М. М. КОРГУЕВ И ЕГО СКАЗКИ

Сказки, как один из наиболее распространенных многообразных и жизнеспособных видов народно-поэтического творчества представляют собою чрезвычайно богатый и ценный материал для изучения многих вопросов, связанных с историей культуры, и в первую очередь, для изучения художественного наследия и творческой деятельности того или иного народа. Правильное решение этих вопросов в плане больших принципиальных теоретических обобщений возможно только в том случае, когда и запись материала и издание текстов соответствуют основным принципам изучения искусства и литературы.

Первые книги сказок появляются у нас во 2-й половине XVIII в. И с тех пор издаются и переиздаются многочисленные сборники сказок самого разнообразного содержания и назначения. Сказки входят в русскую литературу и становятся достоянием читательских кругов. В разные периоды они по разному воспринимаются как читателями, так и издателями, но постоянно находят спрос, находят потребителя и составляют неотъемлемую часть литературы.

Сказки переводные и русские (в начале главным образом переводные или подражания им) в то время проникали в книгу не иначе, как в литературной обработке и переобработке издателей. А издатели и литераторы того времени не ставили перед собой задачи – дать подлинные народные тексты сказок. Ходившиe в многочисленных списках и распространявшиеся лубком

сказки: „О Бове королевиче“, „О Еруслане Лазаревиче“, „О Петре златых ключах“ и многие другие находили богатый спрос со стороны широкого читателя. И от переписки перейти к многотиражным изданиям уже было легко; с другой стороны, значительное влияние оказывали имевшие на западе большую популярность сборники: Perrault, Cabinet des fées и т. п. Насколько такие книги пользовались у нас спросом, можно судить по тому, что „Бова королевич“, „Шемякин суд“, „Полкан“ и подобная им литература, по подсчету исследователей, составляла одну шестую часть всех книг, напечатанных в XVIII веке и около одной трети книг беллетристического содержания.

Переводы волшебно-рыцарского романа и близких к нему волшебных сказок, восточных и западных, породили многочисленные подражания. Эти книги на первых порах мало чем отличались от своих образцов, но вместе с тем вполне естественно, что они впитывали местные элементы. Происходил тот же самый процесс, который веком раньше начался на Западе. Волшебно-рыцарский роман и волшебные сказки о феях и волшебницах выростали из народной сказки и, потому элементы народного творчества, хоть и переработанные, составляли основу, на которой они развивались. То же самое наблюдается и в русской литературе. Как ни далеки от подлинных народных сказок первые русские книги подобного типа, все же в них чрезвычайно много мотивов, имеющих параллели с народными сказками и источник этих мотивов без сомнения – подлинное народное творчество. Сборники XVIII века никак нельзя назвать сборниками сказок в современном значении этого слова. Однако, они (эти сборники) сыграли большую роль в сближении книжной литературы с народной сказкой и положили начало тому периоду, когда памятники народного поэтического творчества получили доступ в книжную литературу1. Этот факт уже сам по себе чрезвычайно знаменателен, если принять во внимание общее направление и теоретические основы замкнутой дворянской литературы XVIII века.

Недаром по поводу включенных В. Левшиным в сборник „Русские сказки“1 трех подлинно народных сказок, критик негодующе заявляет: „Из прибавленных издателем новых сказок некоторые, как то: о воре Тимохе, цыгане и пр. с бóльшею для сей книги выгодою могли бы быть оставлены для самых простых харчевен и питейных домов, ибо самый замысловатый мужик без труда подобных десяток выдумать может, которые ежели все печати предавать, жаль будет бумаги, перьев, чернил и типографических литер, не упоминая о труде господ писателей“2. И независимо от подобных оценок народные сказки продолжают входить в литературу. Происходит это не случайно и не по прихоти издателей. Интерес к народной сказке, как и ко всей народной поэзии, в конце XVIII и в начале XIX веков возникает под влиянием нового литературного направления: на смену классицизму выдвигается романтизм с его национально-историческими установками. И отсюда обращение к народному творчеству, как источнику познания своей народности в ее прошлом и настоящем.

Придворная литература аристократической верхушки уже не удовлетворяла читателей. Передовая интеллигенция, отходя от классицизма, искала новых тем и идеализировала старину. С другой стороны читательские кадры к этому времени значительно пополняются за счет других сословий. Новые кадры читателей оказывают давление на книжный рынок и предъявляют свои требования. Сборники сказок в XVIII и в начале XIX века находят богатый спрос со стороны именно этой последней группы читателей. По мере того, как сказки проникали в литературу и становились книжным материалом, возрастает и интерес к подлинно народной сказке. Она становится предметом коллекционирования. Материалов о том, как тогда велось собирание сказок, чрезвычайно мало. Записей почти не сохранилось. Нужно предполагать, что первые коллекционеры и собиратели придавали мало значения точному

фиксированию текста. Это относилось не только к сказкам, но даже и к песенным текстам. Отношение к памятникам народного поэтического творчества и, в частности, к сказке со стороны издателей и читателей заставляет думать, что собирание материала не ставило перед собой иной цели, как поиски новой тематики и свежего литературного сырья. И самый процесс записи включал в себя некоторый первоначальный элемент литературной обработки.

В XIX веке отношение к фольклору меняется. Политическая борьба, развернувшаяся в конце 20-х и в начале 30-х годов XIX века захватила все участки идеологического фронта. Вполне естественно, что борьба эта развернулась и в литературе, и там она нашла яркое выражение в одной из самых острых, животрепещущих проблем – в проблеме народности. Спор между представителями дворянской и буржуазной литературы за право выступать от имени нации, не мог быть разрешен вне связи с фольклором. И поэтому уже с 20-х годов народное творчество становится объектом углубленного литературного и научного интереса. В это время (в 20-е годы) пишет свои сказки Пушкин, выходят „Вечера на хуторе близ Диканьки“ Гоголя, сказки Даля и „Конек Горбунок“ Ершова. В это же время широко ведется работа по собиранию и систематизации русского песенного материала.1 Деятельность Пушкина и Киреевских кладет начало научному отношению к собиранию и обработке произведений народного творчества. Виднейшие литераторы, в числе которых и Пушкин, и Жуковский, а позднее и Даль, не только занимаются литературной обработкой, но и активно собирают сказки. Даль, например, записал около 1000 номеров народных сказок. В XVIII веке романисты и составители сборников сказок, как уже указано выше, переделывали народные сказки по известным шаблонам популярных тогда волшебно-рыцарских романов и литературных

XII

сказок, главным образом западного происхождения. Мотивы, взятые из подлинно-народных сказок, перемешивались с эпизодами фантастических рассказов и романов. К этому прибавлялся собственный вымысел составителя, и получался сборник сказок.

В 30-х годах XIX века отношение к народной сказке меняется. Стремление „облагородить“ сказку путем контаминации ее с книжным материалом и собственным вымыслом издателя заменяется литературной обработкой, как это делают: Пушкин, Гоголь, Жуковский и другие, создавая каждый по своему высокохудожественные, очень близкие к народной сказке произведения. Наряду с этим появляются опыты издания и подлинных сказок. Первым таким сборником выходят в 1838 г. „Русские народные сказки“ Богдана Броницына. В книгу вошло пять сказок, записанных, как это видно из предисловия, „со слов хожалого сказочника, крестьянина из под московской, которому рассказывал старик, отец его. В них замечателен склад рассказа, представляющего по большей части сбор разномерных русских стихов“. Из этого сборника Афанасьев впоследствии включил в свое собрание четыре номера (см. №№ 74, 122, 237, 235), а пятый ввел, как материал в примечаниях. К этому же периоду относится деятельность И. П. Сахарова, который в самом начале очень резко осуждает практику издателей, позволявших себе литературную обработку и переделку сказок. „Московские издатели печатают лубочные издания сказок со своевольными вставками и переделками. Это черное пятно для нашей народной словесности мы должны уничтожить из нашей современности, если не желаем подвергать себя суду потомства, если мы еще дорожим своим просвещением“ – говорит Сахаров в проспекте „Сказания русского народа“. А в предисловии к своим „Русским народным сказкам“ он заявляет: „Теперь мы от сказок требуем уже полной народности, желаем читать их на чистом, русском языке. Желание читать народные сказки на родном языке есть желание современное, сознаваемое в полном значении нашей народности“. Так Сахаров декларировал свое отношение к народной сказке. Однако,

XIII

в своей издательской практике он очень своеобразно достигал „подлинности“ народных сказок. Давно уже установлено, что материал для своего сборника он брал из тех самых печатных источников, которые сам же и подвергал критике за искажение подлинности. Взятые из лубочных сборников тексты он обрабатывал, стилизуя их в духе слащаво-фальшивого романтизма и официальной народности. Получалась грубая фальсификация, которую автор всячески скрывал от читателей, выдавая свои подделки за подлинные народные сказки.1

Таковы главнейшие моменты истории собирания и издания русских сказок со второй половины XVIII по 30-е годы XIX века. На ряду с собиранием и изданием, и, особенно, в конце 20-х и 30-х годов, возникает научный интерес к сказке. Впервые ставятся вопросы, связанные с определением народной поэзии и в частности народной сказки; делаются попытки установить взаимоотношение русских сказок со сказками других народов. Отмечается значение народной поэзии, как историко-культурного памятника. Несмотря на наивность многих положений и утверждений, даже в лучших работах, эти первые опыты научного подхода к материалу имеют большое значение. Народная сказка с тех пор уже не только литературный материал; она становится объектом серьезного изучения и некоторые проблемы, поставленные тогда, не перестают быть актуальными для всех последующих периодов сказковедения. Уже тогда была брошена мысль, что всякий „кто хочет быть хорошим отечественным писателем и в особенности отечественным поэтом, – должен знать народную поэзию и быть внимательным к народным преданиям“. Уже тогда было высказано мнение, что сказки представляют собой ценный материал, помогающий изучению истории, иллюстрирующий историю. Однако, проснувшийся научный интерес к русской сказке встречен был такими препятствиями, которые

XIV

надолго задержали исследовательскую работу. С одной стороны эпоха реакции и николаевская официальная „народность“ сковывали научную мысль русских сказковедов, а, во-вторых, продолжение научной разработки теоретических вопросов и обобщений требовало дополнительных записей и научной публикации текстов. Из всех имеющихся тогда сборников сказок для научно-исследовательской работы могли быть привлечены два-три, т. е. с грехом-пополам, быть может несколько десятков текстов.1

Таким образом необходимость в научных изданиях материала появилась при первых же попытках изучения русской сказки. Запись довольно активно продолжалась в 30-е и в 40-е гг. Текстовой материал накапливался, и это дало возможность осуществить научное издание сказок. Первым таким сборником были „Народные русские сказки“ А. Н. Афанасьева. Появились они в 8-ми отдельных выпусках в 1855–1864 гг. Если принять во внимание характер предшествующих изданий и сравнить их с „Народными русскими сказками“, станет сразу же ясно, какое значение они имеют для русской науки и для русской литературы. Сборник А. Н. Афанасьева, включающий до 640 номеров подлинных народных сказок, явился таким событием, которое навсегда останется в истории не только русской, но и мировой фольклористики. По количеству текстов это самое крупное из всех наших изданий сказок. Для своего времени оно было оснащено богатыми научными комментариями в духе господствовавшей тогда мифологической теории. Второе, подготовленное и пересмотренное самим составителем, издание вышло уже после смерти Афанасьева, в 1878 г. Оно составило четыре тома, из которых в трех первых помещены сказки, а четвертый том включает примечания. Затем сборник выдержал третье и четвертое издания. И, наконец, уже в наши дни „Народные русские сказки“ переиздаются еще раз (т. I, изд-во Academia, 1936. т. II, Гослитиздат, 1938).

О том, как были приняты изданные Афанасьевым сказки свидетельствуют многочисленные отзывы и рецензии, появившиеся сразу же после выхода первых выпусков сборника. Литературная и научная общественность пятидесятых и шестидесятых годов встретила сказки единодушным одобрением. Критики в один голос отмечали общественное, литературное и научное значение исключительного по полноте и богатого по разнообразию сборника памятников народного творчества. В рецензиях много места уделялось принципам издания и с этой стороны были брошены составителю многие упреки. Шли эти упреки главным образом в отношении языка сказок и отбора самих текстов. Афанасьеву ставился в вину его принцип полной неприкосновенности текстов и при этом указывалось на непоследовательность в соблюдении этого принципа. Издатель оперировал текстами, которые записывались различными собирателями в разное время и потому, естественно, что соблюдение полной неприкосновенности приводило к бросающейся в глаза разноголосице норм записи. Осуждалось излишнее стремление издателя сохранять такие фонетические явления, которые присущи литературному языку. Это справедливое замечание, к сожалению, мало помогло последующим издателям сказок. Перегрузка публикуемых текстов стремлениями к абсолютной лингвистической фотографичности, особенно в конце XIX и в начале XX века сделалась признаком хорошего тона, признаком академичности издания и привела к тому, что многие наши сборники сказок превратились в собрания сомнительного диалектологического материала, за которым тускнеют перед читателем важнейшие компоненты художественного произведения.

Кроме этих, во многом правильных, указаний на недостатки издания Афанасьева, с внешней стороны отмечалось чрезмерное увлечение составителя сборника мифологической теорией („Современник“, № 12, 1856 г.). Но на ряду с этим было много высказываний, которые не только не помогли составителю в его дальнейшей работе, а, наоборот, толкали его на неправильный путь. Так, например, некоторые рецензенты считали, что сохранение индивидуальной манеры сказочника,

XVI

сохранение его стиля придает сказке простонародный тон и является случайностью, которая портит произведения народного творчества. Происходила путаница: простонародное противопоставлялось народному. Начисто отрицалась творческая роль сказочника. Народ в представлении критики являлся безликой массой, способной только на то, чтобы воспроизводить готовое, когда-то в древности созданное произведение, передающееся по памяти из поколения в поколение. И отсюда многих не удовлетворяла композиция сказок в афанасьевских выпусках. Высказывались мнения, вытекающие из того взгляда на народное творчество, что бывший когда-то целостным народный эпос с течением времени разрушается, поэтому к издателю предъявлялись требования не особенно считаться с внешней формой имеющихся в его распоряжении текстов, а по мере сил стараться восстановить первоначальную целостность предания. Рецензенты рекомендовали составителю сборника составлять варианты и путем сличения восстанавливать разрозненный по их предположению памятник.

„При помощи нескольких списков издатель мог бы представить себе более удовлетворительные редакции этих произведений и повысил бы тем интерес самих сказок и достоинство издания, потому что, как мы сказали выше, в этом деле существенная забота состоит в том, чтобы собрать возможно полнее тексты преданий. Изложение народных памятников имеет большую аналогию с изданием рукописных памятников: эти последние печатаются в одном только списке, за неимением других вариантов; несколько списков одного памятника дают уже возможность представить чтение его, не зависящее от ошибок отдельных писцов, которые (ошибки) могут быть уничтожены сличением вариантов, и в этом чтении заключается главная цель издания. Нам нужно знать подлинный вид памятника, а не те неверные изложения его, какие обыкновенно встречаются в отдельных списках; варианты нужны только там, где они или дают другой смысл содержания памятника или иначе передают значительные части его. В изложении сказок столько же необходима редакция, которая

XVII

бы из частных списков выбрала лучший пересказ мифа, вполне соответствующий его нормальному виду“.1

В этом проводится аналогия между сказочником, творчески переосмысляющим и по своему перерабатывающим традиционный материал, и переписчиком, главной задачей которого является точность воспроизводимого им текста и стремление как можно меньше допустить ошибок. Так понимали романтики-мифологи современный им процесс бытования народно-поэтических произведений, почти начисто отрицая творческие возможности трудовых масс. От издателя требовали не публикации текстов в том виде, как они бытуют, а подтверждения своему предвзятому мнению о памятниках народного творчества. Это сбивало с толку издателя и нашло некоторое отражение в последующих выпусках. Есть основания считать, что, начиная с 4-го выпуска, Афанасьев применил на практике этот рецепт издания своих текстов. Очень досадно, что самое полное и наиболее раннее из всех наших научных изданий сказочных текстов дает в руки исследователю материал, уже подвергнутый известной обработке. Это обстоятельство снижает значение сборника, исключительного по объему и по разнообразию материала.

Еще более значительным, с точки зрения современной фольклористики, недостатком сборника А. Н. Афанасьева является отсутствие указаний о точном месте и времени записи, так же как нет указаний и на то, от кого сказка записана, словом того, что у нас носит название паспорта текста, не говоря уже о более подробных сведениях и о живом бытовании сказок и о сказочниках. Этот недостаток объясняется, с одной стороны, тем обстоятельством, что издатель пользовался текстами самых различных корреспондентов, записи которых в большинстве случаев и не были оснащены необходимыми сведениями. А с другой стороны, и сам Афанасьев в связи с только что указанным выше общим, господствовавшим тогда отношением и к текстам сказок и к сказочникам, не считал это большим упущением (а в последующих

XVIII

выпусках, прибегая к соединению текстов, и не мог паспортировать материал).

Кроме „Народных русских сказок“ А. Н. Афанасьев подготовил к изданию в 60-х годах книгу „Народные русские легенды“. Когда же книга была напечатана, цензура, под влиянием протеста и нападков на первое издание „Народных русских легенд“ со стороны церковных административных кругов, запретила выпуск книги, и этот запрет держался до 1914 года.1

Изданием „Народных русских сказок“ как бы завершается второй этап в русской фольклористике, вслед за которым наступает третий период, обусловливающий новое научное направление в собирании и изучении народного поэтического творчества.

Политическая борьба в шестидесятые годы развертывается на всех участках идеологического фронта. Переносится она и в область изучения народного творчества. Вождей и представителей революционной демократии не удовлетворяет славянофильская методология и славянофильские методы собирания и изучения фольклора. Славянофилы рассматривали фольклор вне органической связи с современностью. Они искали и видели в нем прежде всего памятник идеализированной седой старины. Славянофильская дворянская фольклористика старалась не замечать и замалчивать в фольклоре современность. Так, например, песни и сказки о крестьянских движениях и о вождях и героях этих движений значительно меньше пользовались их вниманием, точно также, как и сатирические сказки анти-барского и анти-клерикального направления. Славянофилы всячески подчеркивали и выдвигали религиозные мотивы народной поэзии. И отсюда их внимание к духовным стихам и к каличьим былинам.2

Шестидесятники во главе с Добролюбовым выступили против „исторических“ концепций славянофилов. Они поставили

XIX

новые задачи перед русской фольклористикой, предъявили свои требования к ней и наметили новые пути осуществления этих задач и требований. Для революционно-демократической интеллигенции фольклор представляется одним из творческих источников литературы; одним из основных средств борьбы за народность в литературе, за всестороннее и полное изучение народной поэзии, а отсюда и стремление к максимальной полноте материала; стремление не ограничиваться в выборе материала, записывать не только тексты, но и давать подробную характеристику условиям их жизни.1

„Сборник господина Афанасьева превосходит другие по своей полноте и точности, с какою он старался придерживаться народной речи, даже самого выговора, но и сборник г. Афанасьева не восполняет того недостатка, который как-то неприятно поражает во всех наших сборниках. Недостаток этот – совершенное отсутствие жизненного начала... Вырвать факт из живой действительности и поставить его на полочку рядом с пышными фолиантами или классифицировать несколько отрывочных, случайных фактов на основании школьных логических делений – это значит уничтожить ту жизненность, которая заключается в самом факте, поставленном в связь с окружающей действительностью. Г. Афанасьев не отклонился от обычной дороги наших собирателей и потому нам представляется и его сборник каким-то палимпсестом, в котором хоть и видны некоторые черты действительной народной жизни, но разработать их чрезвычайно трудно под новым написанием досужего книжника... Нам никто из собирателей и описывателей народного быта не объяснил, в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиями... Поэтому нам кажется, что всякий из людей, записывающих и собирающих произведения народной поэзии, сделал бы еще вещь очень полезную, если бы не стал ограничиваться простым записыванием текста сказки или песни, а передал бы всю обстановку как чисто внешнюю, так и более

внутреннюю, нравственную, при которой удалось ему услышать эту песню или сказку“.1

В этих строках Добролюбов сформулировал новое направление, определяющее отношение со стороны революционно-демократической интеллигенции 60-х годов к народной поэзии. Определяется ее роль и значение в общественной жизни, как средство изучить и понять крестьянство.

Все это поднимало собирание и изучение фольклора на большую принципиальную высоту и создавало условия, при которых собирание и научная публикация текстов приняли широкий размах. В собирательскую работу втягиваются значительные кадры губернской, уездной и даже сельской интеллигенции. Деятельность провинциальных собирателей идет в общем плане стремительного широкого движения изучать жизнь крестьянства и придает этому движению краеведческий характер. Их материалы печатаются в большом количестве. Такой подъем в собирании памятников народного поэтического творчества дал большие результаты и в отношении русской народной сказки. Начиная с 60-го и по 1884 г. на протяжении двадцати с небольшим лет, один за другим вышли такие сборники, как например: Худяков И. В. „Великорусские сказки“ – 3 выпуска – 122 номера (1860-62 гг.); Эрленвейн А. А. „Народные сказки“, собранные сельскими учителями (1864 г.) Следует отметить, что все сказки в сборнике Эрленвейна – 41 номер – записаны в одном уезде Тульской губ.; Чудинский Е. А. „Русские народные сказки, прибаутки и побасенки“ (1864 г.) – всего в сборнике 54 номера. А также ряд других сборников. Кроме того, в различных провинциальных и столичных изданиях печатаются в большом количестве тексты новой записи. Сказки Зырянова,2 Колосова,3 Ефименко,4

XXI

Белкина,1 Дерунова2 и многих других собирателей. Наиболее крупным отдельным изданием того периода является сборник Д. Н. Садовникова – „Сказки и предания Самарского края“ (СПб. 1884). В книгу вошло 124 номера – 183 варианта. Все тексты записаны самим Садовниковым главным образом в Самарской и отчасти в Симбирской губерниях.

Значение последнего сборника помимо полноты и других его достоинств заключается еще и в том, что в нем впервые опубликован огромный целостный репертуар одного из известных нам первоклассных русских сказочников – сказки Абрама Новопольцева.

Сказки, опубликованные во второй половине XIX в. выгодно отличаются от предыдущих изданий. Многочисленные новые публикации являются большим шагом вперед как в отношении принципа собирания и записи материала, так я в отношении подготовки текстов к печати. Исследователю уже значительно лучше работать с этим материалом. Во-первых, большинство текстов печатается в записях уже близких к живой передаче, во-вторых, краеведческое направление собирательской работы определяет научно-этнографическую ценность записей и дает возможность изучать материал с учетом местных его особенностей. В третьих, в отличие от славянофильского стремления выдвигать на первый план официально-патриотические и религиозные мотивы народной поэзии, собиратели нового поколения записывают большое количество сказок, направленных против монахов, попов и бар. Так, например, И. Г. Прыжов собирает материал для исследования „Поп и монах, как первые враги культуры“. Он собрал до тысячи сказок про попов и монахов, которые уничтожил перед арестом.3 Такая же судьба постигла аналогичные материалы и другого крупного фольклориста И. А. Худякова. Коллекция погибла во время обыска и ареста собирателя.4

XXII

Много подобных материалов погибло при таких же обстоятельствах, как и коллекция Прыжова, но несмотря на все запреты и цензурные рогатки, сказки этого типа проникали в литературу. В этом плане подготовлен и знаменитый сборник Афанасьева „Русские заветные сказки“. Книга, содержащая социально острые сатирические сказки с откровенной грубоватой трактовкой эротических мотивов по цензурным условиям того времени не могла быть издана в России. Не в полном объеме вышла она заграницей, в Женеве.

Таким образом русские народные сказки, собранные и изданные во второй половине XIX века, несмотря на цензурные затруднения представляют собою чрезвычайно ценный вклад в науку. Русское сказковедение с этого времени опирается на такой материал, который дает большие возможности для решения многих вопросов, связанных с изучением народной сказки.

Особый расцвет собирательской деятельности и изданий сказок приходится на третью четверть XIX века. Последовавшая вслед за этим полоса реакции, в течение всего конца столетия тормозила дальнейшую запись и публикацию текстов. Новый подъем и оживление наступают лишь в XX веке. С конца первого десятилетия собирание русской народной сказки опять оживает. Появляются один за другим крупные научные издания текстов новой записи и масса материалов печатается и в журналах. За какие-нибудь пять-шесть лет (с 1909 по 1915 г.) вышли сборники Ончукова,1 бр. Соколовых,2 Зеленина,3 и др., давшие 700 с лишним номеров сказок. Для собирателей и составителей сборников этого периода является характерным стремление к полноте и максимальной точности записей.

XXIII

Краеведческий принцип, выдвинутый в 3-й четверти XIX в., фольклористы начала XX века кладут в основу своей работы. Собирание материалов ведется в плане изучения условий бытования сказки в том или другом районе. Издание новых текстов сопровождается подробным вспомогательным аппаратом, облегчающим работу исследователя. Кроме того, есть еще один признак, выгодно отличающий сборники XX века от всех прежних изданий русских сказок – это расположение самого материала. Сказки печатаются теперь объединяясь не по сюжетам, а по сказочникам, по исполнителям, как это сделал в свое время А. Ф. Гильфердинг в „Онежских былинах“. В издании сказок этот принцип впервые был применен в сборнике Ончукова, и с тех пор ему неуклонно следуют все другие собиратели и составители собраний. Такое распределение материала уже было шагом вперед. Оно, хотя и не осуществляло полностью, но все же в некоторой степени намечало новый принцип издания сказок. Расположение текстов по исполнителям значительно облегчает работу исследователя: оно дает богатый материал для сравнений и выводов о творческой роли сказочника.1 Все то, что сделано в смысле накопления и предварительной научной обработки материала в области изучения русской народной сказки падает главным образом на 2-ю половину XIX и особенно на начало XX века. Строгое соблюдение определенных принципов в собирательской работе и в издании текстов характеризуют русское сказковедение и обеспечивают высокую научную ценность сборников, вошедших крупным вкладом в международный фонд мировой фольклористики.

Заслуга собирателей и составителей сборников русской народной сказки увеличивается еще более, если принять во внимание, что и собирание и издание памятников народного творчества велось в условиях, когда всякое стремление к научной объективности не только возбуждало подозрение в неблагонадежности,

XXIV

но в ряде случаев кончалось обысками, арестами и ссылкой, как это было с некоторыми собирателями. Я не говорю уже о материальных трудностях – собирание и издание народно-поэтического творчества в большинстве случаев в дореволюционный период велось и по собственной инициативе и за счет самого собирателя, – а это, конечно, не может не учитываться при подведении итогов работы наших предшественников. Все это дает основания еще раз подчеркнуть, что собирание и изучение русской народной сказки за короткий сравнительно период дало большие результаты, благодаря чему советские фольклористы располагают богатым материалом для решения многих вопросов, связанных с народно-поэтическим творчеством. Однако, несмотря на обширность собранного материала и многие бесспорные достоинства наших научных сборников XIX и особенно XX века необходимо отметить, что имеющиеся в распоряжении современного исследователя материалы не всегда обеспечивают возможность принципиальных теоретических обобщений. Дело в том, что все крупнейшие сборники сказок уже послеафанасьевского периода, включительно по XX век строятся на материале, собранном по этнографо-статистическому и биографическому принципу. В сборниках второй половины XIX в. материал паспортируется очень часто без упоминания от кого записана сказка. Отсутствие сведений об исполнителе, о репертуаре сказочника и т. п. характерно даже для лучших сборников того времени.

Материалы в XX веке уже, как правило, паспортируются с учетом необходимых сведений об исполнителе и даже самые тексты в сборниках располагаются обычно не по сюжетам, как это было в XIX веке, а по сказочникам. Это дает значительные преимущества новым записям, но, к сожалению, и эти сборники не могут во всех случаях вполне удовлетворять современного исследователя. Даже такие материалы, как например, записи бр. Соколовых, Д. К. Зеленина и А. А. Шахматова при всех своих исключительно высоких качествах документальности, не вполне обеспечивают решение некоторых важнейших вопросов, связанных с изучением народного творчества. Материал в этих сборниках в большинстве случаев

XXV

представляет собою результаты сплошной записи. И получается так, что на ряду с прекрасными, высокохудожественными образцами, записанными от первоклассных мастеров-сказочников, полноправно располагаются тексты самых посредственных исполнителей, кое-как выпомнивших и рассказавших одну-две сказки.

В исследовательской работе, естественно, каждый лишний вариант имеет большое значение и поэтому вполне понятно стремление собирателя зафиксировать с максимальной полнотой все, что ему удалось найти в районе обследования. С этой стороны наши лучшие академические сборники начала XX века как будто бы и выдерживаются в такой полноте, но вместе с тем сплошь и рядом приходится наталкиваться на заявления собирателей о том, что от того или иного сказочника записана только часть его (и часто незначительная часть) репертуара. И чем лучше материал, тем досаднее читать подобные заявления собирателей, составителей сборников. И, в самом деле, например, в книге „Сказки и песни Белозерского края“ собиратели – братья проф. Б. М. и проф. Ю. М. Соколовы ни в одном почти случае не записали полностью всех текстов наилучших своих сказочников. И на ряду с этим в сборнике дано значительное количество текстов, записанных от исполнителей, которые знают только одну-две сказки и те, иногда, по собственному признанию собирателей, рассказывают плохо. Все это в такой же мере относится и к сборнику Ончукова „Северные сказки“ и к другим записям и публикациям сказок в начале XX века.

Такое положение в известной степени объясняется и независящими от собирателя причинами. В экспедиционой обстановке не всегда представляется возможность надолго засесть за работу с одним сказочником (а крупные мастера обычно располагают большим репертуаром, требующим длительного процесса записи). Не всегда располагает свободным временем для такой работы сказочник, да и собиратель, чаще всего записывающий не только один вид фольклора – сказки, стремится в сравнительно короткий срок всесторонне изучить район обследования.

XXVI

Дело тут конечно, не столько во внешних причинах, сколько в общих методологических основах дворянской и буржуазной фольклористики. Как известно, изучение памятников народно-поэтического творчества, а в том числе и сказок, конечно, шло вначале под знаком славянофильски-слащавой идеализации произведений вне всякой органической связи фольклора с современностью. При этом начисто отрицались творческие возможности трудовых масс. Произведение рассматривалось, как создание далекого прекрасного прошлого, и все заботы ученых сводились к тому, чтобы „очистив“ памятник от наносных „искажений“ современности, получить древнее предание во всей его воображаемой первоначальной чистоте. При таком отношении к фольклору в его живом бытовании, естественно, и речи не могло быть о всестороннем изучении репертуара отдельных сказочников, как мастеров художественного словесного творчества.

Выступившие в конце XIX века буржуазные социологи с их утверждениями о нисходящей культуре, выдвинули теорию, согласно которой памятники народного поэтического творчества создавались в придворно-княжеской среде и уже только впоследствии перешли в народ. Понятно, что исходя из такой реакционной антинародной теории, представители буржуазной науки в период ее упадка, не учитывали, да и не хотели учитывать все значение и необходимость изучать фольклор, как проявление творческой одаренности трудового народа. И отсюда становится понятным стремление к сплошной записи, не делающей большой разницы между простым передатчиком запомнившейся сказки и творчески одаренным мастером художественного слова.

А между тем, изучение фольклора какого-бы то ни было народа только на материале, собранном в плане этнографо-статистического обследования, не может дать правильных представлений и правильных выводов ни о полной ценности художественного наследия, ни о творческих возможностях этого народа. Народно-поэтическое творчество, и в частности сказки, как один из наиболее распространенных, многообразных и крупнейших видов фольклора, есть, в конечном счете, один

XXVII

из видов искусства того или иного народа, искусства, художественного слова. И так же, как при изучении литературы и искусства, обобщения делаются на основании лучших произведений, созданных первоклассными художниками, так и при изучении фольклора подведение суммарных итогов и выводы о художественной творческой деятельности народа будут правильными только в том случае, если эти итоги и выводы будут сделаны на основании наиболее полноценных произведений народно-поэтического творчества – т. е. на основании подлинных текстов, записанных от крупнейших мастеров художественного слова. Так же, как русские поэты 20-х-30-х годов XIX веха без Пушкина не дают полного представления о подлинных высотах русской поэзии этого периода, так и тексты сказок рядовых посредственных, а в иных случаях и просто плохих исполнителей, не могут дать правильного представления о художественной полноценности народно-словесного искусства.

Для ясности следует отметить, что во всем сказанном выше ни в коем случае нет попытки упрощать вопрос, сводить все изучение сказки к изучению только текстов крупнейших сказочников, придерживаясь выборочной системы и игнорируя материал рядовых исполнителей. Ряд вопросов, связанных с изучением народного творчества может разрешаться и должен быть разрешен на материале, собранном в плане сплошной записи, точно так же, как и в литературе многое становится ясным лишь в результате изучения не только великих мастеров, но и рядовых писателей и поэтов. Повторяю, что каждый лишний вариант той или иной сказки может иметь и имеет в исследовательской работе большое значений. Поэтому стремление собирателя записать как можно больше текстов от наибольшего количества исполнителей – вполне оправдано, если при этом до конца исчерпывается репертуар крупнейших исполнителей.

Еще наблюдения над жизнью былин во времена Гильфердинга показали, что утверждение романтиков-мифологов и славянофилов о безличности народно-поэтического творчества – неверны. А. Ф. Гильфердинг, а раньше его еще

XXVIII

В. В. Радлов, и многие последующие собиратели и исследователи и на основании личных наблюдений и на основании анализа текстов отмечали роль и значение исполнителя и отражение личности исполнителя в произведении.1 В русской фольклористике это стало давно трюизмом, а в то же время запись материала и публикация сказочных текстов вплоть до Октябрьской революции велась, (как уже сказано выше) без достаточного учета всей важности этого положения для изучения художественного наследия и творческой одаренности нашего народа.

С большой остротой и настойчивостью вопрос о внимании к репертуару крупнейших сказочников, об изучении сказок по общим принципам изучения искусства и литературы поставлен в советской фольклористике. Проф. М. К. Азадовский издал отдельную книгу текстов одной сказочницы.2 Затем, следуя своему принципу, он осуществил издание двухтомника „Русская сказка“, куда вошли избранные мастера-сказочники.3

Первая из этих книг „Сказки Верхнеленского края“, вып. I, является практическим приложением утверждений, выдвинутых проф. М. К. Азадовским. Это первый опыт издания до конца исчерпанного репертуара одного сказочника. Большое научное значение подобного издания бесспорно, хотя бы уж по тому, что оно прокладывает новый путь, по новому дает возможность ставить вопросы изучения народно-поэтического творчества.

В послеоктябрьский период и особенно в последние годы со времени Съезда советских писателей, когда Партия, Правительство и вся наша общественность уделяют так много

XXIX

внимания вопросам собирания и изучения народного творчества, собирательская работа ставится в исключительно благоприятные условия. Можно с уверенностью сказать, что материал, собранный в течение последних двадцати лет, нисколько не меньше всего того, что сделано тремя поколениями дореволюционных собирателей.

Вопрос тут, конечно, не только в количестве сделанных записей. Многое из того, что по ряду причин представители дворянско-буржуазной науки не записывали (иногда не хотели, а иногда и не могли записать) сейчас наверстывается советскими фольклористами (например, фольклор рабочих).

Произошли большие изменения и в масштабах и в методике собирательской работы. Многочисленные местные научные и литературные организации создают такую обстановку, при которой собирание и запись фольклора все больше и больше переводятся в план стационарной работы. И в этих условиях, естественно, репертуар крупнейших исполнителей, как бы он ни оказался велик, записывается полностью. Примером тому является запись 116 сказок крупнейшей современной сказочницы А. К. Барышниковой (Куприянихи). Запись произведена работниками Воронежского Пединститута.1 Такие коллекции, большею частью еще не опубликованные, имеются во многих учреждениях.2

В этом же плане проводилась запись и подготовка к изданию „Сказок Карельского Беломорья“.

Богатство русского фольклора на Севере, на территории Карелии и Северного края открыл П. Н. Рыбников. 75 лет тому назад он собрал там свыше 200 былин, не считая значительного

XXX

количества других видов народно-словесного творчества. Вслед за Рыбниковым выехал туда А. Ф. Гильфердинг, который в этих же местах в течение короткого времени, проверив подлинность записей Рыбникова, от 70 исполнителей записал 300 с лишним номеров былин.

Собрание Рыбникова и Гильфердинга вошли крупнейшим вкладом не только в русский, но и в международный фонд памятников народно-поэтического творчества. А несколькими десятилетиями раньше, там же, на Севере, в карельских районах Элиас Ленрот собрал богатейшую коллекцию рун и создал свою знаменитую „Калевалу“.

Успехи Ленрота, Рыбникова и Гильфердинга укрепили за Севером славу сокровищницы фольклора, и на Север устремляются группами и в одиночку собиратели памятников народно-поэтического творчества. За этот период – на протяжении 70 лет – русские районы Карелии и Северного края в этом отношении обследованы, пожалуй, значительно больше, чем другие места. Такое положение объясняется, с одной стороны, необычайными успехами первых собирателей, записавших исключительные по объему и качеству материалы. С другой стороны, богатством и разнообразием фольклора и, в-третьих, желанием систематически наблюдать процесс жизни или, как говорят фольклористы, процесс бытования и эволюционирования памятников. Ездить на Север стало для фольклористов традицией. В результате там собран огромный материал по всем видам народного словесного искусства и накоплены значительные наблюдения над жизнью различных жанров почти за три четверти века. Факт этот сам по себе безусловно весьма положителен и имеет важное значение для науки. Однако, и в этом случае проявилось характерное для дворянской и буржуазной науки отношение к фольклору. Увлечение севером объясняется не только успехом Рыбникова, открывшего в этих местах былинные богатства. Если проследить в общих чертах устремления фольклористов, собирающих русский фольклор, то окажется, что и в конце XIX и в XX веке очень сильна тенденция собирать материалы в местах, наиболее удаленных от центра, в „глухих углах“. И как это ни странно, но местности

XXXI

наиболее близкие к центральным научным учреждениям оказались наименее всего обследованными. Все это – не простая случайность. Такое положение тесно связано с общими принципами собирания и изучения народно-поэтического творчества дворянско-буржуазными учеными. Еще славянофильская фольклористика определяла фольклор, как пассивное отражение глубокой старины и расценивала его прежде всего и главным образом со стороны его архаики. Отсюда и стремление собирателей записывать материал там, где он меньше всего подвергался и подвергается влиянию современности, т. е. в местах, наиболее оторванных от культурных центров. Взгляд этот, претерпевая некоторые незначительные изменения, заметно держался на всем протяжении второй половины XIX века.

Оказывал этот взгляд свое влияние и в XX веке. И отсюда упорное стремление собирателей на Север, в „край непуганных птиц“.

Чрезмерное увлечение архаикой продолжалось даже и в послереволюционный период и приводило к политически вредной односторонности, мешающей изучать фольклор в его живом бытовании, в его живой связи с прошлым и настоящим. Еще каких-нибудь пять-шесть лет тому назад в отдельных случаях имели место такие факты, как, например, теория белорусских националистов, игнорирующая в фольклоре явления современности и утверждающая ценность материала, записанного только от глубоких стариков и старух.

Нет сомнения, что из этого же самого направления вытекало и то анти-историческое и анти-народное утверждение, которое объясняло богатство русского фольклора и, в частности, богатство фольклора на Севере – культурной отсталостью народа.

Такое утверждение было естественным для дворянской науки, рассматривающей народно-поэтические произведения вне связи их с окружающей действительностью. Оно вполне соответствовало тому мнению, что фольклор, являющийся пассивным отражением глубокой старины, сохранился в крестьянской среде, потому, что эта среда наименее культурна.

Нет ничего удивительного в том, что такое объяснение фольклорного богатства разделялось и буржуазными социологами

XXXII

конца XIX и начала XX века. Оно так прямо и вытекало из того утверждения, что созданные в господствующих классах памятники фольклора с течением времени „опускались“ в народ и в известной переработке продолжали здесь жить именно в силу культурной отсталости данной среды.

Утверждение это, сводившееся в конечном счете к тому, что чем менее народ культурен, тем богаче и разнообразнее его словесно-поэтические памятники, имело широкое распространение и устойчиво держалось почти до самого последнего времени, даже многие из наших современников весьма недвусмысленно высказывались в этом направлении. Вот что, например, говорит писатель этнограф Пришвин: „…Особенность охоты за сказками была в том, что чудесные образцы народной поэзии таились непременно в самых глухих местах и величайшим их врагом была земская школа. Случалось не раз переменять маршрут только потому, что в пределах района, по слухам находилась хорошая школа с энергичной учительницей. Чем лучше школа, тем меньше нам было добычи…“1

Об этом же говорит и проф. М. Сперанский в своем курсе „Русская устная словесность“. Он утверждает, что „…на Севере, где грамотность сравнительно слабо развита, сказка вместе с былиной, как художественные произведения, играют известную роль в быте народа…“ Дальше он, отмечая снижение художественной ценности и подлинности сказок, говорит: „Причины этого лежат в общих веяниях современной культуры, в развращающем действии города, обмене населения, солдатчине и т. д.“.2 Словом основные условия жизнеспособности народного словесного искусства, по мнению проф. Сперанского, кроются в наибольшей консервативности и оторванности народа от современности и от культурных центров. Не лишены подобной тенденции и многие другие высказывания фольклористов.

XXXIII

Примеры таких высказываний имеются в большом количестве. Увеличивать их здесь нет смысла. Повторяю, что такое объяснение богатства русского фольклора вообще, и в частности богатства и разнообразия фольклора на Севере, было широко распространенным и весьма устойчивым утверждением. Такое объяснение вполне соответствовало общим методологическим принципам дворянско-буржуазной науки, ее стремлению теоретически обосновать превосходство и господство одних классов над другими.

Однако, упорное и настойчивое кивание на культурную отсталость и подчеркивание этого в отношении к северному русскому крестьянству, не соответствуют истине.

Ни место, ни характер статьи не позволяют подробно остановиться на этом и дать исчерпывающий материал по этому вопросу. Я хочу привести лишь некоторые доказательства, подтверждающие то положение, что северное крестьянство ни в какой степени не выделялось культурной отсталостью, а скорее наоборот – стояло в этом отношении значительно выше многих других районов и областей России.

Уже в самом процессе продвижения русских на Север мы сталкиваемся с такими моментами, которые дают весьма положительные указания на этот счет. Во-первых, на северную приморскую сторону в течение долгого времени оказывал сильное влияние один из крупнейших хозяйственных и культурных центров в Европе – Новгород. Факт этот бесспорно имел большое культурное значение, и это, в первую очередь, необходимо учитывать.

Во-вторых, в стремлении русских на Север и в освоении новых мест большую роль играли монастыри. „…Некоторые монастыри явились особенно деятельными метрополиями… Обитель Сергия развила широкую колонизаторскую деятельность: в XIV в. из нее вышло 13 пустынных монастырей-колоний и 2 в XV в. Потом ее ослабевшую деятельность продолжали ее колонии и колонии колоний… Движение шло полосами по рекам, не соблюдая географической последовательности, делая широкие скачки от Троицко-Сергиева монастыря к Белозерову (монастырь Кирилла Белозерского),

XXXIV

а с Белозера прямо на Соловецкий остров, сливаясь с боковым течением, шедшим туда же к Белому морю из Новгорода“.1 Густая сеть монастырей и монастырьков подвигалась в общем движении русских на Север. Факт этот имеет большое значение, так как прогрессивная роль монастырей, как рассадников письменности в раннем периоде их деятельности общеизвестна.2

В третьих, – Московское государство, начиная с половины XVI века вступает в торговые связи с Западом через Белое море. Например, известно, что еще в 1562 и 1564 гг. монахи Печенгского монастыря, расположенного на Кольском полуострове, ходили на своих лодьях в норвежскую крепость Вардегус торговать рыбой, рыбьим жиром и другими товарами. А несколькими годами позже появляются в Белом море английские и голландские корабли, и с этого времени начинается активная торговля Москвы с Западом через северные реки и Белое море.

Иностранцы, главным образом англичане, не только посылали свои торговые суда в Беломорские гавани, но и строили на Севере свои конторы и склады и проникали довольно далеко вглубь страны. Такое положение приводило к постоянному общению местного населения с иностранцами. С другой стороны, и сами русские промышленники ходили в норвежские гавани. Таким образом Север интенсивно общался с Западом и подвергался влияниям европейской культуры значительно больше чем центральная Россия.

В четвертых, необходимо всегда учитывать тот важный факт, что на Севере, если и было крепостничество, то оно носило иной характер, чем это было в остальной России. Поморы не знали крепостника-рабовладельца, не испытывали на себе многовекового гнета и произвола со стороны барина-помещика. Кроме того, удаленность от административных центров и отсутствие удобных путей сообщения с этими

XXXV

центрами создавали такую обстановку, при которой крестьяне чувствовали себя значительно свободнее, были более независимыми от произвола чиновников.

В-пятых, территория нынешней Карелии и Северного края долгое время была местом, куда русское самодержавие ссылало не мало революционных деятелей. Политические ссыльные входили в общение с местным населением и оказывала на него большое культурное влияние.

В-шестых, известно, что преследование скоморохов, этих артистов и поэтов русского средневековья, усилившееся особенно с XVII века, вынуждало их уходить на окраины. Имеются основания утверждать, что многие из них нашли приют на Севере. Здесь они оседали, и безусловно, оказали культурное влияние на окружающее местное население.

Суммируя все эти факты, следует еще раз подчеркнуть, что представление о русском Севере, как о глухой застойной окраине, нуждается, без сомнения, в значительных коррективах. А в связи с этим и причины богатства и разнообразие фольклора на Севере должны быть пересмотрены.

Так, например, в качестве одного из излюбленных и основных для старой науки аргументов, было утверждение об исключительно низкой грамотности северного крестьянства. Слов нет, грамотность северного крестьянства была низка, но это ведь в такой же степени, если не больше, относилось ко всему крестьянству дореволюционной России. А между тем известно, что основной фонд древнейших частных грамот и юридических актов составляют памятники письменности именно русского Севера. Примечательно, что в этих собраниях как раз очень много документов составлено в крестьянской среде.

Указания на грамотность северного крестьянства в более поздний период встречается нередко. „Грамотность давно известна кемским крестьянам. Уже в XVII веке выборные и старосты их умели писать“.1

XXXVI

При сравнении же статистических данных выясняется, что например, средняя цифра грамотности по Архангельской губернии стоит на одном из первых мест в России. Так, по подсчету Центрального Статистического комитета за 1856 г. получилось, что „…по числу учащихся, приходящихся на 100 жителей, все губернии распределялись так: в Петербургской губернии учащиеся составляли 2.17% всего населения; в Архангельской, Бессарабской, Таврической, Московской. Саратовской и Самарской – от 1.07 до 1.63%; в двадцать одной губернии (Пермской, Астраханской, Екатеринославской, Херсонской, Смоленской, Вологодской, Олонецкой, Новгородской, Калужской, Пензенской, Воронежской, Казанской, Тверской, Орловской, Черниговской, Рязанской, Тульской, Виленской, Ярославской, Киевской и Нижегородской) – от 0.95 до 0.50%; в восемнадцати губерниях (Тамбовской, Симбирской, Ковенской, Могилевской, Харьковской, Вятской, Владимирской, Полтавской, Оренбургской, Костромской, Псковской, Курской, Гродненской, Витебской, Минской, Подольской, Донской и Волынской – от 0.49% до 0.23%“.1

А сведения по начальному образованию за 1896 г. показывают, что количество школ, которое приходилось на каждые 10.000 населения в губерниях Олонецкой и Архангельской, является наибольшим, равно, как и процент учащихся по отношению к общему числу населения в этих губерниях занимал одно из первых мест по России.2 (Если же принять во внимание, что в составе ряда уездов Архангельской и Олонецкой губерний было много нерусского населения (карел, ненцев, саамов), почти совсем неграмотного, то цифра грамотности среди русских поднимается здесь еще выше. Оговорка эта имеет большое значение, так как она служит весьма существенной поправкой к средним статистическим цифрам грамотности по уезду и губернии. Для большей наглядности приведу средний процент грамотности среди поморов,

XXXVII

саамов и карел по Кемскому уезду Архангельской губернии за 1871 г.“1

1. Поморы………………7.1

2. Карелы……………….1.3

3. Саамы………………...10

Конечно, не только грамотность является показателем культуры народа (хотя она и один из основных и решающих показателей), но есть не мало и других данных, подтверждающих высокую степень хозяйственного и культурного развития края.

Известно, например, что промышленность возникла и развивалась на Севере значительно раньше, чем во многих других районах России. Основное, что определяло экономику русского севера и в особенности Беломорья – это развитие промыслов и местной промышленности. Это как раз такой неземледельческий район о котором В. И. Ленин пишет:

„К культурным особенностям мануфактуры относится, во 1) очень продолжительное (иногда вековое) существование промысла, кладущее особый отпечаток на население; во 2) более высокий жизненный уровень населения“… „…Особенно замечателен при этом факт более высокого культурного уровня населения в таких неземледельческих центрах. Более высокая грамотность, значительно более высокий уровень потребностей к жизни, резкое отделение себя от „серой деревни матушки“ – таковы обычные, отличительные черты жителей в подобных центрах“.2

Это положение В. И. неоднократно повторяет в своей работе, подтверждая многочисленными примерами относящимися

XXXVIII

к самым различным промысловым районам России. Наглядным и прекрасным подтверждением этому положению является общеизвестная опрятность северного крестьянства, чистота их жилых помещений. И, наконец, Север всегда славился и привлекал внимание многих искусствоведов своей замечательной архитектурой, живописью, резьбой по кости и дереву, тканями и вышивками.

Не случайно, конечно, край этот выдвинул ряд отважных, мужественных моряков, имена которых вошли в историю полярного мореходства. Русский Север родил и вскормил великого нашего ученого и поэта Ломоносова.1

Все эти общеизвестные факты лишний раз подтверждают то положение, что русское северное крестьянство в культурном отношении стояло на одном из первых мест.

Таким образом получается как раз обратное тому, что утверждали представители буржуазно-дворянской науки – развитие, богатство и разнообразие народно-поэтического творчества находится не в обратной, как они говорили, а в прямой зависимости от грамотности и культурности народа. Отсутствие крепостничества, более высокий, по сравнению с другими районами, экономический и культурный уровень местного населения объясняют богатство русского фольклора в Беломорье. Блестящим подтверждением этому положению является наша советская действительность. В период великой Сталинской эпохи, наряду с небывалым подъемом культуры и благосостояния, народы Советского Союза создают все новые и новые ценности во всех областях народного искусства. Необычайное развитие подлинного народного творчества, особенно в последние годы, является живым, убедительным примером тому, что чем обеспеченнее, культурнее и радостнее жизнь народа, тем богаче, полнее и разнообразнее его народнопоэтическое творчество.

XXXIX

III

В многообразном и богатом фольклоре поморов одно из крупных мест принадлежит сказке. Она полнокровно живет и звучит сегодня в беломорских колхозах. Лучшим тому доказательством является и общее количество сказок, записанных в четырех районах Карельского Беломорья, и наличие крупных сказочников, и, наконец, то обстоятельство, что сказка не только живейшим образом отражает специфику местных условий труда и быта, но она и органически связывается с нашей современностью. Все это обеспечивает ее интенсивную жизнь и дальнейшее развитие.

В обследованных мною районах бытует сказка и детская и взрослая.

К первой группе относятся преимущественно сказки о животных. Исполнителями этих сказок являются или сами дети, или взрослые, главным образом женщины: няни, матери и бабушки. Репертуар подобных сказочников не велик. Обычно 2–3 сказки, редко больше. Взрослые исполнители таких сказок большею частью не придают того значения рассказыванию, которое так ярко иногда проявляется у другой группы сказочников, при передаче сказки среди взрослых слушателей. Детская аудитория менее взыскательна и с жадностью готова в сотый раз слушать одну и ту же сказку в любом исполнении, пополняя недостатки изложения собственной фантазией.

Сказки для взрослых, в отличие от первой группы, носят в себе все отпечатки проявления индивидуального мастерства. Они отличаются широким тематическим диапазоном и разрабатывают многообразную форму произведений, начиная от больших полотен с чрезвычайно сложной и часто мастерски слаженной композицией, и кончая коротким, в две-три строки, анекдотом. И соответственно этому в сказке, так же, как и в литературе, талант одних с наибольшей силой проявляется в романе, в повести, словом в объемном произведении, другие же, наоборот, стремятся овладеть и овладевают главным образом малыми формами.

Подобно тому, как в книжной литературе крупнейшие и наиболее талантливые ее представители, обладая широкими творческими возможностями, не ограничивают себя одним жанром, выдающиеся мастера народно-поэтического творчества располагают обычно многообразным по форме репертуаром. Однако, всегда или, во всяком случае чаще всего их дарование с наибольшей силой раскрывается в каком-нибудь одном виде сказок.

В этом отношении материал, записанный от сказочников Карельского Беломорья, является очень показательным. В числе 20 с небольшим исполнителей, репертуар которых составляет около 230 авторских листов в записи, встречаются мастера с ярко выраженным направлением в сторону волшебной и волшебно-героической сказки; сказки-новеллы, сказки сатирической или веселого анекдота. Почти каждый сказочник имеет в своем репертуаре все перечисленные виды сказок, однако, в передаче всегда проявляются его творческие устремления, его жанр. Яркий пример в этом отношении представляют собою сказки Матвея Михайловича Коргуева, который и по богатству репертуара и по своим исполнительским данным является замечательным мастером русской сказки, и смело может быть поставлен в один ряд с крупнейшими художниками народного словесного искусства.

Матвей Михайлович Коргуев родился в 1883 году в с. Кереть, Лоухского района (б. Кемский у. Архангельской губ.) в семье бедняка-помора. В семилетнем возрасте лишился отца и до 9 лет ходил по миру. С 9 лет начал трудовую жизнь; был подпаском, а по зимам пилил дрова и тем кормился. 13 лет нанялся поваром на судно местного купца Савина.

– Капитаны издевались уж очень – говорит М. М., вспоминая жизнь на судне. И его потянуло стать рыбаком. Но так как никаких орудий лова он не имел, то ловил от богачей-односельчан. И только много лет спустя, благодаря усердным стараниям и удачному промыслу в течение ряда лет, удалось Коргуеву обзавестись кое-какой рыболовной снастью. Женился он рано, еще в тот период, когда был батраком, и имел

XLI

большую семью – было 12 человек детей. Многие из них умерли, а некоторые уже женаты или вышли замуж и живут отдельно.

Сейчас Коргуев – активный член колхоза. Он неграмотен, но это ему не мешает быть одним из лучших бригадиров лова и пользоваться большим уважением молодежи; ловить в его бригаду рыбаки идут с большим удовольствием.

Коргуев всю свою жизнь провел в пределах своего района и до поездки в Петрозаводск летом 1936 г. был только один раз в городе (ходил на судне в Архангельск), но с людьми встречался часто и встречи были самые разнообразные, так как работал он по прокладке телеграфной линии, на лесозаводе и на постройке железной дороги.

Советская власть дала Коргуеву все, что она дала миллионам трудящихся. Бывший батрак Коргуев стал одним из первых людей в деревне. И он это чувствует, понимает и с честью носит звание строителя социализма. Поездки в Петрозаводск и в Ленинград, встречи с различными представителями советской общественности дали Матвею Михайловичу еще больше почувствовать всю огромную разницу между старым положением задавленного нуждой бедняка-помора „с которым и говорить-то даже не хотели, кто почище одет, а не то, что иное бы там“, и тем вниманием и уважением, которое он встретил в Петрозаводске и в Ленинграде летом и зимой 1936 г. Чувствуя все это, он в одной фразе передал свое отношение к такой перемене.

Приехав второй раз в Петрозаводск, Коргуев встретился со мной и на мой вопрос, был ли он уже в том учреждении, которое его вызвало, и получил ли причитающиеся ему за дорогу деньги, ответил: „не к чужим ведь приехал, беспокоиться об этом нечего, получу.“

И в этом „не к чужим ведь приехал“ он коротко и ясно определил свое отношение к советской действительности. Такова в двух словах биография сказочника.

Мастерством своим он во многом обязан наследственной любви к художественному слову. Мать сказочника была карелка, и она и ее брат, дядя М. М., знали много сказок и пели руны,

XLII

и оба ценили искусство слова. От матери Коргуев унаследовал и карельский язык и любовь к песням и сказкам.

Обстановка для развития его художественных стремлений была самая благоприятная. Как сказано выше, сказка в Беломорье пользуется и, без сомнения, пользовалась большим распространением. С другой стороны – многочисленные встречи с людьми из самых различных мест на работах оказывали на него в этом отношении свое влияние. И, действительно, выясняя, когда, где и от кого он перенял ту или иную сказку, убеждаешься, что каждая встреча давала ему что-нибудь новое. В течение всей своей жизни, было ли то на охоте, на лесозаводе, на постройке железной дороги или на семужьей тоне, Коргуев очень охотно сам рассказывал и с увлечением слушал других сказочников, беспрестанно пополняя свой репертуар все новым и новым материалом.

Обладая исключительной памятью, он сразу запоминает буквально на всю жизнь не только сказку, но и все детали той обстановки, при которой ему довелось ее слышать. Так, записав однажды от него одну из лубочных сказок, я по обыкновению тут-же стал расспрашивать Коргуева, когда, где и от кого он впервые услышал ее, рассказывали ли ему эту сказку или читали.

„Услышал я эту сказку на работах по подвеске телеграфного провода. Читали один раз вслух. Было это в 1904 году в мае месяце. Помню, дождик шел с утра, не работали. Небольшая книжка с картинкой; кажется сто восемь листков всего. Потом и сам стал рассказывать. Первый раз рассказал на поимке оленей. В это время в темные осенние ночи около огня много сказок да песен было“.1

И так каждый раз он легко и со всеми подробностями восстанавливает обстановку, при которой ему довелось впервые услышать сказку. Благодаря своей изумительной памяти,

XLIII

он всегда имеет под рукой обширный материал и пользуется им с большим мастерством. Именно – материал, так как Коргуев не только вoспpoизвoдит слышанное или пересказывает, но искусно оперируя имеющимся в его распоряжении запасом разнообразных мотивов, очень часто совершенно по-новому строит сказку. Такой прием кроме свежести и занимательности, вносимой в передачу знакомого сюжета, открывает широкие творческие возможности. Он позволяет сказочнику самостоятельно обогащать свой репертуар: обновлять привычную композицию и создавать новые сказки. От Коргуева записано 115 текстов, составляющих в общей сложности около 1.500 страниц машинописи, но репертуар его этим до конца не исчерпан. М. М. продолжает обогащать его все новыми и новыми сказками. Достигает он этого, с одной стороны, запоминанием услышанных неизвестных ему сказок. Так, в течение последних трех лет у него прибавилось десять сказок. С другой стороны, творчески перерабатывая, обновляет уже известные ему сказки и, в третьих, создает новые произведения.

Сравнивая сказки Коргуева с аналогичными вариантами, записанными от других русских исполнителей, необходимо отметить главное, что выделяет коргуевский стиль, его исполнительскую манеру.

При самом беглом знакомстве с его текстами бросается в глаза стремление сказочника к монументальным формам. В творчестве Коргуева имеют место почти все виды русских сказок – от волшебных и волшебно-героических до короткого анекдота включительно. Он не ограничивает себя каким-нибудь одним видом, но при всем том наиболее для него характерными являются сказки волшебные и волшебно-героические. По количеству они составляют немного меньше половины записанных от него текстов (52 из 115 номеров), а по объему этот цикл равен ⁶/₇ всего репертуара. Такое соотношение уже само по себе дает характеристику стремлений Коргуева. И именно эта группа сказок определяет творческий облик сказочника. В них со всей силой раскрывается его талант, мастерство творца и обаяние исполнителя. Он много вносит

XLIV

личного, своего, главным образом в сказки этой группы, заставляя их с большой художественной силой звучать сегодня. Не случайно шесть лет тому назад Коргуев в течение целого сезона ежедневно после работы рассказывал сказки членам геолого-разведывательной экспедиции, и все участники этой экспедиции с большим удовольствием слушали рассказчика.

Я лично наблюдал впечатление, которое производит Коргуев на слушателей. Моя первая с ним встреча произошла в 30 километрах от деревни на острове Белого моря, где он с бригадой колхозников ловил рыбу, или, как там говорят, сидел на тоне. В день моего приезда лов был особенно удачен. Бригада рыбаков после тяжелой работы только на несколько часов завернула в избу. По моей просьбе Матвей Михайлович после ужина начал рассказывать одну из больших волшебных сказок. Рассказ продолжался около полутора часов. Но, следует отметить, что до самого конца, все слушали с огромным вниманием о чудесных подвигах героя. И уже после, когда укладывались спать, все еще продолжали возвращаться к отдельным, наиболее ярким эпизодам и удачным местам сказки. Так он умеет держать в напряжении слушателей. Достигается это благодаря тому, что сказочник с большим мастерством и тактом ведет свой рассказ, умело пользуясь многими средствами художественной передачи. Разнообразные чувства своих героев, их переживания, он передает голосом, мимикой, жестами, но никогда не переигривает, и от этого сказка в его исполнении приобретает особенную силу эмоционального воздействия.1

Нельзя при этом не отметить мастерскую разработку диалога. Сказка в исполнении Коргуева, благодаря этому, приобретает исключительную динамичность.

– Батюшка, знаете, что я вам скажу.

XLV

– Ну, говори, дочка.

– А вы знаете, с кем вы сидите сейчас?

– Да с рыцарем, как видно.

– Ах, с рыцарем?

– Да.

– Это рыцарь, знаете кто есть, батюшко?.. и т. д. (№ 3).

Но, кроме исполнительских данных Коргуев обладает значительными авторскими способностями и умело с большой занимательностью строит произведение, наполняя привычную схему такими элементами, которые обусловливают жизнеспособность сказки, обеспечивают интерес и внимание к ней со стороны слушателя.

Все сказки Коргуева или, во всяком случае, большинство их, отличаются своим объемом. Средний объем текста его волшебных и волшебно-героических сказок – лист. При этом очень часто сказки представляют собою сложную контаминацию различных мотивов, а иногда и целых сюжетов, искусно соединенных в новой композиции. Такое стремление к монументальности и сложное развертывание сюжета путем соединения мотивов и целых произведений характерно вообще для сказок Карельского Беломорья.1 Но с особой силой оно проявляется в творчестве наиболее одаренных сказочников.

Сказки Коргуева перерастают обычные нормы не только по объему, они выходят за пределы обычного представления о сказке и в то же время продолжают оставаться сказками. При сравнении коргуевских текстов с материалами, записанными от других сказочников, выясняется, что сказкам Матвея Михайловича свойственна большая устойчивость сказочной обрядности, т. е. всего того, что носит название общих мест и характерных для данного жанра определенных словесных формул. С этой стороны Коргуев, пожалуй, наиболее каноничен из всех других сказочников. Он очень ревниво соблюдает основы сказочной поэтики. За исключением двух, трех случаев все его сказки начинаются типичными для русских

XLVI

сказок начином или зачином. „Не в котором чарстви, не в котором государстви жил был чарь“ (крестьянин, купец или старик со старухой). В иных случаях эта же самая формула обогащается некоторыми дополнениями: „Вот не в котором чарстви, не в котором государстви, а именно в том, в котором мы с тобой живем, жил-был крестьянин“ и т. д.. или: „Не в котором чарстви, не в котором государстви жил-был крестьянин, жил ни богато, ни бедно, а так средне“. В иных случаях зачин суживается: „Вот жил-был крестьянин на белом свете“, или: „Она (сказка) начинается, конешно, с купця“. Оправдывая эти вступления, не имеющие обычно прямого отношения к действию, сказочник свою первую сказку1 начал так: „Ну конешно, как говорили у нас по-старинному, не в котором цярстви, не в нашем государстви жил-был купец“. Это предуведомление показывает отношение исполнителя к формуле, оно говорит за то, что пользуется он ею совершенно сознательно.

Формулы-заключения, или, как их принято называть, концовки, в сказках Коргуева используются часто, но они в большинстве своем не отличаются богатой формой. Наибольшее количество сказок кончается простыми заключениями: „И стали жить до глубокой старости“, или: „На этом она (сказка) и кончаетце“; в пяти, шести случаях встречается такой конец: „Стали жить да быть и до сих пор живут“. Хотя ему известны и более сложные концовки, как, например, такие: „Ну, и я там был, пиво, мед пил; по усам текло, а в рот не попало“, или: „И стали они жить до глубокой старости, и до сих пор живут да еще, пожалуй, и нас переживут“. Есть и еще более разработанные заключения, не раз встречающиеся в разных редакциях: „С тех пор живет, поживает, и беды никакой не знает. И я там у него был, пиво-вино пил; по усам текло, конешно, в рот не попало. Дали мне там синь кафтан, я иду и хвалюсь: „вот у меня синь кафтан, вот у меня синь кафтан“, а птицька на кусту сидит и говорит: „скинь кафтан“, скинул и так без кафтана и пришол. Тут и сказка вся, больше врать нельзя“. Особняком стоит концовка, заключающая

XLVII

сказку „Про Чапая“ – „Прославилсе Василий свет Иванович, по прозванию Чапаев. И почитают его по всей нашей земле. А семье его и матери дали пособие, не оставили в обидушку. И теперь о нем все славитце, ну назад Василий не воротитце“. Формой своей она ближе всего напоминает былинную концовку, а по содержанию теснейшим образом связывается с нашей советской действительностью, так как в нее вложено и личное восторженное отношение автора к герою, погибшему за Советскую Власть, и полная уверенность в том, что заслуга перед родиной создает неувядаемую славу и, что сиротство в нашей стране не является трагедией.

Значительно устойчивее и богаче обрядность выдерживается Коргуевым в самом изложении сказки. Тут и каноничная трехчленность, и троичность действия, и типичные сказочные формулы и традиционные повторы. Все это чрезвычайно характерно для сказок Коргуева, особенно для сказок волшебных и волшебно-героических. В таких сказках, как например: „Елена Прекрасная“ (№ 7), „Три брата“ (№ 10), „Матюша Пепельнóй, Налитуровый Колпак“ (№ 22), „Незнайко“ (№ 33), „Аленький цветочек“ (№ 42), „Как старик женился на одной ягой бабе“ (№ 75). „Как купец сделал договор с однем королем“ (№ 54) и т. д. Коргуев исключительно строго держится традиционных правил сказочной поэтики, и по сравнению с аналогичными вариантами, записанными от других русских сказочников, коргуевские сказки выглядят наиболее канонично. Так, в некоторых случаях он даже самостоятельно вводит вместо одной сестры, царевны, традиционных три („Матюша Пепельнóй, Налитуровый Колпак“ – № 22), хотя во всех других вариантах этого сюжета обычно она одна и т. д. Словесные формулы у Коргуева часто достигают высокой художественной формы: „Как россмеетце, то золото повьетце, а расплачетце – жемчуг покатитце“ (№ 7) или: „Эх, дать – божья благодать, кабы конь – мне гулять, кабы лук – мне стрелять, как бы меч – мне-ка сеч, кабы красная девица – мне с ней спать“ (№ 22), и там же „Будет лук, да не будет рук, будет меч, да не тебе им сеч, будет добрый конь, да не тёбе на ём ездить, будет красная девица, да не тебе с ней спать“,

XLVIII

или: „Не твоя слега, не тебе ей владеть“. Или в сказке № 10 встречаются целые диалоги:

– Молодець, молодець, пей, не напивайсе, еш, не наедайся, со мной спать собирайсе и дó суха ложки не вытирай.

– Помрут не скачут, едят не потчуют и знают как утирать надо.

Даже в сказке „Про Чапая“ (№ 1) построенной на современном материале, сказочник остается верен традиционной поэтике. „И начал он бить, как траву косить, колчаковичей и деникинцей“, или: „И мечом рубил, и копьем колол и носился, как вихорь“. Я уже не говорю о таких обычных и часто встречающихся обращениях как например: „Што, Иван цяревич, ты не весел, буйну голову повесил“, или: „Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, а ко мне воротами, мне не век вековать, одну ноч ночевать“ и т. д. Они встречаются у Коргуева в каждой сказке. Благодаря такому стремлению к обрядности и использованию словесных формул сказки Коргуева выглядят весьма традиционно и приобретают яркие поэтические краски. Они сохраняют всю поэзию сказки, но в то же самое время несут в себе много таких элементов, которые выводят сказку за пределы привычных, установившихся представлений о ней. Добивается сказочник этого многими разнообразными приемами.

Основное, что выделяет сказки Коргуева – это стремление к монументальности и наибольшему богатству фабулы. Он достигает этих качеств, во-первых, путем введения в традиционную сказочную схему мотивов и мотивировок из других сказок; во-вторых, введением в старую схему новых эпизодов; в третьих, путем контаминации целых сюжетов; и, наконец, в-четвертых, созданием новых композиций путем соединения традиционных мотивов с новыми.

Примером первого вида, когда сказочник вводит в обычную схему мотивы из других сказок, является сказка „Шут“, № 32. Здесь в схему „Чудесное бегство“ с помощью лошади, оказавшейся заколдованным юношей (по Указателю Н. П. Андреева № 314) вводится мотив из другой сказки (Андреев № 313). Мотив этот нужен сказочнику, чтобы показать, как

XLIX

герой попал к волшебнику. Но так как традиционная схема такого объяснения не имела, то Коргуев заимствует его из другой сказки. Подобные примеры соединения мотивов из разных сказок встречаются у сказочника довольно часто. См. например сказки №№ 3, 7, 8, 11, 14, 24, 25, 27, 28, 31, 44, 51 и другие.

Еще более применяется Коргуевым второй прием, прием введения в старую схему новых эпизодов. Так, в сказке „Елена. Прекрасная“ № 7, представляющей собой сложное соединение традиционных мотивов в известном сюжете – царевна лягушка – (Андреев № 402+(400 А+302) введен ряд оригинальных эпизодов: желание Ивана царевича поступить к Кащею в работники; превращение его в орех; бой героя с Кащеем и смерть Кащея. Точно также новыми эпизодами является и освобождение замученной Кащеем Елены Прекрасной, ее жизнь у дедушки-орла и награждение героини богатырской силой. Все эти, почти не встречающиеся в русском сказочном репертуаре эпизоды, сказочник не механически вставляет в обычную схему, а вводит, органически связывая их со всем ходом развития сюжета. Примеры введения новых эпизодов см. также в сказках №№ 10, 12, 14, 15, 16, 17, 19, 43, 31, 32, 34 и другие.

Третий случай – соединение целых сюжетов – характерен вообще для сказок Карельского Беломорья. У Коргуева такое соединение встречается много раз. Например, сказка „Бархат царевич“ № 43 (см. книга 2-я), представляет собою контаминацию сюжетов – „Царевич-волк“ (Андреев, № 428) и „Аленький цветочек“ (Андреев, № 425 с). Оба сюжета в соединении использованы не полно. Первая половина сказки – это первая часть сюжета „Аленький цветочек“: младшая дочь просит своего отца привезти ей кровать с четырьмя голубками. Она их не кормит, и голубки уносят ее к Бархату царевичу – сыну ведьмы. Вторая половина коргуевской сказки включает сюжет – „Царевич волк“: жена Бархата царевича с помощью мужа исполняет задачи ведьмы, опускается лишь бегство от бабы-яги, так как она сама гибнет в своей избушке. В другом случае Коргуев в сюжет волшебной сказки вставляет целую новеллу

о позабытом родителями сыне (см. сказку № 5) и кроме того, соединение сюжетов имеется в сказках №№ 9, 20, 33, 51 и др. И наконец, четвертый прием – это создание новой композиции из старых и новых мотивов и описаний. Примеров такого построения нового произведения, в основу которого положены мотивы из различных сюжетов, является сказка „Остров золота“ № 19.

Жена велит мужу отправить нелюбимого сына на волшебный остров. Мальчик, оставленный отцом на острове, помогает чорту в борьбе с лешим из-за волшебного зеркала. Чорт в благодарность строит герою дворец, женит его на царевне и дает ему волшебное зеркало. Царевна, наученная женой убитого лешего, крадет у Ивана зеркало, вызывает на острове наводнение, а сама со старухой улетает в свое царство. Чорт под видом кошки и Иван попадают на проходящий мимо корабль. Иван работает поваром, чорт помогает ему заслужить похвальный лист и деньги. В царстве, куда улетела жена Ивана, чорт играет на гармошке. От его игры приостанавливается уличное движение и Ивана с чортом-кошкой бросают в яму. Кошка ловит крысу, которая собирает подчиненных ей мышей и крыс, они прогрызают ход к старухе, у которой хранится волшебное зеркало, загрызают ее, а зеркало передают чорту. Иван с чортом возвращаются на свой остров, достают царевну, затем отца и тетку Ивана. Чорт заселяет остров и строит город.

Таково краткое содержание сказки (у Андреева соответствующего номера в „Указателе“ нет). Коргуевская сказка отдаленно напоминает ряд сюжетов, и в то же время не соответствует ни одному из них. Началом своим она несколько сходна с сюжетом „Падчерица в лесу“ (Андреев 480*Д), но в оригинальной обработке. В тексте Коргуева не мачеха, а родная мать, не взлюбив своего сына, отправляет его на необитаемый волшебный остров. Дальнейший эпизод – первая ночь, проведенная героем на безлюдном пустынном острове, когда он ночует на дереве, ассоциируется с „Робинзоном“. Затем в сказку втягивается мотив из сюжета „Обманутые лешие“ (Андреев, 518), но опять-таки в измененном

виде. Дальше сказка напоминает несколько мотивы из цикла „Благодарный мертвец“ (Андреев, 505) и уж только в своей последней части она приобретает наиболее традиционную, в смысле общей сюжетной схемы линию развития, линию, заимствованную из цикла „Волшебное кольцо“ (Андреев, 560). В коргуевском варианте так же жена крадет у мужа чудесный предмет и улетает от него, а герой с помощником-чортом, обратившимся кошкой, отправляется добывать и возвращает себе чудесный предмет и добивается благополучия. Отсутствует только традиционный для данного сюжета любовник. В этом варианте жена, соскучившись по родителям, возвращается к ним по совету жены убитого лешего. В самый конец сказки, в эпизод добывания волшебного зеркала, входят еще два мотива: один из сюжета „Чудесная скрипка“ (Андреев, 592) и другой – помощь мышиного войска – как-то отдаленно соприкасается с сюжетом „Война птиц и зверей“ (Андреев, 222*В). Таким образом, не использовав до конца ни одной традиционной схемы, а привлекая лишь в качестве материала отдельные мотивы и вставляя совершенно самостоятельные описания, Коргуев строит новую композицию. Может быть, в связи с этим сказка „Остров золота“ не так композиционно монолитна, как другие его сказки. Так, с общим развитием сюжета слабо связаны игра на гармошке и состязание в поварском искусстве, но зато последний из них – яркий штрих из жизни поморов и вполне оправдан, как бытовая деталь оформляющая сказочный сюжет. Прием этот широко использован Коргуевым в сказках №№ 31 и 34.

Всеми этими средствами сказочник стремится к наибольшему богатству в развитии сюжета и, не стесняя себя в смысле верности привычным схемам, достигает большой легкости в редактировании готовых и в создании новых композиций. Все то, что отвечает его творческим стремлениям и художественному вкусу, он свободно заимствует из различных источников и дополняет это собственными вставками и описаниями. Широко привлекая самый разнообразный материал и включая его в ту или иную традиционную схему, Коргуев на ряду с этим часто выбрасывает из основной схемы все, что так

LII

или иначе не соответствует его замыслу. Он сокращает целые эпизоды, если они выпадают из доминирующей линии в развитии сюжета. Проявляя настойчивую целеустремленность в развитии основной сюжетной линии, Коргуев в одном случае отказывается от некоторых побочных мотивов для придания большей динамичности сказке (см. „Андрей стрелец“ № 2, где совершенно отсутствует традиционное описание команды, с которой герой уходит выполнять трудную задачу). В другом случае ему это необходимо потому, что центр тяжести в сказке перенесен с фабулы на раскрытие характеров героев, и потому все, что мало связано с таким заданием, опускается (см. „Матюша Пепельнóй, Налитуровый Колпак“, № 22). Наблюдается это в ряде сказок см. № 8, 12, 45 и др. Так Коргуев строит композицию своей сказки. Он с большой легкостью оперирует традиционным материалом, корректирует привычные схемы и даже строит сюжеты заново.

Сказки Коргуева выделяются реалистичностью, которая проходит через весь репертуар сказочника и вносит многое в смысле новой трактовки отдельных мотивов и целых сюжетов, оправданности поступков героев, бытовых подробностей и психиологических зарисовок. Окрашивая традиционные мотивы в реалистические бытовые и психиологические краски, Коргуев добивается значительной замены, где это возможно, волшебных и чудесных элементов реально объяснимыми, при этом сохраняет всю занимательность сюжета и достигает тем самым наибольшей художественной убедительности. Так, например, в сказке „Как купеческий сын прожил отцовский капитал“ (№ 23) – герой не случайно встречается с чортом, как это имеет место в других сказках подобного типа, а увлеченный страстью к картам, он постепенно опускается, делает растрату, пьянствует и, наконец, уже попадает в лапы к чорту. Но этот эпизод в коргуевском варианте передается реалистически; герой не продает душу, как в многих других записях сказки, нанимается к чорту в казаки, и после окончания службы принимает нормальный вид без всякого вмешательства волшебных сил: он просто моется, бреется в парикмахерской, достигая обыкновенного человеческого вида самыми общераспространенными

LIII

средствами. Не менее реалистически дается описание измученной голодом и пленом у Кащея Елены Прекрасной (см. „Елена Прекрасная“ № 7). Она настолько истощена и слаба, что когда Иван царевич хочет вырубить полы и извлечь ее, предупреждает: „Нет, Иван царевиць, от тресенья мне не вынести будет, я умру“. Или в сказке „Зорька молодец“, № 12, царевна не узнает на пиру своего избавителя, потому что он очень изменился во время долгого странствования. Узнав его по кольцу, спрашивает: „Тебя ли я вижу, мой Зоренька, почему ты так изменилсе“. – „Да тут изменишсе, когда остался на такой горы“. В других вариантах никаких объяснений на этот счет не имеется. Стремление сказочника к реализму так велико, что везде, где только представляется возможность, он старается опустить чудесные мотивы, заменяя их реалистическими. В сказке „Сукин сын“ № 13, герой, обычно, оставляет братьям кувшин или рукавицы, которые должны наполниться кровью, если ему будет плохо. У Коргуева, старший брат, отправляясь, просто предупреждает: „Я скрыцю, пустите коня на помогу и сами бежите“ и вызывает помощь действительно криком. В дальнейшем изложении этой же сказки, в других вариантах, герой, обычно, чтобы подслушать разговор своих врагов, обращается мушкой, котом и т. п. В Коргуевской сказке он, не меняя образа человека, просто подслушивает под окном. Подобные примеры встречаются у Коргуева, почти в каждой сказке. Без сомнения, в этом же плане он дает реалистические зарисовки бытовых подробностей, часто окрашенных в интимно-лирические тона. Герои его сказок – живые люди: им свойственно все человеческое. Поступки их мотивируются и психиологически оправданы. Очень часто герои и героини называются: Леночкой, Елечкой, Танюшкой, Ондреюшком, Санечкой. Отправляя мужа выполнять трудную задачу, героиня „поставиля самоварцик, нацяла будить Ондрея:

– Ставай, Ондреюшко, ставай друг дорогой, уж тебе робота – путь-дорога дальняя“.

Заботливо собранный в дорогу герой очень грустит. „Вот запоходил, ему оцень было ей жалко, она стала его утешать.

LIV

Утерла платком и вместе вышли на улицю у крыльца“. (см. № 2) Никогда не злоупотребляя такими подробностями, Коргуев пользуется ими с большим тактом и вносит яркие бытовые и лирические детали. Или, например, такая зарисовка: герой, отправленный выполнять трудную задачу идет вслед за однообразно разматывающимся клубком. Обычно переживания путешественника опускаются. Коргуев же, подчеркивая утомительное однообразие пути и напряженное внимание героя, передает это так: „… И дальше Ондрей проводил свою дорогу, ну, клубок катитце и все меньше и меньше стал, как идет Ондрей, клубок все меньше и меньше. И скуцьно Ондрею итти, все думал об Елены Прекрасной. Вот все шол и шол, продолжал свою дорогу, клубок стал маленькой, с куриную головоцьку. Стало Ондрею скуцьно, никакого жительства нет. Чем клубок меньше, тем Ондрею скучнее“. (№ 2) Очеловечивая своих героев, сказочник уделяет большое внимание раскрытию их характеров. У него есть целые сказки, построенные в таком плане. В этом отношении яркий пример представляет сказка „Матюша Пепельнóй, Налитуровый Колпак“ № 22 (по Указателю Н. П. Андреева 519). Она вся держится на столкновении двух характеров – царевича и его слуги. При этом Коргуев переводит сказку в сатирический план, придает ей социальную заостренность и достигает этого исключительно реалистической разработкой характеров. Царевич у Коргуева не только физически более слабый, как это обычно для других вариантов, он самовлюбленный, надутый и глупый, трус и паникер – таков образ царевича, которому противопоставлен смелый, сильный, настойчивый, преодолевающий все препятствия его слуга-Матюша. Такой законченности характеров не только по яркости, но, главное, и по направленности нигде в сказках подобного типа не встречается. Подробное раскрытие характеров героев у Коргуева имеется в ряде сказок. См., например, №№ 27 и 28. При этом необходимо отметить еще одну характерную черту коргуевского творчества. В его сказках центр внимания очень часто переносится с героя на героиню. Образ мудрой, инициативной, уверенной в себе и независимой женщины держится устойчиво во всем репертуаре сказочника.

Героиня коргуевской сказки – заботливая жена, мать, хорошая хозяйка, а часто и кормилица семьи. Во многих случаях наблюдается даже некоторое превосходство женщины над мужчиной, например в сказке „Ондрей стрелец“, № 2 – Елена прекрасная на всем протяжении рассказа в борьбе с тираном-царем играет главную роль, хотя по замыслу эта роль принадлежит герою, именем которого названа сказка – мужу Елены Прекрасной – Андрею стрельцу (формально в сказке это так и сеть, но фактически, по существу он только выполняет указания своей мудрой и талантливой жены, а во второй части „того, не знай кто“). Или, например, в сказке „Как Елена королевна вывела чарского сына от волшебного короля“ (№ 6) даны замечательные зарисовки-характеристики героинь сказки. Герой, пообещав „незнаемо дома“, должен отдать своего сына. Когда он открывает это своей жене, она проявляет себя настоящим внимательным и мужественным другом в постигшем их горе, утешает мужа, хотя сама при этом, как мать, глубоко страдает. В этой же сказке Коргуев дает другой, не менее яркий образ женщины, в котором показано с большой силой чувство собственного достоинства героини. Иван царевич, обещанный волшебнику, спасается от него с помощью его дочери. По возвращении к родителям, он не выполняет обещания и благодаря этому забывает свою невесту. Напомнив Ивану царевичу с помощью голубей о своем существовании, она держит себя не как покорная, безответная жена, а проявляет исключительное достоинство и гордость, добиваясь того, чтобы муж показал глубину и искренность своего раскаяния.

Ни в одном из аналогичных вариантов подобной сцены нет. И примечательно, что сказочник, наградивший свою героиню чувством собственного достоинства, прекрасно сознает это и еще сильнее подчеркивает примечанием: „ничего, она его держит“. Примеры такой трактовки женского образа можно увеличивать сколько угодно, так как они, в известной степени вариируясь, встречаются у Коргуева часто.

Необычный образ женщины и ее роль в коргуевском творчестве может объясняться несколькими причинами.

LVI

Во-первых, в Беломорье отношения мужчины к женщине всегда носили характер большего равенства, чем это было в других местах. Происходило это потому, что поморская женщина, надолго остающаяся в качестве хозяйки дома, привыкла к большой самостоятельности. Во-вторых, здесь могло сказаться и безусловно сказалось влияние матери сказочника, которая судя по его рассказам о ней, была незаурядным человеком и отличалась смелым и независимым характером. В-третьих, запись сказок производилась в 1936 г. 19 лет Октябрьской революции не могли не отразиться на отношении мужчины к женщине, а следовательно и на трактовке женского образа. Чуткий художник Коргуев очень остро чувствует современность и переносит ее в свои сказки. В-четвертых, на его творчестве не могло не отразиться влияние хорошо известного ему карельского фольклора, в котором встречаются отзвуки матриархата. Так, в рунах новой записи Вейнемейнен принимает иногда образ женщины.

Сказки Коргуева носят яркий местный колорит. В них так много местных черт, отражающих условия труда и быта северных поморов, что читая сказки можно без труда определить место их записи. Море встречается почти в каждой сказке. Все путешествия героев совершаются главным образом по морю и на судах.

„Пришли оне к морю и увидали на море у бéрегу, замывши корабль в песок. Корабль был целой, паруса и все в исправности, наверно, выкинуло его бурей. Вот и говорит старшой брат млаччему:

– А што, брат, достанем этот корабль, попловем по морю, уж нам этта ждать нецего.

– Да што, достанем, – заговорил Виноград Виноградовиць.

И оне кряду, один за корму, другой за нос, прижались и подняли его и спихнули в воду, ницего было у ребят силы… Вышли на корабль, посмотрели, все исправно. Кое-што исправили и пошли в море“. (№ 34)

Очень часто даются описания шторма и гибели кораблей. В сказке № 3 герой, подготовляясь к далекому путешествию, тщательно продумывает и детально разрабатывает план постройки

LVII

судна, владеющего свойствами подводной лодки. Он сам внимательно следит за постройкой корабля и разъясняет мастерам, почему та или другая деталь должна соответствовать в точности плану и какое это имеет практическое значение. Коргуев дает богатые зарисовки местной северной природы и показывает экономику поморов. Так, даже Чапаев, в представлении сказочника – сын бедного рыбака, у которого „своих ловушек не имелось и даже не было своих посудин, на которых нужно было выезжать на лов“. (№ 1).

Свободно обращаясь с материалом, Коргуев вводит в традиционную сказку в большом количестве современные мотивы, фразеологию и слова и тем самым органически связывает ее с современностью. В его передаче даже такая каноничная сказка, как „Три брата“, № 10, включает многие новые понятия. Уезжая от обманувшей его братьев девицы, герой взрывает пороховой погреб с помощью своеобразного самодельного бикфордова шнура. Или вставляет, что „… у цяревны сецяс мертвой цяс“. В другом случае, деревянный орел, на котором летает, обычно, царевич заменяется аэропланом, или герой учится так хорошо, что переходит в „третью ступень“. Безусловно, современным моментом в традиционной сказке является принципиальный отказ героя жениться на царской или королевской дочери. „Ну дядя, теперь я скажу, на ком хочу женитьце. Тогда я постеснялсе сказать при девицях, потому што оне подумают, што я не хоцю их взять. И не возьму, – даже добавил, а топерь я скажу вам про женитьбу. А почему я не хочу на королевских и чарьских дочерях женитьце, я вам скажу: потому, што моя мать вышла за бедного крестьянина, значит она не щиталась с государьством или богатством своим. А я женюсь вот у такого-то крестьянина на доцери, вот она этого же городу. А почему я не беру богатого роду, потому што и моя мать вышла за крестьянина“. В традиционной сказке это очень редкий случай, когда герой, достигнув исключительной славы и полного благополучия, отказывается жениться на царевне.

Еще более яркий пример введения современных мотивов в старую схему представляет собою коргуевская сказка

LVIII

„Цыган, поп и мужик“. № 58. Она является убедительным примером тому, как традиционный сюжет, претерпевая изменения, переосмысляется и приобретает острую социальную направленность. В названной сказке старый мотив из серии „Умные ответы“ (по Указателю Н. П. Андреева *921 I A) Коргуев повертывает совершенно по новому. Обычные ответы мужика на вопрос, как он распоряжается своими доходами такие: „Старый долг плачу – отца-мать кормлю; в долг даю – сыновей рощу; в воду мечу – дочерей рощу.“ В коргуевском варианте – сказочник-колхозник уже предварительно подготовляет слушателей, предупреждает их, характеризуя „деятельность“ попа и цыгана.

– Батюшко, я как вижу из твоих речей, ты зарабатываешь горлом, а цыган языком – оба вы обманываете людей, а я, как человек простой, мужик, зарабатываю горбом, – где тяжелый труд, тут и работаю, тем и достаю на расходы, и эти деньги делю на три цясти: свиней кормлю; в воду мецю, и в долг даю и старый долг плачу“. И дальше дается с исключительной социальной заостренностью разъяснение загадочных ответов мужика: „Вот свиней кормлю – царю подать плацю; в воду мечу – таких как вы омманщиков кормлю, а третья цясь – старый долг плацю – отця-матерь кормлю, а в долг даю – детей рощу“. В этих, по новому зазвучавших, традиционных ответах умного мужика, помимо острой социальной направленности, чрезвычайно современно определяется отношение отца к детям. В старой сказке расходы на воспитание дочерей определялись общим характером отношения к женщине и в феодальном и капиталистическом обществе, и отсюда это подчеркнутое (в воду мечу – дочерей рощу). Крупный художник – Коргуев, активный строитель социалистического общества, корректирует старые понятия и заставляет традиционный сказочный материал полноценно звучать сегодня.

Большая художественная культура русского и карельского народа, которую унаследовал Коргуев; его личная одаренность; расцвет подлинного творчества в семье всех народов Великого Советского Союза, горячая любовь к родине и

LIX

законная гордость своей родиной, направляют творческую мысль сказочника не только на переосмысление художественного наследия, но и на активное участие в создании нашего советского героического эпоса. Материал для своих новых сказок Коргуев берет, главным образом, из героического периода борьбы за Власть Советов – наиболее ярким примером в этом отношении является сказка о народном герое Чапаеве, созданная Коргуевым в начале 1937 г. Чтобы пояснить, как он создает новые сказки, расскажу в двух словах ее историю.

В январе 1937 года Матвей Михайлович приехал в Петрозаводск и в первый же день ему пришлось присутствовать на вечере народного творчества, где сказитель Рябинин пел две новые былины. На другой день Коргуев говорит мне:

– Слышал ли ты, как Рябинин пел про Чапая?

– Слышал; а тебе понравилось?

– Слушай, А. Н. , а если я скажу сказку тебе про Чапая, запишешь?

На мой вопрос, почему он раньше никогда ничего не говорил об этой сказке, он ответил:

– Разве все сразу выпомнишь. Год уж не один, я думаю, прошол, как читали книжку на тоне про все эти его похождения. Уж забывать стал, а вчера вспомнил. Только слушай, что я тебе скажу: не будем сегодня писать, еще не так складно сегодня она выйдет, запишем потом.

Через насколько дней, продолжая запись, я завел разговор о Чапаеве и напомнил Коргуеву о его обещании.

– Да, что рассказывать, как уж все в книжке напечатано. Ты это все происшествие, лучше моего, наверно, знаешь. Дело было в общем так (этого ты не пиши).

И через минуту стал рассказывать. „Вот не в котором цярстви, не в котором государстви…“ И тут же без всяких затруднений, как всегда, рассказал сказку про Чапая (№ 1). Рассказал первый раз. Месяца через два мне пришлось сказку эту слышать от него еще раз. В последующих передачах она ничем существенным не отличалась от первой редакции, но некоторые детали и мелкие изменения значительно улучшили

сказку, придав ей большую завершенность и композиционную устойчивость. Так создалась новая сказка „Про Чапая“. Создалась она как закономерное продолжение и дальнейшее развитие всей народно-поэтической традиции творчески-деятельных трудовых масс.

Народ, воплотивший в монументальных художественных образах Ильи Муромца, Алеши Поповича, Добрыни Никитича и Микулы свое героическое прошлое, впоследствии открывал все новые и новые страницы истории борьбы за независимость своей родины, борьбы с иностранными посягателями и со своими внутренними врагами – самодержавием. И каждый новый этап борьбы – выдвигал народных героев, их подвиги давали новый материал для поэтической обработки. Польская интервенция, борьба со шведами, народная война 1812 года – породили большое количество героических песен и рассказов. На севере они имеют широкое распространение и, как естественное продолжение этой линии народной поэзии, является стремление запечатлеть в художественных образах мужество, храбрость и беспримерную любовь и преданность родине героев современности.

В новой сказке Коргуев использовал свой обычный способ – способ соединения различных элементов в новой композиции. Этот опыт создания новой сказки на современном материале любопытен не только внешними условиями, при которых она создавалась. Кроме указаний на широкий творческий диапазон автора и на его глубокое внутреннее стремление закрепить в художественных образах героику гражданской войны, сказка „Про Чапая“ дает богатый, интересный материал для изучения коргуевского мастерства. Разрабатывая новый сюжет, он использовал из традиционного сказочного материала только два мотива и при этом с чуткостью большого художника отобрал такие из них, которые наиболее соответствуют легендарно-героическому представлению о Чапаеве. Поразительные военные подвиги героя гражданской войны и его необычайную популярность Коргуев объединяет в традиционном сказочном образе богатыря-змееборца, неуязвимого в бою, благодаря имеющемуся у него кольцу-

LXI

талисману. Вот, пожалуй, и все, что он берет из сказочных мотивов при разработке материалов. Однако, произведение носит все черты сказочной традиции. Достигается это и построением сюжета и композиций, и всем стилем повествования. Тут и привычные сказочные формулы, как, например, зачин „не в котором царстве, не в котором государстве, а именно в том, в котором мы с тобой живем, жил-был крестьянин“, – или в описании боя: „и начал он бить, как траву косить колчаковичей и деникинцей“, или: „и мечом рубил и копьем колол и носился как вихорь“, и др. Тут и сказочная троичность: герой – младший из трех братьев, бьется с возрастающим напряжением в трех битвах. Некоторые эпизоды целиком заимствованы из волшебно-героических сказок, но в новой композиции они звучат по-новому. Так, например, даже в сказочную формулу, в каноничное описание боя вводятся новые понятия: „и мечом рубил, и копьем колол, приходилось и из нагана бить“. Новый вид оружия сразу создает органическую связь сказочного образа с современностью.

И это относится не только к данной сказке. Во всем своем многообразном и исключительном по объему материале, Коргуев стремится насытить традиционный материал такими элементами, которые придают его сказкам исключительную жизнеспособность и обеспечивают им большой успех среди слушателей. Этот успех объясняется тем, что сказочник, заново перестраивая схему, вводит в большом количестве новый материал, переосмысляет многие старые понятия и тем самым органически связывает сказку с нашей современностью.

Сказки Матвея Михайловича Коргуева дают еще одно яркое доказательство творческой одаренности трудового народа, его творчество со всей убедительностью лишний раз подчеркивает интенсивную жизнь сказки и намечает пути ее дальнейшего развития.

А. Н. Нечаев

Ленинград–15–IX–1937 г.

1 См. С. В. Савченко „Русская народная сказка“ (История собирания и изучения). Киев, 1914 г.

1 „Русские сказки, содержащие древнейшие поветствования о славных богатырях, сказки народные и прочие оставшиеся через пересказывание в памяти приключения“. М. 1780–1783; ошибочно приписывались Чулкову.

2 В. В. Сиповский „Очерки истории русского романа“, т. I, стр. 236.

1 См. проф. М. К. Азадовский „Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову“. Редакция, вступительная статья и комментарии М. К. Азадовского. „Труды Института Антропологии, Этнографии и Археологии Академии Наук“, т. I, вып. 4, стр. 12. Издательство Академии Наук СССР, М.–Л. 1935.

1 См. Пыпин А. Н. История русской этнографии, т. I, стр. 305–310. См. также Бессонов И. А. „Песни, собранные И. В. Киреевским“, вып. V, стр. CXXIII-CXIIII.

1 См. С. В. Савченко „Народная русская сказка“ ч. III, гл. I, Киев, 1914.

1 „Современник“, № 12, 1856, стр. 35–36.

1 В 60-х годах книга нелегально была издана заграницей.

2 См. проф. М. К. Азадовского „Добролюбов и русская фольклористика“ (в сб. „Литература и фольклор“. Л. 1938).

1 „Современник“ 1858 № 19, стр. 74–76.

2 „Пермский сборник“, кн. 1-я и 2-я, 1859–60 гг.

3 „Сборник Отд. русск. яз. и словесн. Акад. Наук, т. XVII, № 3, СПб. 1877 г.

4 Изв. О-ва Любит, ест., антр. и этногр.“, т. XXX, вып. 2-й. М. 1877 г.

1 „Труды Курск. Стат. К-та“, вып. I, Курск. 1863.

2 „Труды Ярославск. Губ. Стат. К-та“, вып. V. 1868.

3 Н. Г. Прыжов. Очерки, статьи, письма. „Academia“, 1934, стр. 13.

4 См. проф. М. К. Азадовский „Добролюбов и русская фольклористика“ („Литература и фольклор“, стр. 176).

1 „Северные сказки“ – Н. Е. Ончуков. Записки Русского Геогр. Об-ва по отд. Этнографии, т. XXXIII, СПб., 1908.

2 „Сказки и песни Белозерского края“ – Б. М. и Ю. М. Соколовы, издание Отд. русск. яз. и слов. Акад. Наук, М. 1915.

3 „Великорусские сказки Пермской губ.“ – Д. К. Зеленин. „Записки Русск. Географ. О-ва по отд. Этнографии, т. X. L. II. 1914 и „Великорусские сказки Вятской губернии“ – Д. К. Зеленин „Записки Русск. Географич. О-ва и отд. Этнографии“, XL. II. 1915.

1 В этом отношении сборники Д. К. Зеленина „Великорусские сказки Пермской губ. и „Великорусские сказки Вятской губернии“, особенно его личные записи представляют собою наилучший образец записи и издания сказок того времени.

1 Следует, однако, указать, что как Гильфердинг, так и многие последователи его биографического принципа все сводили лишь к узкому биографизму, т. е. все изменения того или иного варианта объясняли личной биографией исполнителя, забывая среду, время, место и местные поэтические традиции. См. об этом подробнее – проф. М. К. Азадовский „Русская сказка“, т. I вступительная статья „Русские сказочники“, стр. 15–18 Асаdemia, 1932.

2 Марк Азадовский, „Сказки верхнеленского края“, Иркутск, Изд. Восточно-сибирского отдела Русского Географического О-ва. 1925.

3 1-е издание „Русская сказка“. Избранные мастера, вступительная статья, редакция и комментарии Марка Азадовского, 1931, изд. Academia.

1 72 сказки опубликованы в отдельной книге „Сказки Куприянихи“. Запись сказок, статья о творчестве Куприянихи и комментарии А. М. Новиковой и И. А. Оссовецкого. Вступительная статья и общая редакция проф. И. П. Плотникова. Воронежское областное книгоиздательство, 1937 г.

2 Например, в Карельском Научно-Исследовательском Институте Культуры хранятся сказки нескольких крупнейших карельских и русских сказочников и т. д.

1 Михаил Пришвин „В краю непуганных птиц“, (2-е издание) Москва–Ленинград, ГИ3, 1934, стр. 15.

2 Проф. М. Сперанский „Русская устная словесность“, Москва 1917, стр. 410 и 411.

1 В. О. Ключевский. „Курс русской истории“, Петроград, 1918 г., часть II-я, стр. 307-308.

2 Как общеизвестно и то, что в дальнейшем монастыри являлись душителями культуры.

1 Архангельский сборник или материалы для подробного описания Архангельской губернии, собранные из отдельных статей, помещенных в разное время в Архангельских губ. Ведомостях в 6 частях, часть I-я книга 2-я, стр. 240.

1 „Cтатистические таблицы Российской империи за 1856 г.“. Цитирую по книге Г. Фальборга и В. Чернолусского „Народное образование в России“, стр. 33.

1 Записки РГО по отделению Статистики, т. V, СПб. 1878. Франц Ульрих „Кемский уезд и рыбные промыслы на Мурманском берегу“, стр. 24.

Не безинтересно отметить, что в отношении последней группы автор утверждает: „В Кольско-лопарской волости на 1493 жителей считается грамотных только 15 челов., но и эти лица все почти русские, приписавшиеся к лопарским обществам“.

2 В. И. Ленин. Развитие капитализма в России, Сочинения Изд. 3, т. III стр. 336-337.

1 См. Н. К. Пиксанов „Областные культурные гнезда“ М. Л. 1928. Госиздат, Б. Н. Меншуткин „М. В. Ломоносов“. II. 1911. Из-во Акад. Наук и повторное издание.

А также у М. К. Азадовского в его статье „Сказители и книга“ „Язык литература“. VIII, Из-во Акад. Наук СССР, 1936 г.

1 Поморы северной части Карельского Беломорья имеют небольшие стада оленей. Летом, когда нет надобности в тягловой силе, олени пасутся вдали от деревень, и уходят так далеко, что осенью, когда в них приходит хозяйственная надобность ловить их, отправляются целыми артелями и поиски продолжаются иногда неделями.

1 Следует, однако, отметить, что Коргуев почти совсем не обладает возможностью выступать перед большой аудиторией, не имея для этого ни голоса, ни других данных эстрадника. Он, если можно так выразиться, исполнитель камерный, наилучшим образом рассказывающий в интимно-дружеской обстановке при небольшом числе слушателей 5-10 человек.

1 Например, некоторые сказки другого крупного сказочника Ф. Н. Свиньина достигают размера 4 авторских листов.

1 См. кн. 2-ю, приложения, сказка „Шут“.