ я съ тобой ни въ
одной iотѣ не согласенъ. О Случевскомъ
тоже не совсѣмъ. Впрочемъ я не мастеръ
разбирать разныя тонкости; и не хорошо понимаю что значитъ прiемъ<.>
// л. 21
И
у Фета и у Майкова мнѣ кажется, свои пріемы не сходныя съ Пушкинскими и Лермонтовскими. Можетъ изъ Случевскаго
и выйдетъ что нибудь —
не говорю противъ этаго. А
что онъ обходится безъ заимствованныхъ чувствованій —
это дѣйствительно хорошо. — <«>Бандуристъ<»>
и по идеѣ хорошъ да и теплота, задушевность
есть — а безъ нихъ
нѣтъ поэзіи. Блестящій стихъ и красивость не даютъ еще
права на названіе поэта. Но оставимъ
эти диспуты. Господь съ ними. — Нравится
вещь — такъ тутъ никакія теоріи не разубѣдятъ, не
нравится — тоже они безполезны. Вотъ недавно Ив. Аксаковъ прислалъ стихи изъ за
границы — <«>Ожиданіе<»>.. тебѣ они можетъ не понравятся — а у меня мурашки бѣгали по
кожѣ — когда я ихъ слушалъ
на публичномъ чтеніи. А ужъ коли мурашки бѣгаютъ — это у меня вѣрный признакъ что хорошо. Мурашки лучше всякихъ
теорій. —
Удивляюсь что Писемскій
взялся играть. Онъ и на чтеніи
то говорятъ переконфузился. Что жъ
съ нимъ тутъ
то будетъ. Я можетъ пріѣду
на Ѳоминой въ Питеръ. Хоть
бы ты мнѣ билетикъ припасъ. —
А то не попадешъ. Краевскому ты непремѣнно передай
поскорѣе, прошу тебя, да всё такъ-какъ я тебѣ писалъ, не забудь о Дружининѣ то упомянуть.
// л. 21 об.
Еще
засѣданіе то у васъ когда будетъ
а ты бы самъ повидался съ нимъ. Что онъ съ
суконнымъ[4] рыломъ, да[5] въ калачный рядъ лѣзетъ и грансеньора изъ себя изображаетъ — это я знаю. Но тебя чай всегда съ распростертыми объятіями приметъ — ты человѣкъ нужный, пригодиться можешъ. —
Что кружокъ <«>Современника<»>
дѣлаетъ? Бываешъ ли ты въ немъ? Впрочемъ кружка то
собственно нѣтъ. А что Некрасовъ, Чернышевскій,
Добролюбовъ, Панаевъ? Ты
свой романъ имъ продай,
потому что больше народу прочтетъ.
Прощай однакоже.
Желаю тебѣ быть здоровымъ. Милюкову я писалъ недавно, попроси чтобъ онъ меня не забылъ когда пріѣдетъ
сюда. Брату кланяйся. Апол<л>ону Григорьеву тоже. Критики его — много ерунды въ себѣ заключаютъ; но сердце у
него я знаю отличное — самое доброе. Я какъ
человѣка его очень всегда любилъ. — Женѣ твоей
моё усердное почтеніе. —
Твой весь
Плещеевъ
// л. 22