<НИОР РГБ, ф. 93.II.9.19. Письмо Н. Н. Страхова
к Ф. М. Достоевскому>
<В левом верхнем углу листа рукой
А. Г. Достоевской сделана запись: Iюнь – ред.>
Такъ помѣщичья
литература? Какое это жестокое и
важное слово, Ѳедоръ Михайловичь! Война и Миръ
оканчивается обращенiемъ къ народу, къ Каратаеву; это
должно[1]
совершенно согласоваться съ Вашей мыслью. Я только
дивлюсь и недоумѣваю — неужели
у насъ такъ глубоко
раздѣленiе сословiй (внутреннее), что возможны разныя литературы, или перiоды? Родоначальникъ однако мужикъ — Ломоносовъ. Но въ самомъ дѣлѣ есть какiя-то странныя различiя. Напримѣръ семинаристы, изъ которыхъ и я вполнѣ, до
того особенны, (я ихъ лучше понимаю, чѣмъ другихъ), что кажется во вѣки вѣковъ не
сотрется эта печать дара[2] Духа
Святого (какъ говорилъ въ насмѣшку Герценъ). Купцы
у Островскаго, даже у Бабикова
(несчастный совсѣмъ пропалъ отъ
пьянства) до того своеобразны, что составляютъ тоже несливающуюся струю.
А что же
Вы забыли Кольцова, Некрасова (великаго...... но поэта)?
А Вашъ Мертвый Домъ[3]? Это
ли не народная литература? Значитъ она во всякомъ
случаѣ сказалась уже, хотя ей можетъ быть и предстоитъ большое развитiе.
А я (по
моему упорному консервативному настроенiю, которое
даже пугаетъ меня своею силою), готовъ
всюду видѣть тотъ же русскiй духъ,
богъ знаетъ еще[4]
откуда начавшiйся
и проявляющiй
себя только въ разныхъ формахъ, но одинаково въ
сущности. Зачаточный перiодъ нашей
литературы (отъ Ломоносова до Пушкина (не включая)[5]) мнѣ кажется уже содержитъ
многое, почти всѣ существенныя[6]
черты.
// л. 40
Какая
жалость, что мнѣ приходится уѣзжать! Но такъ
расположились всѣ обстоятельства. А если встрѣтимся, то можетъ быть въ самомъ дѣлѣ возобновятся тѣ безконечные разговоры, которыхъ
конечно ни съ кѣмъ мнѣ не довелось и не
доведется вести въ такомъ
количествѣ и съ такой живостiю, какъ съ Вами.
О Вашемъ романѣ, прочитавши третью часть, я скажу Вамъ тоже, чтó и прежде говорилъ. Кругомъ я слышу
ожесточенные споры — одни читаютъ съ величайшею жадностiю,
другiе
недоумѣваютъ.
8. Iюня. Начинаю снова письмо, чтобы проститься съ Вами. Очень тороплюсь и хлопотъ
такая бездна (по особой причинѣ), что просто бѣда. И такъ извините мою[7]
усталость, мое неумѣнье писать письма, и — до
свиданья! Квартиру я бросаю. Прiѣдете въ
Петербургъ, найдете Майкова,
а я когда вернусь, черезъ него тотчасъ
отыщу Васъ. Отъ души желаю Вамъ всякаго успѣха въ дѣлахъ и здоровья;[8] а про
себя скажу, что право я не такъ ужъ
падаю духомъ: я и толстѣю, и здоровѣю и
даже гораздо спокойнѣе и веселѣе прежняго.
Усердное,
душевное спасибо Вамъ за переписку! Говорю это въ той надеждѣ, что теперь уже прiйдется разговаривать.
До свиданья, до свиданья! Аннѣ Григорьевнѣ усерднѣйшiй поклонъ!
Вашъ Н. Страховъ
// л. 40 об.
Кстати (то есть совсѣмъ не кстати) о Бѣлинскомъ. Я
никогда въ немъ не находилъ смаку[9]; ничѣмъ и ниразу онъ мнѣ не нравился. Но я судилъ
исторически, со стороны. Подумайте только — какая
слава! Но если Вы правы, то эта слава — бѣда ему; —[10] рано
или поздно, но этотъ человѣкъ, котораго слабость и мелкость могли быть вовсе
незамѣчены, явится разоблаченнымъ въ своихъ недостаткахъ — передъ глазами всѣхъ.
Однако же —
что-нибудь да было же?
// л. 41