XVIII.

Наступилъ іюль, жаркій и душный. Я всѣ дни проводила въ Булонскомъ лѣсу, жалѣя бѣдную Алексъ, которой было не до прогулокъ. Она поспѣшно сдавала одинъ экзаменъ за другимъ, мечтая покончить ихъ къ пріѣзду Тима. Его мы ждали со дня на день.

Въ одно особенно удушливое утро я вернулась съ прогулки къ завтраку и, къ удивленію, не нашла Алексъ въ столовой. «Очень ужъ она увлекается» съ досадой подумала я. «Русскіе ни въ чемъ мѣры не знаютъ! Можно и здоровье погубить, если не ѣсть и не спать во-время».

Послѣ завтрака я пошла ее пожурить. Дверь въ нашу маленькую переднюю оказалась отворенной. Алексъ стояла посреди гостиной, какъ-то странно опустивъ руки и глубоко задумавшись. Мнѣ показалось, что она давно уже такъ стоитъ и врядъ-ли сознаетъ, гдѣ находится.

Услыхавъ мои шаги, Алексъ подняла голову. Лицо ея пылало, глаза сверкали.

139

‑ Прочтите! – сказала она, протягивая мнѣ толстый пакетъ. – Вотъ что пишетъ мнѣ мужъ.

Я молча принялась за чтенiе. Съ первыхъ-же словъ мнѣ стало ясно, что то была исповѣдь Тима. Дядя Илюша умеръ на-дняхъ отъ разрыва сердца. Маруся стала вдовою, и Тимъ рѣшился, наконецъ, на то, что обязанъ былъ сдѣлать шесть лѣтъ тому назадъ: во всемъ покаяться Алексъ и просить у нея развода. Почти въ тѣхъ-же выраженiяхъ, какъ и мнѣ, описывалъ онъ свою встрѣчу съ Марусей, ихъ любовь и рожденiе Лидочки; такъ-же наивно увѣрялъ, что ни разу Марусѣ не измѣнилъ...

«Хороня дядю Илюшу,» писалъ Тимъ, «я засуетился, разволновался и почувствовалъ себя очень плохо. Пришлось опять обратиться къ доктору, и на мои настоятельныя просьбы N. сказалъ, наконецъ, правду: сердце мое безнадежно. Даже при благопрiятныхъ обстоятельствахъ (полной тишинѣ и душевномъ спокойствiи) я протяну пять‑шесть лѣтъ, не болѣе. Если ты смилуешься надъ нами и дашь разводъ, то черезъ годъ‑полтора я женюсь на Марусѣ и усыновлю Лидочку. Какъ тебѣ извѣстно, женѣ необходимо пять лѣтъ прожить съ мужемъ, чтобы имѣть право на пенсiю. Я не сталъ-бы тебя тревожить, если-бы не зналъ, что у тебя появилось любимое дѣло, новая цѣль въ жизни. Передъ тобою успѣхъ, слава, богатство и, быть можетъ, полное выздоровленiе, (если правъ твой парижскiй докторъ), а, слѣдовательно, новая любовь и новое счастье. Передо мною-же одна, лишь, могила... Въ память первыхъ блаженныхъ лѣтъ нашего брака, которыхъ, повѣрь,

140

я никогда не забуду, дай мнѣ возможность спокойно прожить немногiе остающiеся годы... Помоги мнѣ предстать на судъ Всевышняго съ чистой совѣстью, исполнивъ свои земныя обязанности... Мы всѣ втроемъ стоимъ передъ тобою на колѣняхъ! Сжалься надъ нами, и всю остальную жизнь нашу мы будемъ молить Бога вознаградить тебя за твое великодушiе».

Должно быть по выраженiю моего лица, Алексъ догадалась, что исповѣдь не была для меня новостью.

‑ Вы все знали! – воскликнула она. – Вамъ извѣстно было преступленiе Тима, и тѣмъ не менѣе вы подавали ему руку, дружески съ нимъ говорили, не отворачивались отъ него съ презрѣнiемъ.... Да что-же вы, наконецъ, за человѣкъ! Неужели васъ не возмущаетъ чудовищное рожденiе этого преступнаго ребенка?

‑ Россiя такъ мало населена! – пробормотала я, не зная, что сказать. – Каждый новый человѣкъ – лишнiй для нея работникъ...

‑ Какое мнѣ дѣло до населенiя Россiи! Смѣетесь вы, что-ли надо мною? О, теперь я васъ понимаю! Вы все это время надо мною потѣшались! Вы нарочно придумали мнѣ нелѣпое адвокатство и увезли въ Парижъ, чтобы дать возможность Тиму весело проводить время съ его любовницей. Ваши симпатiи были на ихъ сторонѣ! Впрочемъ, это и не удивительно: вы – писательница, а, слѣдовательно, законныя честныя жены вамъ не нужны. Изъ моей скромной, добродѣтельной жизни интереснаго романа не сочинишь. То ли дѣло развратъ! Опишите его, и книга ваша будетъ имѣть успѣхъ; станетъ больше читаться, лучше продаваться.... Я считала васъ другомъ, а теперь

141

вижу, что вы – злѣйшій мой врагъ! У, какъ я васъ ненавижу! – И съ этими словами Алексъ убѣжала въ свою спальню.

Я не пошла за нею. Несчастная женщина сама не понимала, что говорила. Слѣдовало дать ей время успокоиться.

Прошло четверть часа. Я напряженно прислушивалась. Въ сосѣдней комнатѣ было тихо: ни слезъ, ни крика… Мнѣ стало жутко. Я отворила дверь и заглянула въ нее. Алексъ ходила по комнатѣ, опустивъ голову и натыкаясь на стулья. Она пристально на меня посмотрѣла.

‑ Я рѣшилась! – спокойно сказала она. – Я теперь знаю, что мнѣ дѣлать: завтра-же я возвращаюсь въ Петербургъ и убью эту дѣвочку!

‑ Вы съ ума сошли! – съ ужасомъ воскликнула я.

‑ Я ни для одной себя это сдѣлаю! – продолжала Алексъ. – Я заступлюсь за другихъ, такихъ-же несчастныхъ, какъ и я, женъ. Мы слишкомъ долго молчали и терпѣли – пора намъ за себя отомстить! Я убью этого ребенка, и всѣ невѣрные мужья ужаснутся; любовницы бросятъ ихъ и раскаются…. Если Богъ ихъ не наказываетъ, то судъ Его намъ слѣдуетъ взять на себя… Гдѣ-же справедливость, если я, добродѣтельная, буду несчастна, а эта развартная гадина счастлива и радостна? У нея все есть: и любимый человѣкъ и ребенокъ! Мнѣ не дано даже этого утѣшенія: моя маленькая родилась мертвою, мнѣ ее и не показали… Тимъ пишетъ, что ни разу въ эти шесть лѣтъ своей любовницѣ не измѣнялъ. Она не знаетъ безумныхъ страданій ревности… Если судьба ей во всемъ ошибочно покровительствуетъ,

142

то мой долгъ возстановить справедливость… Никогда не проститъ она Тиму смерти своей дѣвочки. Тѣнь убитаго ребенка станетъ между ними и разрушитъ ихъ любовь…

Я молчала. Убѣждать Алексъ не стоило. Подъ вліяніемъ внезапно обрушившагося на нее удара, она на мигъ вернулась къ своей прежней страшной средневѣковой вѣрѣ, полной насилій и преступленій. Я твердо была убѣждена, что возвратъ къ этому мраку и ужасу былъ лишь временнымъ. Усиленныя занятія Алексъ, чтеніе серьезныхъ книгъ, разговоры съ образованными людьми не могли пройти для нея безслѣдно. Всякій трудъ есть дисциплина, и Алексъ, работая всѣ эти мѣсяцы, незамѣтно для себя самой смиряла свой бѣшеный нравъ, сдерживала свою распущенную волю…

«Надо дать ей время успокоиться,» думала я, «а пока не мѣшаетъ принять на всякій случай мѣры.» И, выйдя въ корридоръ, я поспѣшно написала и послала съ маленькимъ chasseur срочную телеграмму Тиму, совѣтуя ему спрятать бѣдную Лидочку.

Вернувшись въ гостиную, я нашла Алексъ за письменнымъ столомъ. Она лихорадочно писала, бросая исписанные листки на коверъ.

‑ Я пишу свою защитительную рѣчь! – сказала она мнѣ. – Мнѣ никакого адвоката не надо. Я сама стану защищать себя на судѣ… Я докажу судьямъ, что обязана была убить этого ребенка; что это былъ мой долгъ передъ обществомъ!

«Трудная задача»! подумала я, садясь на диванъ, и все-же была очень довольна найти Алексъ за работой. «Пусть себѣ пишетъ», радовалась я, «гнѣвъ

143

ея выльется на бумагу, и она будетъ въ состояніи правильнѣе разсуждать».

Алексъ усердно работала. Коверъ былъ покрытъ листами защитительной рѣчи. Порой она оборачивалась, устремляла на меня пристальный взглядъ, но врядъ-ли меня видѣла.

«Какъ, однако, захватило ее новое дѣло!» съ удивленіемъ думала я. «Ужасно жаль, что исповѣдь Тима пришла такъ рано! Проучись Алексъ съ годъ на курсахъ, произнеси нѣсколько пламенныхъ рѣчей въ parlotte, и она больше-бы вѣрила въ свой талантъ. Легче было-бы ей перенести тяжелый ударъ…..

А что, если бы дать Алексъ возможность высказаться публично теперь-же, сегодня или завтра?» пришло мнѣ вдругъ, на умъ. «Это отвлекло-бы ея мысли отъ преступленія… Но какъ это сдѣлать?.. Съѣзжу къ Jackelard! Онъ ее любитъ и вѣрно что-нибудь съумѣетъ придумать».

Я колебалась, боясь оставить Алексъ одну. Наконецъ, рѣшилась, потихоньку вышла и, уговоривъ горничную не отходить отъ двери, почаще заглядывая къ Алексъ, взяла auto и помчалась къ maître Jackelard.

Старикъ жилъ на лѣвомъ берегу Сены, недалеко отъ Ecole de Droit. Небольшая квартира его находилась въ четвертомъ этажѣ и окнами выходила въ хорошенькій садъ одного изъ сосѣднихъ аристократическихъ особняковъ. По обычаю одинокихъ французовъ, онъ держалъ одну лишь прислугу. Ее не оказалось дома, и Jackelard самъ отворилъ мнѣ дверь. Онъ былъ одѣтъ по домашнему въ потертый сюртукъ, вышитыя туфли и черную шелковую шапочку

144

на лысой головѣ. При видѣ меня лицо его выразило самое откровенное неудовольствіе.

‑ Я очень сегодня занятъ! – сказалъ онъ, вводя меня въ свою маленькую гостиную. – Могу посвятить вамъ не болѣе десяти минутъ.

‑ Дольше и не задержу! – отвѣчала я. – Я пріѣхала къ вамъ, cher maître, просить васъ помочь мнѣ помѣшать страшному преступленію.

‑ Преступленію? – удивился Jackelard. – Что вы хотите этимъ сказать?

Безъ дальнѣйшихъ предисловій принялась я разсказывать ему о своемъ знакомствѣ съ Борисовыми и объ ихъ обоюдныхъ признаніяхъ. Старикъ жадно слушалъ и скоро забылъ о предоставленныхъ мнѣ десяти минутахъ. Когда я упомянула про болѣзнь Алексъ, онъ съ жаромъ воскликнулъ:

‑ Теперь мнѣ понятенъ ея пылъ и краснорѣчіе! Un temрérament ardent, qui des sens a monté au cerveau! Такъ, такъ…. но, продолжайте, прошу васъ! Все это крайне интересно! – и Jackelard, чтобы лучше слышать, приложилъ руку къ правому уху, отъ чего сталъ весьма похожъ на старую, любопытную кумушку.

Намѣреніе Алексъ ѣхать въ Петербургъ съ цѣлью убить Лидочку очень его поразило.

‑ Mais elle est folle! – воскликнулъ онъ.

‑ О, нѣтъ! Алексъ только истинно русская женщина.

‑ Развѣ это одно и то-же?

‑ Видите, cher maître, на Россію нельзя еще смотрѣть, какъ на взрослую. Россіи теперь 15‑16 лѣтъ, и она полна юношескаго задора. Она сама еще не знаетъ, что ей слѣдуетъ дѣлать. Въ одну и ту-же минуту она готова броситься съ ножомъ на врага

145

и такъ же готова съ нимъ помириться и по-братски обняться. Алексъ хочетъ убить ребенка своей соперницы и убьетъ, пожалуй, если мы ей не помѣшаемъ. Но, вотъ, представьте, я убѣждена, что умри сегодня ея мужъ и она сама пойдетъ къ своей соперницѣ, какъ сестра, какъ другъ, и подѣлится съ нею своими средствами. А бѣдную дѣвочку станетъ ласкать, какъ свою дочь, и любить въ память ея отца.

‑ Все это очень сложно и мало понятно.

‑ Вамъ понять, конечно, трудно. Если Россіи теперь пятнадцать лѣтъ, то Франціи навѣрно пятьдесятъ, если не болѣе…

‑ Merci, mademoiselle! – иронически приподнялъ свою шапочку maître Jackelard.

‑ Къ чему обижаться? Всякая страна постепенно переживаетъ всѣ стадіи человѣческой жизни. И Франція была когда-то молода и обворожительна, жила въ блескѣ, окруженная дворомъ галантныхъ куртизановъ. Весь міръ вздыхалъ по ней; всѣ были влюблены въ belle France, douce France! Всѣ сердца стремились къ ней; всѣ мечтали ей подражать. Но то время прошло. Теперь Франція почтенная особа среднихъ лѣтъ. Elle fait bonnes affaires, и за большіе проценты ссуживаетъ деньгами всѣ прочіе народы.

‑ Почтенная роль! – насмѣшливо замѣтилъ Jackelard.

‑ Ну, это только къ слову пришлось… Настоящее же богатство Франціи – ея умъ, мудрый, зрѣлый, дисциплинированный многолѣтнимъ трудомъ и наблюденіями. Вотъ почему мы всѣ, остальные народы,

146

прекланяемся передъ вашей наукой, передъ вашими изобрѣтеніями, подхватываемъ ваши идеи, ѣдемъ къ вамъ учиться. Вы – мудрая, опытная, grand'maman всей Европы, а мы, русскіе, еще дѣти, юноши и дѣвочки, не знающіе жизни…

‑ Чего-же вы отъ меня хотите?

‑ Мнѣ хотѣлось-бы, чтобы вы дали возможность Алексъ сказать рѣчь въ parlotte сегодня или завтра. Она такъ объ этомъ мечтала! Это могло-бы отвлечь ея мысли отъ замышляемаго преступленія…

‑ Но это невозможно! Вы сами знаете, что parlotte закрылась на лѣтнее время, и два уже мѣсяца не было засѣданій. Большинство адвокатовъ и учениковъ разъѣхалось на вакаціи…

‑ Достаточно будетъ десяти‑пятнадцати слушателей, ‑ настаивала я. – Главное дать бѣдной Алексъ выступить передъ публикой, услышать апплодисменты, повѣрить въ свой талантъ. Лишь только она пойметъ, что можетъ быть полезной обществу, то сейчасъ же начнетъ себя беречь.

‑ Когда у человѣка большое горе, то ему становятся безразличны интересы общества.

‑ Французамъ – да, но не русскимъ! Вы дошли уже до старческаго эгоизма, до одинокаго, холоднаго существованія. Русскіе-же, какъ всѣ юные народы, живутъ вмѣстѣ, дружно; желаютъ счастья не только себѣ, но и всему міру. Мы все еще наивные юные мечтатели, cher maître!

‑ Если вы дѣйствительно такъ юны, то, значитъ, и исправлять васъ слѣдуетъ, какъ дѣтей?

‑ Именно, cher maître! Какъ я рада, что вы меня, наконецъ, поняли!

147

Старикъ съ минуту подумалъ. Лукавая улыбка озарила его сморщенное лицо.

‑ Хорошо! – сказалъ онъ. – Ничего, разумѣется вамъ не обѣщаю, но сейчасъ-же кой съ кѣмъ переговорю по телефону… Удержите, пожалуйста, вашу пріятельницу дома; возможно, что около шести чесовъ я къ вамъ зайду. Разумѣется, m-me de Borissoff не должна знать о нашей сегодняшней встрѣчѣ…

Съ замираніемъ сердца возвращалась я домой, браня себя, что такъ долго оставила Алексъ одну. Въ гостиной ея не было. Коверъ попрежнему былъ засыпанъ листами исписанной почтовой бумаги. Алексъ не потрудилась ихъ даже поднять; должно быть, бѣдная женщина поняла всю нелѣпость своей защитительной рѣчи…

Я нашла Алексъ въ спальнѣ. Она лежала въ постели лицомъ въ подушку. Я молча ее поцѣловала. Алексъ вскочила и смотрѣла на меня опухшими отъ слезъ глазами.

‑ Какую глупую роль играла я все это время! – съ ненавистной улыбкой сказала она. – Какъ, должно быть, они оба надо мною смѣялись!

‑ Ну, смѣяться – не смѣялись, а, вотъ ненавидѣли васъ подчасъ – это навѣрно.

‑ Какъ смѣли они меня ненавидѣть! – вспыхнула Алексъ, ‑ Они меня обидѣли, а не я ихъ!

‑ Нѣтъ, Алексъ! – отвѣчала я, чувствуя, что пришло время сказать ей правду. – Вы во всемъ виноваты! Вы должны были смириться передъ своею болѣзнью и дать свободу вашему мужу. Въ дѣтской наивности своей вы вообразили, что въ силахъ его укараулить, заставить здороваго человѣка жить инвалидомъ.

148

Природа всесильна и смѣется надъ нашими жалкими усиліями бороться съ нею. Сколько слезъ вы пролили, сколько страданій перенесли и все-же вы не помѣшали маленькой Лидочкѣ явиться на свѣтъ. Природѣ нужны эти Лидочки, и она властно бросаетъ здоровыхъ людей въ объятія другъ другу. Неужели-же не благоразумнѣе было примириться со своей судьбой и признать за мужемъ его права на здоровую любовь? И зачѣмъ, подумаешь, вы погнались! Вы лучше-бы сохранили вѣрность вашего мужа, если-бы, посмотрѣвъ сквозь пальцы на его мимолетныя измѣны, постарались-бы сдѣлаться его женой въ высшемъ христіанскомъ смыслѣ, его другомъ, его идеаломъ, его совѣстью! Какъ это вы съ вашимъ умомъ не поняли всю унизительность вашей роли! Какъ не совѣстно было вамъ играть роль презрѣннаго евнуха!

‑ О, какъ вы жестоки, какъ безжалостны!

‑ Не я безжалостна, милая Алексъ, а жизнь! Она всегда будетъ жестока для тѣхъ, кто не хочетъ ее наблюдать, отказывается логически разсуждать, желаетъ жить въ клѣткѣ, а не на свободѣ. Изучайте жизнь, и она будетъ вамъ подчиняться. Какъ люди, изучивъ силы природы, сдѣлали ихъ своими слугами, такъ и вы, изучивъ ея законеы, заставите ее вамъ служить…

Не эту бѣдную, ни въ чемъ неповинную, дѣвочку вамъ слѣдуетъ убивать, а надо убить того капризнаго ребенка, какимъ вы до сихъ поръ были. Закрывъ глаза, заткнувъ уши, надувъ губки и капризно стуча ножкой, вы говорили: «хочу, чтобы жизнь была такова, какой я себѣ ее представляла на институтской скамьѣ. Хочу, чтобы окружающіе меня люди жили

149

не какъ нормальныя существа, а какъ ученые пудели»!

Пора вамъ вырости, милая Алексъ! Убейте въ себѣ капризнаго ребенка, и я увѣрена, что на мѣстѣ его появится умная честная женщина, уважающая чужія права на счастье, которая поспѣшитъ исправить причиненное ею зло и найдетъ въ себѣ силу сказать: жизнь создана не для одного лишь личнаго счастья, а и для работы на пользу людей…

— Но чѣмъ жить? — плакала бѣдная женщина. — Какъ жить, когда впереди безконечное унылое существованіе безъ надежды на радость, вѣчное душевное одиночество!

— Эхъ, милая Алексъ! Вы дѣлаете ту-же ошибку, что дѣлаютъ и всѣ прочіе люди. Вы мѣряете власть Божію на свою человѣческую мѣрку; жалкія, ограниченныя силы свои вы приписываете Богу. Богъ — всемогущъ! Нѣтъ такихъ феерическихъ превращеній, такихъ фантастическихъ сказокъ, которыя могли-бы сравниться съ Его могуществомъ! Часто, когда человѣкъ замышляетъ въ отчаяньи самоубійство, счастье, огромное, чудесное счастье, уже стучитъ въ его дверь…

Но надо заслужить это счастье. Надо сказать себѣ: Богъ вручилъ мнѣ талантъ, и отнынѣ всю мою жизнь я отдамъ на служеніе этому таланту, ибо онъ принадлежитъ не одной мнѣ, а и всѣмъ людямъ…

Въ дверь постучали. Слуга доложилъ о приходѣ maître Jackelard. Боясь, что Алексъ откажется его видѣть, я поспѣшила вывести ее въ гостиную.

Jackelard явился въ щегольскомъ костюмѣ, лакированныхъ

150

ботинкахъ, съ новымъ цилиндромъ въ рукѣ, съ розой въ петлицѣ и орденомъ Почетнаго Легіона. Трудно было узнать въ этомъ элегантномъ надушенномъ дэнди давишнюю ветхую кумушку.

— Простите, что принимаю васъ по-домашнему, — извинялась Алексъ, растерянно оглядывая свой утренній батистовый капотъ и поправляя спутанныя пряди волосъ, — но я сегодня чувствую себя очень плохо…

— Какъ это жаль! — съ сочувствіемъ отвѣчалъ Jackelard. — А я, какъ разъ пріѣхалъ къ вамъ съ большой просьбой. Дѣло въ слѣдующемъ: сегодня я былъ на большомъ товарищескомъ завтракѣ у одного изъ своихъ коллегъ. Разговоръ зашелъ о женщинахъ-адвокатахъ, и maître Blanchot сообщилъ намъ, что ученики Faculté надъ ними смѣются и увѣряютъ будто адвокатки неспособны сочинить рѣчь безъ предварительной подготовки, во время которой они ловко умѣютъ выспросить знакомыхъ адвокатовъ и съ ихъ помощью составить защиту, которую и затверживаютъ, какъ попугаи, наизусть.

— Какой вздоръ! — съ негодованіемъ сказала Алексъ.

— И я тоже говорю, что это вздоръ! — отвѣчалъ Jackelard. ‑ Но мало говорить: слѣдуетъ доказать на дѣлѣ. Вотъ я и предложилъ моимъ коллегамъ устроить сегодня вечеромъ экстренное засѣданіе parlotte и предоставить имъ придумать сюжетъ процесса, не сообщая мнѣ о немъ предварительно. Я приглашу своихъ ученицъ и выберу изъ нихъ ту, которую считаю наиболѣе способной. Хоть вы еще и не поступили на курсы, но послѣ нашихъ усиленныхъ занятій я также считаю васъ своей ученицей. Конечно, я не могу обѣщать навѣрно, что поручу защиту именно

151

вамъ. Это будетъ зависѣть отъ темы, выбранной моими коллегами.

‑ Благодарю васъ за оказанную мнѣ честь, cher maître! – съ чувствомъ отвѣчала Алексъ. – Но сегодня, къ сожалѣнію, я говорить не могу: у меня сильная мигрень.

‑ У адвоката не можетъ быть мигреней! – внушительно сказалъ Jackelard. – Какъ священникъ, какъ докторъ, онъ долженъ быть всегда къ услугамъ своего кліента… Вы, повидимому, не совсѣмъ отдаете себѣ отчетъ въ той дѣятельности, къ которой готовитесь. Одно изъ двухъ: или дѣлайтесь адвокатомъ или оставайтесь прежней слабой женщиной съ мигренями, слезами и капризами. Въ салонахъ вы найдете достаточно любителей подобныхъ нѣжныхъ фей. Мы, мужчины, никогда слабымъ женщинамъ въ своей помощи не отказывали, никогда на путь общественной работы ихъ не толкали. Напротивъ, удерживали всѣми силами, считая, что женщины для нея не годятся. Вы сами ея захотѣли. Вы увѣряете насъ, что выросли и желаете стать нашими сотрудниками. Въ добрый часъ! Мы готовы вамъ вѣрить, но докажите это намъ на дѣлѣ! Какъ вы насъ, мужчинъ, ни браните, какъ ни призирайте, а все-же нашъ мужской идеалъ былъ всегда выше вашего. Для васъ, женщинъ, существовало, лишь, личное счастье, или-же счастье вашего мужа и вашихъ дѣтей; для насъ-же счастье всего человѣчества, всемірное торжество добра и справедливости… Поднимитесь-же до нашихъ идеаловъ! Посмотрите на свою адвокатскую дѣятельность повыше, поблагороднѣе. Помните, вы удивились, услышавъ въ первый разъ, какъ адвокатъ, защищая подсудимаго, говоритъ:

152

«nous demandons, nous reclamons», то есть сливая свои интересы съ его интересами. Въ этихъ словахъ заключается глубокій смыслъ: разъ вы взялись за защиту подсудимаго, всѣ ваши личныя горести, болѣзни, тревоги должны отойти на второй планъ.

‑ Все это, конечно, справедливо, и, повѣрьте, cher maître, никакая болѣзнь не въ силахъ помѣшать мнѣ отдаться всей душой интересамъ моего кліента. Но, вѣдь, сегодня дѣло идетъ, лишь, о репетиціи…

‑ Не все-ли это равно? Для адвоката интересенъ не самый кліентъ, а его обида, отъ которой страдаетъ не одинъ онъ, а и всѣ прочіе люди въ его положеніи… Вы слишкомъ умны, chère madame, чтобы этого не понять! – говорилъ maître Jackelard, поднимаясь уходить. – Въ предстоящемъ испытаніи затронуто мое самолюбіе, и вы навѣрно не захотите измѣнить въ такую минуту вашему старому учителю и преданному другу? – добавилъ онъ, цѣлуя руку Алексъ.