<РО ИРЛИ, ф. 287, № 52. Письмо Ф. М. Достоевского к Н. Н. Страхову>

Дрезденъ ¹⁸/₃₀ Марта/1871 г.

Вопервыхъ, многоуважаемый Николай Николаевичь, простите меня, что такъ долго не отвѣчалъ на письмо Ваше. Все произошло отъ обстоятельствъ. Нѣкоторое время хворалъ, а главное тосковалъ послѣ припадка падучей. Когда припадки долго не бываютъ и вдругъ разразится, то наступаетъ тоска необычайная, нравственная. До отчаянiя дохожу. Прежде эта хандра продолжалась дня три послѣ припадка, а теперь дней по семи, по восьми, хотя сами[1] припадки въ Дрезденѣ гораздо рѣже приходятъ, чѣмъ гдѣ нибудь. Во вторыхъ тоска по работѣ: мочи нѣтъ какъ туго пишется. Надо въ Россiю, хотя и совершенно отвыкъ отъ Петербургскаго климата. Но все таки, во что бы то ни стало, а надобно воротиться. ‒·– Но нечего пересчитывать; всѣ эти тоски, однимъ словомъ, все отвлекало меня и только теперь сажусь поговорить съ Вами, хотя, послѣ письма Вашего, чрезвычайно много о васъ думалъ.

Вы не можете представить себѣ какiя грустныя и тяжелыя соображенiя пришли ко мнѣ по прочтенiи письма Вашего. Что же это такое? Все чѣмъ была оригинальна Заря, чтò давало ей свой особый индивидуальный видъ между другими журналами – все это найдено у нихъ препятствiемъ къ успѣху. И это единственный русскiй журналъ, въ которомъ оставалась чистая литературная критика! Да именно потому что всѣ бросили ее она и нужна теперь. Она давала Зарѣ свою физiономiю. Они испугались говору и насмѣшекъ. Напротивъ чаще, въ каждомъ номерѣ, нужно было настаивать на своей идеѣ и будущность была-бы за ними. Не знаю какъ другiе, а я по полученiи Зари каждый разъ разрѣзывалъ прежде всего Ваши статьи и упивался ими. Разумѣется иногда не во всемъ соглашался, (на примѣръ въ прiемахъ, въ тонѣ, т. е. въ излишней мягкости Вашей и кромѣ того въ преувеличенiи нѣкоторыхъ явленiй

// л. 40

литературы и жизни)[2] Я не про Льва Толстого говорю.[3] – но интересъ былъ всегда чрезвычайный. Ваша статья о Карамзинѣ,[4] такъ глубока и такъ мужественно-откровенна, что я порадовался здѣсь, что еще раздается у насъ такой голосъ. Вы мнѣ что-то вскользь писали тогда, но я и самъ кое-что читалъ потомъ и, сколько могу судить, ее кажется осудили какъ ретроградную. Ужъ не Редакцiя ли Ваша вмѣстѣ съ другими?

Во всякомъ случаѣ Вашъ голосъ замолчать не можетъ и не долженъ. Безъ сомнѣнiя то, что Вы мнѣ сообщили о Вашихъ новыхъ отношенiяхъ къ Зарѣ – есть полуотставка. Что же Николай Николаевичь, какъ же Вы рѣшаетесь?[5] Мѣсяца черезъ три-четыре мы можетъ быть увидимся и тогда наговоримся вдоволь, но покамѣстъ? Безъ сомнѣнiя продолжать покамѣстъ въ Зарѣ, напечатать тамъ еще нѣсколько превосходныхъ статей, а къ осени серьозно подумать о своемъ положенiи. Вѣдь если Вы не утвердитесь въ Зарѣ на прочныхъ и совершенно приличествующихъ Вамъ основанiяхъ, то годится-ли Вамъ оставаться? (Я вовсе не амбицiю имѣю въ виду; я хлопочу о критикѣ, о существованiи у насъ литературнаго органа, съ здравой критикой)<.> Что же если Заря сама ее находитъ не такъ нужною?

Я надѣюсь, Николай Николаевичь, что я пишу Вамъ теперь конфиденцiально и что письмо это останется между нашихъ четырехъ глазъ. Кстати: Вы написали въ письмѣ Вашемъ, чрезвычайно вскользь, что хотите сѣсть за литературныя воспоминанiя. Что это будетъ? И будетъ-ли что нибудь? Вы упомянули о времени изданiя нашего бывшаго журнала, объ Ап. Григорьевѣ, о насъ. Я слишкомъ понимаю что эта полоса жизни могла рѣзко, а можетъ быть

// л. 40 об.

и прiятно (какъ воспоминанiе Вашей молодости) отпечататься въ Вашей памяти. Но объ этомъ не рано-ли слишкомъ писать, да и интересно-ли въ данный моментъ? Думаю что и рано, да и не интересно будетъ для другихъ. И однако мнѣ пришло вотъ что въ голову:

Дѣйствительно какое нибудь значительное, серьозное сочиненiе, внѣ Вашихъ обыкновенныхъ критическихъ статей (то есть главное не въ этой формѣ) а что нибудь новое, хотя-бы и дѣйствительно въ историко-литературномъ родѣ – было-бы прекраснымъ теперь для Васъ предпрiятiемъ (NB. Я съ чрезвычайнымъ наслажденiемъ, напримѣръ, прочелъ Ваши горячiя, превосходныя страницы, въ статьѣ о Карамзинѣ,[6] гдѣ Вы вспоминаете о Вашихъ годахъ ученiя). Если Заря оставляетъ Вамъ теперь столько свободнаго времени, то къ осени Вы бы могли что нибудь приготовить. Что Вы думаете о «Бесѣдѣ» напримѣръ? Тамъ совершенно нѣтъ литературной критики, но мнѣ кажется они ни за что не отказались бы напечатать приготовленное Вами лѣтомъ сочиненiе, а это бы могло послужить дальнѣйшимъ[7] шагомъ. Я не хочу изворотовъ и вилянiй въ изложенiи Вамъ моей мысли и потому скажу прямо: Это не можетъ быть измѣной Зарѣ. Я не подговариваю Васъ оставить прежнее знамя и бѣжать подъ другое. Но согласитесь же сами что тутъ все, все заключается въ разрѣшенiи вопроса: Хочетъ Вашего сотрудничества сама Заря, или не хочетъ? Уважаетъ-ли его, или нѣтъ? А вѣдь это непремѣнно должно въ скоромъ времени совершенно выясниться.

Что касается до Бесѣды, то я рѣшительно не знаю что это будетъ такое, хотя первый номеръ и прочелъ. Они мнѣ прислали журналъ и просили сотрудничества. Разумѣется съ величайшею готовностiю буду сотрудничать если будетъ время. Я то ужъ нигдѣ и ничѣмъ не связанъ, кромѣ долговъ. Но деньги вещь не столь деликатная и совершенно восполняются деньгами-же (Это не значитъ вовсе, что я не думаю о моей повѣсти въ Зарю; думаю, очень

// л. 41

думаю и во что бы то ни было доставлю).

Опять повторю: Жду съ чрезвычайнымъ желанiемъ и даже волненiемъ момента встрѣчи съ прежними близкими людьми въ Петербургѣ. Но еще одна просьба кстати: Не говорите, если случится, утвердительно кому нибудь о скоромъ моемъ прiѣздѣ. Я бы желалъ чтобъ хоть одну первую-то недѣлю послѣ[8] прибытiя мои кредиторы оставили меня въ покоѣ; жду что такъ и накинутся и боюсь, потому что денегъ не имѣю, а все только надежды.

Черкните мнѣ что-нибудь, Николай Николаевичь, я человѣкъ Вамъ преданный и Васъ уважающiй и говорю Вамъ это вполнѣ искренно. Адресъ мой здѣсь покамѣстъ все одинъ и тотъ-же. (poste restante непремѣнно).

Не пишется Николай Николаевичь, или пишется съ ужаснымъ мученiемъ. Чтò это значитъ – я понять не могу. Думаю только что это – потребность Россiи во что бы ни стало. Надо воротиться. – Чрезвычайно благодарю Васъ, что не забыли написать мнѣ о моемъ романѣ.[9] Ужасно Вы ободрили меня. Съ замѣчанiемъ Вашимъ о тонѣ въ высшей степени согласенъ; я мучился долго этой невыдержкой тона. Съ возвращенiемъ въ Россiю придется перервать даже работу. Во всякомъ случаѣ въ нынѣшнемъ году романъ кончу.

Благодаренъ Вамъ тоже за нѣкоторыя разъясненiя моихъ недоумѣнiй. Еслибъ пришлось повторить я-бы не написалъ Вамъ того письма. Я былъ тогда въ ужасномъ, болѣзненномъ нервномъ раздраженiи.

Гдѣ Вы будете жить лѣтомъ: въ городѣ или на дачѣ? Хорошо-бы еслибы я заранѣ зналъ. Мнѣ кажется я явлюсь въ самую середину лѣта. А[10] какiя хлопоты съ переѣздомъ, дорогой Николай Николаевичь! Уѣхали мы самъ другъ съ молодой женой, а теперь, хотя возвращаюсь съ такой же молодой женой, но и съ дѣтьми! (Секретъ: одной 1¹/₂ года а другой еще x, y, z) Каковы же хлопоты переѣзда!

Вамъ преданнѣйшiй и весь Вашъ

Ѳедоръ Достоевскiй

// л. 41 об.

[2] Далее следует авторский знак: *)

[3] Запись: Я не про Льва Толстого говорю. – cделана внизу на полях под знаком *).