НЕПОТРЕБНЫЯ БУКВЫ
(ИЗЪ ДНЕВНИКА КОРЕКТОРА)
____
29 мая,
подъ вечеръ.
Сегодня
дочка моего хозяина сдала экзаменъ изъ французской литературы и прыгаетъ съ радости, что пять получила. Какъ она мила однакожъ. И какъ правильно пишетъ порусски: ять
знаетъ гдѣ поставить, любишь не напишетъ съ
еромъ на концѣ, и при всей добротѣ души
терпѣть не можетъ фиту — должно–быть по инстинкту. Прехорошенькая дѣвушка. Вотъ только съ запятыми не можетъ справиться. Но разумѣется съ лѣтами и эта маленькая слабость
пройдетъ. Людмилочкѣ въ сентябрѣ семнадцатый
годокъ пойдетъ; Людмилочка съ сентября превратиться въ Людмилу
Сергѣвну. Куколка превратится въ бабочку... Кто–то ее поймаетъ?
Вчера
она чуть не до свѣту читала свои записки изъ французской литературы, да вслухъ — надоѣла ужасно. И какiя злодѣйскiя записки. Онѣ составлены исключительно
для дѣвицъ. «Чтенiе для дѣвицъ» — это я еще кой–какъ понимаю, хоть и несовсѣмъ; но исторiя литературы для дѣвицъ... Очень, очень странно. «Racine excella à
peindre les femmes et se complût à retrouver les caprices, les
variabilités et les infinies délicatesses du coeur
féminin...» Эдакое безобразiе. И какъ это у людей духу хватаетъ уродовать такiя хорошенькiя головки! Предложить бы составителю этихъ записокъ ужь лучше написать «курсъ исторiи дамской французской литературы» и назначить его исключительно для дѣвицъ и дѣвственницъ (à l'usage des pucelles). Право.
Въ первый же день по переѣздѣ сюда на квартиру я
счелъ долгомъ познакомить Людмилочку съ коректурой. Объяснялъ
ей коректурные знаки, просилъ ее нестѣсняясь обращаться
ко мнѣ, въ случаѣ если дѣло коснется двоеточiя и точки съ запятой — напримѣръ
разставить знаки въ ея запискахъ по русской словесности и т. под. Цѣлый вечеръ мы съ ней протолковали,
и все–то о коректурѣ, все
о коректурѣ... Я говорилъ ей, что
въ ортографическомъ мiрѣ, въ
этомъ странномъ и на первый взглядъ мертвомъ мiрѣ
буквъ, запятыхъ, «удивительныхъ» знаковъ, предлоговъ и союзовъ, вводныхъ фразъ и проч. — жизнь
тоже идетъ своимъ порядкомъ. Говорилъ,
что жизнь спозналась и съ нимъ, что и въ немъ, какъ въ мiрѣ политическомъ, какъ во всемъ въ природѣ, есть
движенiе, есть прогресъ; и у него есть своя исторiя, и онъ пережилъ не одну революцiю, да не одну еще ждетъ впереди... Много
и хорошо говорилъ я тогда. Боже–мой, какъ мы сладко провели этотъ вечеръ!.. Воспоминанiе о немъ я утащу съ собой въ могилу... несмотря
на то, что вмѣсто двѣнадцати часовъ Людмилочка
легла спать тогда въ девять съ половиной.
Но на другой же день я съ прискорбiемъ
замѣтилъ, что какъ только заведу рѣчь о коректурѣ, Людмилочка уже не со вчерашнимъ вниманiемъ
меня слушаетъ и очень неловко сворачиваетъ разговоръ на дурную погоду. Я понялъ, что Людмилочка слишкомъ еще
мало развита для того, чтобы говорить съ ней о серьозныхъ
предметахъ. Теперь я съ ней почти и не разговариваю никогда. И о чемъ разговаривать съ неразвитой дѣвушкой, сами посудите!
Давеча я чуть было формально съ ней не поссорился. Проситъ дать ей прочитать что–нибудь. Я и даю «Греческую мифологию или сказание
о вере и богах древних народов, именуемых греками и римлянами». Въ 1860 году издана, въ Петербургѣ. Книжечка сама по
себѣ плохонькая, и всѣ четырнадцать рисунковъ, которые въ нее вклеены, тоже никуда
негодятся, но думаю себѣ — авось
Людмилочка хоть на «безъяцкое»–то
правописанiе обратитъ вниманiе.
Ну и дѣйствительно она сейчасъ же обратила на него вниманiе, какъ только взяла книжечку въ ручки. «Какая безграмотность! что это такое!» вскричала она, прочитавъ заглавiе. И книжку назадъ отдаетъ. Меня точно кипяткомъ обварило. Кáкъ безграмотность! Да возможна
ли у насъ грамотность? Да вы–то
на какомъ основанiи считаете себя грамотной? Знайте же, что и вы безграмотны, и папа вашъ безграмотенъ, и дѣдушка
вашъ (царство ему небесное!) былъ
безграмотенъ, и бабушка... Все это
я хотѣлъ ей высказать съ горечью на сердцѣ и со слезами на глазахъ, и даже ужь ротъ разинулъ, но незналъ
съ чего начать: начать ли доказывать условность понятiя грамотности, или ужь хватить по–цицероновски, ex abruptо, что дескать сами вы ровно ничего не смыслите въ правописанiи. Тàкъ
я и остался съ разинутымъ ртомъ. Это должно–быть очень было красиво.
Не прошло пяти минутъ, какъ я забылъ
про свое огорченiе: Людмилочка подарила
мнѣ рисунок своей работы — простымъ карандашомъ. Вонъ онъ и теперь у меня на столѣ лежитъ. Премиленькiй рисунокъ: двое мальчишекъ дерутся, третiй подзадориваетъ. Я чувствительно поблагодарилъ
Людмилочку за ея презентъ и обѣщался собственноручно набрать въ типографiи пригласительный билетъ на ея бракосочетанiе, когда она будетъ выходить замужъ. Набрать
разумѣется по новому правописанiю — съ исключенiемъ пяти непотребныхъ
буквъ и, ъ, ѣ, ѳ и ѵ. Чувствую, что любезнѣе этого я ничего не могъ сказать. Да и не могу. Да и нельзя кажется. Впрочемъ я ей не сказалъ, что по новому
правописанiю: готовлю ей прiятный сюрпризъ.
О нашихъ совѣщанiяхъ... Ну, кто–то
пришолъ. Только не изъ типографiи: сердце чуетъ, да и по звонку слышно.
Людмилочка знаетъ и о нашихъ совѣщанiяхъ. Я какъ–то говорилъ ей о нихъ, да чуть ли не въ тотъ благодатный вечеръ, когда
толковалъ о коректурѣ.
— Скажите пожалуста, спрашиваетъ она меня, — вотъ вы
теперь совѣщаетесь, совѣщаетесь, и даже очень добросовѣстно, но
есть ли хоть какая–нибудь польза отъ вашихъ совѣщанiй?
Меня слегка покоробило. Даже неловко
стало, какъ–будто совѣсть
несовсѣмъ чиста.
— То–есть
собственно говоря, пока еще никакой пользы невидать, но... вѣдь это пока, замѣтьте. Будетъ время... наши нововведенiя примутся...
Какъ умная и догадливая дѣвушка, Людмилочка
поспѣшила вывести меня изъ неловкаго положенiя.
— Кто у васъ на совѣщанiяхъ бываетъ? спросила она.
— Учителя гимназiй и мы, коректоры.
— Ктоже изъ васъ больше
хлопочетъ о передѣлкѣ правилъ правописанiя?
— Всѣ мы одинаково
хлопочемъ — и мы, и учителя. Намъ трудно коректировать статьи, а
учителямъ — учить дѣтей правописанiю. («Господи! да
она меня совсѣмъ уничтожитъ сегодня!» думаю я про–себя.)
— Вы говорите, что начали съ разсмотрѣнiя алфавита. Так?
— Да–съ, съ алфавита–съ. (Я
ужь началъ съ прибавлять, готовясь сдаться на капитуляцiю.)
— Хорошо. На совѣщанiи положимъ вы всѣ
единогласно согласились, что такiя–то и такiя буквы лишнiя, и потому ихъ слѣдуетъ выкинуть. Ну и вы тоже говорите: «выкинуть, выкинуть!» Прихòдите
домой, садитесь за коректуру — и
выкидываете? А учителя приходятъ въ классъ, учатъ дѣтей азбукѣ, и о
выкинутыхъ буквахъ ни–гугу, какъ–будто ихъ и не было никогда?
— Нѣтъ–съ... Позвольте: у
насъ объ этомъ вопросѣ долго разсуждали. Сейчасъ я
вамъ прочитаю рѣшенiе.
Бѣгу въ свою комнату, схватываю
отчетъ нашего собранiя о третьемъ и четвертомъ совѣщанiяхъ. Тамъ написано:
«На третьем совещанii между
прочiм была подтверждена мысль, высказанная
г. Стоюнiным на пред’iдущем совещанii: не вводiть этi новiзны
въ педагогическую практiку до тех пор,
пока окажется, что оне могут утвердiться в печатi.»
Я прочиталъ Людмилочкѣ эти строки. Она
расхохоталась. Я одурѣлъ окончательно.
— Вотъ это мило! Учителя будутъ ждать когда ваши нововведенiя
примутся въ печати, а вы, коректоры — когда эти нововведенiя будутъ
введены учителями въ педагогическую практику? Это преинтересно. Знаете на кого вы похожи въ этомъ отношенiи? Сказать вамъ? Только вы не обидитесь
сравненiемъ?
Я дотого осовѣлъ, что рѣшительно
потерялъ всякую способность обижаться сравненiями. Ну, думаю себѣ — видно приходится до дна испивать чашу. Оно такъ и вышло. «Нѣтъ, говорю, не обижусь.»
— Вы же мнѣ какъ–то давали «Иллюстрированный альманахъ», который былъ изданъ когда–то при «Современникѣ». Тамъ помѣщена
народная египетская сказка «Три хашшàша». Помните какъ одинъ хашшашъ про себя расказываетъ: проводилъ я, говоритъ, гостей (въ день свадьбы), остаюсь одинъ съ женой; двери–то и забылъ запереть. Мнѣ запирать
ихъ не хочется, и ей тоже не хочется. Мы
и уговорились: пускай тотъ изъ насъ запретъ дверь, кто первый заговоритъ. Вотъ мы и сѣли
другъ противъ друга, ждемъ, кто
первый скажетъ хоть слово. Сидимъ часъ,
другой; молчимъ. Пришли воры, обобрали насъ кругомъ; молчимъ. Платье съ насъ сняли, мы и тутъ все
молчимъ. Утромъ является полицiя, спрашиваетъ насъ: чтò это значитъ, что и двери у насъ
незаперты, и изъ комнатъ все повытаскано? Молчимъ. Полицмейстеръ разсердился и
велѣлъ палачу отрубить мнѣ голову. Палачъ подошолъ
и только–что хотѣлъ рубить, жена
и закричала: «пощадите!» Я и говорю: «ага! попалась! изволь–ка теперь запереть двери.» — Вы
тоже должно быть ждете палача?..
............................................
____
8 iюня,
полдень.
Недавно всталъ. Пришлось лечь часа въ
четыре утра. Вчера мои знакомые коректоры будто сговорились: пришолъ одинъ, за нимъ другой, за другимъ третiй.
Человѣкъ шесть посѣтителей и набралось (двое
не–коректоры). Разумѣется
только и разговору было, что о типографiи, да о коректурѣ, да о правописанiи.
Составилось такъ–сказать домашнее ортографическое
совѣщанiе, коректорское, безъ президента съ колокольчикомъ; совѣщанiе происходило у насъ «тихо, шопотомъ, негласно».
Было уже далеко за полночь, какъ одинъ изъ коректоровъ
Сѣрковъ, солидная личность, уже
посѣдѣлая въ бояхъ съ типографскими ошибками —
потребовалъ слова. Разговоры смолкли. Сѣрковъ принялъ картинную позу, и
изъ небритыхъ устъ его полились слѣдующаго содержанiя
рѣчи:
«Милорды,
«Мы съ вами переживаемъ тяжолую эпоху. Ортографическая революцiя совершается
предъ нами во–очiю. Выборные грамотные люди отъ всего петербургскаго мiра составили изъ себя думу. Совѣщанiя думы происходятъ два раза въ мѣсяцъ,
по суботамъ, вечерней порой. Платы
за входъ не полагается.
«И думаетъ дума думу...
Впрочемъ не безъ шуму.
(Пауза. Ораторъ сбирается
съ духомъ.)
«Говорятъ, мы съ
вами, милорды, тысячу лѣтъ
прожили. Допустимъ. Скоро признательные
россiяне воздвигнутъ въ Новгородѣ памятникъ тысячелѣтiю Россiи. Но, милорды, отвѣчайте мнѣ положа
руку на сердце: чтó повергнемъ
мы къ подножiю оного памятника? Чтò принесемъ мы нашей родимой Руси отъ лица всѣхъ
грамотныхъ, то–есть безграмотныхъ
и полуграмотныхъ людей земли русскiя? Другими
словами — чтò мы съ
вами сдѣлали въ эту тысячу лѣтъ въ области письма?
Ну–съ, чтó вы на это скажете, а? А? Вы говорите —
полтораста лѣтъ тому назадъ гражданскiй шрифтъ
придумали для печати(1)?
юсы и зѣло повыкинули?
(Слушатели молчатъ. Вопросъ
посѣдѣлаго коректора видимо ихъ озадачилъ. Они
безсмысленно поглядываютъ другъ на друга. Иные дѣлаютъ
видъ, будто припоминаютъ что–то. Длинная пауза. Лица слушателей вытягиваются
и принимаютъ нехорошее выраженiе.)
«Не унывайте, милорды. Мы знаемъ чѣмъ съ нашей стороны ознаменовать тысячелѣтнiй юбилей нашей родной Россiи.
«Мы соберемъ всѣ рукописныя и печатныя
славянскiя, славенскiя, словянскiя, словенскiя, славяно–славено–словяно–словено–россiйскiя, просто россiйскiя
и наконецъ русскiя граматики, соберемъ
ихъ изо всѣхъ мѣстъ земли нашей великой и обильной —
отъ Перми до Тавриды, отъ финскихъ хладныхъ скалъ
до пламенной Колхиды, наймемъ ломовыхъ...
за весьма сходную цѣну — и свалимъ всю
эту премудрость у подножiя памятника. Мы
ли дескать не трудились!
«Потомъ въ видѣ сюрприза мы поднесемъ
мамашѣ въ день ея рожденiя отдѣльные оттиски
изъ «Учителя» объ ортографическихъ
совѣщанiяхъ, — въ хронологическомъ
порядкѣ, начиная съ восьмого нумера нынѣшняго
года.
«Наконецъ при оглушительномъ барабанномъ
боѣ, трубныхъ звукахъ и трезвонѣ во всѣ
новгородскiе колокола за исключенiемъ
вѣчевого, и при неистовыхъ крикахъ массы народной, которой грамотка не далась — будутъ
приведены подъ конвоемъ двадцати–девяти вооружонныхъ русскихъ
буквъ ошельмованныя буквы иже, ять,
еръ, фита и ижица. Г. Стоюнинъ прочтетъ имъ нравоученiе
приличное торжеству, и затѣмъ всѣ онѣ
поочередно одна за другой, въ алфавитномъ порядкѣ, будутъ взведены на эшафотъ и примутъ достойную смерть отъ руки
палача. Эшафотъ будетъ устроенъ изъ древнѣйшихъ словенскихъ
граматикъ, обязанность палача будетъ исполнять г. Киневичъ.
«Послѣ этого...
(Ораторъ задумчиво почесываетъ лысый затылокъ
и потомъ говоритъ скороговоркой:)
«Послѣ этого, милорды, мы съ вами опять засядемъ за коректуру.
(Четвертая и послѣдняя пауза. Цицеронъ отпиваетъ нѣсколько глотковъ холоднаго чаю.)
«Тысячелѣтнiй
юбилей, милорды, празднуется въ
тысячу лѣтъ всего одинъ разъ. По всей вѣроятности
въ другой разъ праздновать его намъ съ вами не придется. (Да, да! не придется! Нѣтъ, нѣтъ! не придется!) Завѣщаемъ же нашимъ потомкамъ, чтобъ
и они, на насъ глядя, имѣя
въ насъ высокiй образецъ, тоже пожертвовали
какими–нибудь пятью–шестью буквами, а съ ними стало–быть пятью–шестью звуками. Для нихъ, какъ теперь для насъ, это будетъ плёвое
дѣло.
«А результатъ получится великiй. Изученiе нашего
алфавита еще болѣе теперешняго упростится, грамотность
еще сильнѣе усилится. Еще ярче засвѣтитъ свѣтъ
просвѣщенiя.
«Наши потомки въ свою очередь уговорятъ своихъ
потомковъ выкинуть еще нѣсколько буквъ.
«Въ русскомъ алфавитѣ не останется
наконецъ ни одной буквы. Русская рѣчь будетъ беззвучна, ибо въ ней не останется ниединаго звука.
«Для русскаго народа наступитъ тогда царство
благодати и славы. Для распространенiя
грамотности не будетъ болѣе никакихъ препятствiй. Обмѣнъ мыслей будетъ происходить у русскаго люда посредствомъ
хотя гласныхъ, но тѣмъ неменѣе дикихъ звуковъ. О членораздѣльности человѣческаго слова будутъ время
отъ времени напоминать попугаи криками «попка» и «дуракъ». Но
и эти крики умрутъ вмѣстѣ съ говорящими попугаями.
«Мысль человѣческая достигнетъ тогда
полнѣйшаго своего апогея: человѣкъ будетъ мыслить
одинаково со слономъ и лягушкой.
«Эманципацiя приметъ
колосальные размѣры. Даже устрицы будутъ эманципированы.
«Имѣяй уши слышати да слышитъ, уста ясти — да кушаетъ на доброе
здоровье. Имѣяй что прибавити, да
прибавитъ.»
Сѣрковъ замолчалъ; молчали и мы. Насъ поразила крайность его выводовъ. Мы
не сразу поняли, что дiалектика
посѣдѣлаго коректора отзывалась дичью. Но все
же поняли. Ораторъ построилъ свое красно–хитро–сплетенно слово на ложномъ началѣ: по его словамъ весь прогресъ нашей ортографической дѣятельности
заключается въ выбрасыванiи буквъ изъ алфавита. Но Сѣрковъ и не подумалъ о томъ, что
изъ алфавита выброшены лишнiя, ненужныя
буквы. Мы замѣтили ему это, сказали, что необходимыхъ буквъ мы никогда изъ алфавита не выкидывали, да конечно и не будемъ никогда выкидывать.
Старичекъ растерялся, хотѣлъ сказать что–то, но не находилъ словъ, плюнулъ и покраснѣлъ. Тутъ же
онъ поклялся не говорить впредь никакихъ спичей. Разстались
мы съ нимъ однакожъ прiятельски...
13 iюня,
ночь.
Съ нѣкоторыхъ поръ я замѣчаю за собой, что въ головѣ у меня несовсѣмъ что–то ладно. Точно я помѣшался. Можетъ и въ самомъ дѣлѣ я помѣшался? И на чемъ же? Смѣшно сказать: на буквахъ, на буквахъ!
Нешутя. Напримѣръ на дняхъ встрѣчаюсь
я съ Коклюшкинымъ. Дѣльный господинъ, только усы у него самаго неприличнаго цвѣта и вида. Не помню про что онъ мнѣ расказывалъ,
про какую новость, которую онъ вычиталъ чуть ли не
въ петербургскихъ вѣдомостяхъ; кончилъ расказывать
и говоритъ: «надо принятъ это къ свѣдѣнiю». — «Да, говорю, немѣшаетъ. Кстати: скажите, какъ вы пишете «свѣдѣнiе» — черезъ два ятя, или чрезъ одинъ?» Удивительно кстати.
А то вотъ вчера еще лучше. Былъ я у N., зашла рѣчь какъ–то о булкахъ. Я пустился расхваливать булочную Тима, что
на Невскомъ. «Да гдѣ это, гдѣ?» спрашиваютъ меня. — «Да вотъ, говорю, какъ–разъ
противъ Надеждинской улицы: какъ выйдете изъ нея, сейчасъ тутъ золотой крендель увидите и вывѣску нѣмецкую: Тимъ. Тэ–га понѣмецки пишется.» Это «тэ–га» проклятое... Ну нельзя развѣ было ограничиться просто золотымъ кренделемъ?
Даже когда кто заговариваетъ со мной, такъ
и въ его разговорѣ я стараюсь поймать ортографическую ошибку. Точно это возможно сдѣлать! И
разговаривать со мной — это должно–быть сущее наказанiе для всякаго. Мнѣ кажется, со мной скоро и говорить
никто не будетъ. Если что я и читаю подчасъ, такъ читаю для того больше, чтобы поймать
граматическую ошибку. Найдешь ошибку, —
ну и доволенъ, и дальше ужь не читаешь.
Давеча послѣ обѣда я находился въ томъ блаженномъ
состоянiи, которое извѣстно
подъ именемъ dolce far–niente. Лѣнь обуяла меня. Дѣлать ничего не хотѣлось, и
я «погрузился» въ раздумье.
Я думалъ — о пяти непотребныхъ буквахъ... Больше вѣдь ни о чемъ я думать неспособенъ. Я засыпалъ. Непотребныя буквы рисовались
передо мной въ какихъ–то странныхъ образахъ...
Еръ принялъ на себя видъ стараго служаки, съ безпорочной пряжкой за восемьсотъ лѣтъ и съ косичкой
на затылкѣ. Онъ говорилъ сиплымъ басомъ, и когда приходилъ въ азартъ, сильно
заикался.
Фита — униженная и оскорбленная
личность. Ханжа перваго разряда. Говоритъ
медленно. Весьма преклонныхъ лѣтъ женщина.
Иже — какая–то темная личность общаго рода, т. е. и мужескаго, и женскаго; гермафродитъ.
Ижица — перезрѣлая дѣва. Лицо все въ пятнахъ. Чахоточнаго сложенiя. Наклонность къ аскетизму.
Ять — уродливое существо ростомъ
съ Голiафа. Сравнительно съ прочими
четырьмя персонажами «стоитъ всѣхъ выше головой». Личность буйнаго нрава и неуживчиваго характера. Подъ обоими глазам фонари. Говоритъ
съ жаромъ и плюется безпрестанно.
На пять разныхъ манеровъ эти пять óбразовъ
упрекали нынѣшнихъ грамотѣевъ въ черной неблагодарности. Каждый изъ этихъ персонажей высчитывалъ передо мной свои заслуги. Я не стану приводить здѣсь того, чтó всѣ они мнѣ говорили: онѣ
говорили то, чтó мнѣ
давно уже было извѣстно изъ разныхъ филологическихъ наблюденiй и изслѣдованiй. Я даже воснѣ зѣвалъ, ихъ
слушая. Но онѣ говорили съ такимъ жаромъ, съ такимъ остервенѣнiемъ, что мнѣ сдѣлалось наконецъ страшно. Я проснулся и повернулся на правый бокъ.
Вижу — какой–то
подвалъ. Въ одномъ углу навалена куча бумажнаго сору. Я сталъ перебирать бумажный хламъ. Все
знакомое: акты XVII и XVIII вѣковъ, на которыхъ
я вдоволь насмотрѣлся здѣсь въ археографической комиссiи; рукописные сборники, изъ которыхъ я списывалъ когда–то въ
румянцовскомъ музеумѣ и въ публичной библiотекѣ; пергаментные листы съ уставнымъ и полууставнымъ славянскимъ
письмомъ...
Мнѣ пришла въ голову мысль: какъ бы хорошо было заняться подробной разборкой этихъ рукописей и составить
имъ описанiе вродѣ востоковскаго описанiя румянцовскаго музеума. Но какимъ–то непонятнымъ образомъ въ этой грудѣ старья мнѣ
попались подъ руку два лоскутка бумаги — новенькiе, второй половины XIX столѣтiя. Съ виду точно письма.
Я сталъ читать ихъ и убѣдился, что
это дѣйствительно письма. Одно было отъ фиты
къ еру, въ другомъ заключался отвѣтъ ера. Письма меня заинтересовали. Я перечелъ
ихъ въ другой разъ. Содержанiе ихъ
врѣзалось мнѣ въ память. Я запомнилъ оба письма
отъ слова до слова.
Письма отличаются той идиллической нѣжностью, какою проникнуты напримѣръ стихотворенiя Платона Кускова. Правда, въ этихъ письмахъ не говорится ни о шаловливыхъ змѣйкахъ, ни о ручейкахъ и т. под. милыхъ сердцу предметахъ, но зато сколько
въ нихъ проглядываетъ задушевной привязанности, какъ трогательны
расказы пишущихъ особъ про свое горе–злосчастье. Сердце надрывается, читая письмо
ОТЪ ФИТЫ КЪ ЕРУ
Охъ ты мой красавчикъ! Ужь какъ же я
обрадовалась, когда получила отъ тебя цыдулочку — просто и расказать не умѣю. Ты
жалуешься, что времена пришли тяжкiя? Да для кого теперь они не тяжкiя! Ну да хоть и то хорошо, что здоровьицемъ–то тебя господь не изобидѣлъ. А
мнѣ тàкъ нездоровится, что
незнаю долго ли проживу... Умирать сбираюсь. Спасибо хоть ты–то старуху не забываешь... Вотъ ужь два мѣсяца какъ съ постели не встаю; больно плоха стала. Все это новые порядки
проклятые. Какъ не вспомнишь прежняго–то
житья, особливо когда печати–то
незнали. А ныньче этихъ окаянныхъ грамотѣевъ столько
расплодилось — какъ собакъ невѣшаныхъ. Ужь сведутъ они меня въ могилу. Чувствую
я это... ох, чувствую!
И умереть–то спокойно не дадутъ, озорники эдакiе. Ты
чай слышалъ, десятаго–то марта какъ
грамотѣи наши въ первый разъ собирались и чтó они
тамъ понадѣлали? Просто я тебѣ скажу, такую содомъ–гомору сочинили, какой я въ жизнь свою не слыхивала. «Вонъ! вонъ!» закричали (это
меня–то вонъ), и ногами затопали, и въ колокольчикъ зазвонили. Я со страму–то съ эдакого скорѣе оттуда давай–богъ
ноги, да къ Виктору Ипатьичу — слыхалъ
чай? — къ Аскоченскому. Прибѣжала, и чтó со мной въ тотъ вечеръ
было, ничего не помню, то–есть вотъ ровнехонько ничего. На–утрѣ только и очнулась. Викторъ–то Ипатьичъ — дай ты ему господи
добраго здоровья! — ужь чего–чего
только онъ голубчикъ надо мной не дѣлалъ: и елейцу–то давалъ понюхать, и водицей–то кропилъ... ну, къ
утру мнѣ будто и полегче стало. Отъ сердца отлегло
знаешь. Очнулась. Открываю глаза, вижу — Викторъ–то Ипатьичъ голубчикъ сидитъ почтительнымъ манеромъ на кроваткѣ
у меня и «Домашнюю Бесѣду» въ
ручкахъ держитъ. Какъ увидалъ, что
я въ чувствiе пришла, и начинаетъ
меня успокоивать: «Плюни, говоритъ, на все... Все это,
говоритъ, невегласи дерзновенные. Да успокоится, жено, сердце твое... Отрини, говоритъ, всякую печаль.... возведи очи свои горѣ, и гряди
ко мнѣ на квартиру.» Много, много
онъ мнѣ тутъ наговорилъ, и все хорошо таково. Вотъ я къ нему и перебралась.
Да, такъ вотъ какъ,
Еръ Сидорычъ. Вотъ какiя
дѣла–то у насъ дѣлаются. Про
теперешнiя мои обстоятельства я тебѣ одно только скажу, что не житье мнѣ здѣсь, а
просто масляница. Тáкъ всѣ
меня любятъ, точно я къ роднымъ попала.
Слава–богу, теперь какъ–будто поправляюсь помаленьку. Можетъ
и совсѣмъ поправлюсь, незнаю. Умирать–то больно неохота, вотъ что я тебѣ
скажу, золотой ты мой.
Ну прощай же, Еръ Сидорычъ. Заходи когда: всегда дома застанешь, теперь я носу никуда не показываю.
Извѣстная тебѣ Ѳита.
10 мая.
P. S. И забыла совсѣмъ. Вообрази какая встрѣча: съ Ижицей
здѣсь встрѣтилась. Вотъ ужь чего не ожидала, такъ ужь не ожидала! Я думала, что ее и въ живыхъ давно нѣту. Обѣ
мы такъ и ахнули, какъ увидались. Минутъ
пять слова не могли выговорить: все–то
любовались другъ на дружку. Мы вѣдь, знаешь, съ ней старинные друзья–прiятели: вмѣстѣ
и на Русь прiѣхали, и рядышкомъ
съ ней завсегда сидѣли — въ самомъ концѣ
азбуки. Вотъ и она тоже на мiрянъ
жалуется. «Просто, говоритъ, житья отъ нихъ нѣтъ: пóѣдомъ ѣдятъ окаянные! Знала
бы, говоритъ, не ѣздила бы
сюда. Чтó я, говоритъ, здѣсь нашла? Горе одно только!» Поклонъ тебѣ
посылаетъ.
ОТВѢТЪ
Письмо ваше отъ 10 мая, дражайшая моя Ѳита Карповна, имѣлъ
счастiе получить. Читая оное, я проливалъ непритворныя слезы горести. Долгомъ
для себя поставляю отвѣтствовать вамъ въ наивозможной поспѣшности.
Вы изволите между прочимъ жаловаться на оскорбленiе, нанесенное вамъ десятаго марта со
стороны петербургскихъ грамотѣевъ. Признаться сказать, вѣдь и я тоже былъ на этомъ совѣщанiи. И меня, разбойники, въ покоѣ не оставили. Съ горя
и я было прихворнулъ сначала, но потомъ кой–какъ домашними средствами отвертѣлся.
Авось еще поживемъ на свѣтѣ. А насчетъ
оскорбленiя, вамъ учиненнаго, мой совѣтъ — не давать этимъ
разбойникамъ потачки. Знаете что: какъ
немножко–то соберетесь съ силами, пооправитесь, такъ сходили бы въ редакцiю «Петербургскаго Вѣстника» — знаете
на Средней Мѣщанской... Да ужь тамъ найдете: первая встрѣчная баба вамъ укажетъ. Придете, и спросите Льва Камбека. Не забудьте
только: Льва Камбека. То–есть, я вамъ доложу,
распредобрѣющей души человѣкъ, что вашъ
Викторъ Ипатьичъ. Онъ, этотъ Левъ
Камбекъ–то, еще въ прошломъ 1861 году, въ самомъ началѣ, публиковалъ въ газетахъ, что дескать «изъявляю готовность вчинять на свой коштъ иски за всѣхъ
обиженныхъ женщинъ». Оно бы какъ–разъ
было кстати. Дѣло–то подходящее. (И какъ это — удивительное дѣло! — Левъ Камбекъ–то сплоховалъ?) Хоть бы за безчестье–то вамъ заплатили.
Засимъ, пожелавъ вамъ добраго здоровья
и во всѣхъ дѣлахъ вашихъ счастливыхъ успѣховъ, остаюсь
душевно–преданный вамъ Еръ.
11 iюля.
P. S. На–дняхъ заходилъ ко мнѣ Ять. Плачетъ
бѣдный: и его тоже увольняютъ въ чистую. И онъ же еще меня утѣшать вздумалъ.
«Я васъ, дядинька, говоритъ, не оставлю; по гробъ съ вами буду...» Эдакой чудакъ!
К. СУ–ВЪ