XVIII.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ И СМЕРТЬ ДОСТОЕВСКОГО.

В конце января приехала тетя Вера из Москвы и остановилась у своей сестры Александры. Мой отец был очень обрадован, узнав о ее приезде в Петербург, и поспешил пригласить ее на обед. С удовольствием вспоминал он свои многочисленные приезды в Москву во время вдовства и сердечном приемы, которые он встречал в семье своей сестры Веры. Достоевский пригласил ее на обед для того, чтобы поговорить о своих племянниках и племянницах, о матери, память которой он высоко почитал, и о совместном детстве, которое они провели в Москве и Даровом. Он не догадывался, что его сестра подготовляла совершенно иного рода разговор.

Дело было приблизительно следующего рода: все Достоевские с давних пор состояли в открытой вражде между собою из-за наследства их тетки Куманиной. Она завещала перед смертью все свои богатства наследникам своего мужа; одну только лесную дачу в двенадцать тысяч десятин, расположенную в Рязанской губернии, предназначалось разделить между ее племянниками Достоевскими и прочими племянниками, сыновьями другой сестры или кузины. Все эти наследники не пришли к соглашению и тратили время на бесконечные распри. Этот дележ происходил в Москве, и мой отец, знавший родственников своей тетки лишь мельком, не принимал в нем участия и ожидал с нетерпением, когда, наконец, придут к соглашению и можно будет получить свою долю часть наследства, состоявшую из двух тысяч десятин. Это было значительное имение, к несчастью расположенное далеко от железной дороги; до него было очень трудно добраться, что уменьшало его ценность. Тем не менее, для Достоевского оно было очень ценно, так как являлось единственным имуществом, которое он мог оставить своей семье. И вдруг это наследство оспаривается его сестрами.

Согласно русским законам, в те времена женщины получали лишь четырнадцатую часть наследства в недвижимом имуществе

94

Мои тетки, которые были все в некоторой мере скупы, очень рассчитывали на богатства своей тетки Куманиной и были крайне недовольны, узнав, что им полагается лишь незначительная доля наследства. Тут они вспомнили, с какою легкостью их брат Федор отказался от взамен ничтожной и тотчас выплаченной суммы наследства своих родителей. Они думали, что он вторично легко позволит обобрать себя, и просили отказаться от своей доли в пользу сестер под тем предлогом, что он получил от тетки Куманиной гораздо больше, чем остальные члены семьи Достоевских. Правда, что мой отец на протяжении всей ее жизни был любимцем тетки Куманиной, которая была его крестной матерью. Но с одной стороны, Каманина унаследовала состояние от своего мужа и поэтому не могла распорядиться им по своему благоусмотрению; с другой стороны, мой отец истратил большую часть полученного от тетки на нужды всей семьи Достоевских. В письме, написанном одному из друзей, мой отец рассказывает, что полученные от нее десять тысяч рублей на спасение журнала «Эпоха», принадлежашего брату Михаилу. Всю жизнь он помогал брату Николаю и помогал также сестре Александре во время болезни ее первого мужа, не говоря об его племянниках, сыновьях брата Михаила, которые долго обременяли его. Тем не менее, я убеждена, зная великодушие отца, что он отдал бы свою долю наследства сестрам, если бы его обязанности по отношению к жене и детям не были более настоятельными. Долги брата Михаила были, наконец, уплачены, но так как отец вынужден был содержать три дома — своего бpaтa Николая, пасынка Исаева и свой собственный ‑ то он тратил все, что зарабатывал, и не мог ничего сберечь. Таким образом рязанская лесная дача была единственным наследством, которое он мог оставить своей семье. Правда, он остaвил нам свои сочинения, но в России подобное наследство не обеспечивает. Часто случается, что писатель, которого при жизни много читают, после смерти предается забвению. Никто не мог тогда предвидеть, какое выдающееся положение займет Достоевский позже не только в России, но и во всем мире. Он сам не предугадывал этого. Его начали уже переводить на иностранные языки, но отец не придавал значения этим переводам. Он не мог также рассчитывать

95

на казенную пенсию для своей жены и детей. Пенсия полагалась лишь вдовам чиновников, а мой отец никогда не хотел состоять на государственной службе, стремясь, прежде всего, к свободе и независимости. Моя мать была первой вдовой писателя, которой русское правительство назначило пенсию¹⁾, что вызвало общее удивление. Поэтому мой отец не мог лишить своих детей куска хлеба, не имел даже права отдать его своим сестрам, находившимся, впрочем, в лучших условиях, чем мы. Моя тетка Александры владела домом в Петербурге, у тетки Варвары было несколько домов в Москве, а тетка Вера получила имение родителей Даровое. Они вышли замуж рано, и ко времени, о котором идет речь, их дети были уже взрослыми и могли сами зарабатывать на свое содержание, тогда как мы были еще совсем малы. Сколько Достоевский ни старался объяснить все это своим сестрам, ‑ они не хотели слушать. Моя тетка Александра была в ссоре с братом и никогда не бывала у нас; тетка Варвара была дипломатичнее, держалась в стороне и не хотела вмешиваться в эти дела. Так как им обеим была известна привязанность, какую Достоевский питал к семье своей сестры Веры, то они послали ее к моему отцу для того, чтобы сделать попытку нового наступления. Семейный обед состоялся 25 января. Он начался весело, шуточными речами и обменом воспоминаний об играх и развлечениях в детские годы Достоевского и его сестер. Но моя тетка поспешила приступить к переговорам и начала обсуждать вечный вопрос о куманинском наследстве, отравлявший жизнь всем Достоевским. Отец нахмурился, моя мать пыталась перевести разговор, спросив о здоровье детей своей золовки. Ничто не помогало: тетка Вера была наименее интеллигентной

__________________

¹⁾ Правительство назначило моей матери пенсию в 2000 р. в год, как генеральским вдовам, и одновременно предложило две бесплатные вакансии для нас в Пажеском корпусе и в Смольном институте. Моя мать приняла обе вакансии, но мы были еще слишком молоды для того, чтобы отдать нас в школу. Позже, когда мы подросли, посмертное издание сочинений Достоевского стало приносить хорошие доходы, и моя мать отдала нас тогда в другие учебные заведения и платила за нас сама. Она объяснила нам, что, по мнению моего отца, родители должны сами платить за воспитание своих детей и бесплатные вакансии предоставить сиротам.

96

из всей семьи. Хорошо подученная своими более хитрыми и ловкими сестрами, она боялась забыть что-нибудь из их советов и, поглощенная исключительно своим поручением, по мере речи распалялась все более. Напрасно Достоевский старался ей объяснить свое печальное финансовое положение, говорил о своих обязанностях, как отца, ‑ моя тетка не хотела ничего слышать, упрекала моего отца в «бесчеловечности» по отношению к своим сестрам и разразилась слезами. Достоевский потерял терпение и, чтобы прекратить тяжелые пререкания, встал из за стола до окончания обеда. В то время, как моя мать вела обратно свою золовку, продолжавшую плакать и собиравшуюся как можно скорее отправиться домой, мой отец скрылся в свою комнату. Он сел за свой письменный стол и подпер голову обеими руками. Страшная усталость охватила его. Он ожидал столько радости от этого семейного обеда, и вот проклятое наследство снова испортило ему весь вечер... Вдруг он почувствовал странную влагу на руках, он взглянул на них — они были в крови. Он тронул свой рот, усы ‑ и в ужасе отнял их, у него еще не было ни разу кровотечения! Достоевский испугался и позвал жену. Моя мать прибежала к нему в испуге, послала тотчас за доктором, пользовавшим моего отца, позвала нас в его комнату, пробовала шутить, принесла только что полученный юмористический журнал. Мой отец вернулся к своему хладнокровию, смеялся, рассматривая юмористические рисунки, в свою очередь, шутил сам с нами. Кровь больше не лилась из его рта; лицо и руки были уже обмыты. Так как мы увидели своего отца смеющимся и шутящим, то мы не могли хорошо понять, почему мать сказала нам, что папа болен, и мы должны его развлечь. Явился доктор, успокоил моих родителей и уверил, что у людей, страдающих катаром дыхательных путей, часто бывают кровотечения. Но он настаивал всетаки, чтобы больной тотчас лег в постель, не покидал ее два дня и разговаривал по возможности меньше. Мой отец послушно лег на свой турецкий диван для того, чтобы больше не вставать...

На следующее утро он проснулся бодрый и здоровый. Он хорошо отдохнул в течение ночи и продолжал лежать лишь по приказанию врача. Он пожелал принять своих близких друзей, посещавших его ежедневно, и беседовал с ними о первом номере

97

«Дневника писателя» за 1881 г., который должен был вскоре выйти и который очень интересовал его. Так как его друзья видели, что мой отец не придает никакого значения своей болезни, то подумали, что это не более, как скоропреходящее нездоровье. Вечером, после их ухода, у моего отца началось вторичное кровотечение. В виду предупреждения врача, что вслед за первым может произойти и вторичное кровотечение, моя мать не особенно испугалась. Но на следующее утро, во вторник, она была очень обеспокоена, увидав необыкновенную слабость ее мужа, Достоевский не интересовался больше своим журналом, лежал на своем диване с закрытыми глазами, удивляясь этой странной слабости, свалившей его и заставляющей лежать его, переносившего все недомогания с такой энергией и бодростью на ногах и без перерыва в работе. Друзья, снова явившиеся узнать о здоровье больного, были испуганы его слабостью и посоветовали моей матери не слишком доверять доктору Бретцелю, обычно лечившего нашу семью, и лучше пригласить для консультации другого врача. Моя мать послала за специалистом по легочным болезням, который мог приехать лишь вечером. Он заявил, что слабость является неизбежным следствием двух кровотечений и может пройти через несколько дней. Но он не скрыл от моей матери, что дело гораздо серьезнее, чем полагал доктор Бретцель. «Эта ночь решит все», — сказал он, уходя.

Но, увы, когда отец проснулся на следующий день после беспокойной ночи, моя мать знала, что его часы сочтены. И отец знал об этом. Как всегда в серьезных случаях жизни, он обратился к евангелию. Он попросил жену открыть на счастье его евангелие, бывшее с ним в остроге, и прочитать первые строки, которые бросятся ей в глаза. Подавляя слезы, моя мать прочла громким голосом: ‑ «Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай меня, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду». Выслушав эти слова Христа, он задумался на мгновение и затем сказал своей жене: «Ты слышала: «Не удерживай!» Мой час настал, я должен умереть».

Достоевский попросил затем священника, исповедовался и приобщился. После ухода священника, он велел позвать нас, взял наши маленькие руки, попросил мать еще раз раскрыть библию

98

и прочитать нам историю о блудном сыне. Он слушал чтение с закрытыми глазами погруженный в раздумье. «Дети, не забывайте никогда того, что только что слышали здесь», — сказал он нам слабым голосом. – «Храните беззаветную веру в Господа и никогда не отчаивайтесь в его прощении. Я очень люблю вас, но моя любовь ничто в сравнении с бесконечною любовью Господа ко всем людям, созданным им. Если бы вам даже случилось в течение вашей жизни совершить преступление, то всетаки не теряйте надежды на Господа. Вы его дети; смиряйтесь перед ним, как перед вашим отцом, молите его о прощении, и он будет радоваться вашему раскаянию, как он радовался возвращению блудного сына».

Он обнял нас и благословил; мы с плачем вышли из комнаты умирающего. Друзья, родственники собрались в гостиной, ибо весть об опасной болезни Достоевского успела распространиться в городе. Мой отец попросил их войти одного за другим и сказал каждому ласковое слово. Его силы, видимо, падали с каждым часом. Вечером началось новое кровотечение, и он стал терять сознание. Тогда раскрыли двери его комнаты и впустили всех его друзей и знакомых для присутствования при его кончине. Все стояли безмолвно без слез, чтобы не мешать его агонии. Лишь моя мать тихо плакала, стоя на коленях перед диваном, на котором лежал ее муж. Странный шум, напоминающий клокотание воды, слышался в горле умирающего, его грудь вздымалась, он говорил быстро и тихо, но слов нельзя было понять. Постепенно дыхание становилось тише, слова стали реже.

Наконец, он умолк…

_______________

Когда после лихорадочной ночи я проснулась и вошла с покрасневшими глазами в комнату отца, я нашла его тело лежащим на столе со скрещенными на груди руками, держащими только что вложенную в них икону. Как многие нервные дети, я боялась покойников и избегала подходить к ним, но отца я совершенно не боялась. Казалось, он спит на своей подушке, слегка улыбаясь, точно видит что-то очень хорошее перед собой. Художник сидел уже около него и срисовывал Достоевского, уснувшего вечным сном. Моя мать бродила, как тень, с затуманенными

99

от слез глазами. Она настолько не отдавала себе отчета в произошедшем, что когда явился придворный уведомить ее от имени Александра II, что правительство дарует ей пенсию и берет на себя попечение об ее детях, она радостно вскочила, чтобы сообщить эту хорошую весть своему мужу. ‑ «В этот момент я поняла в первый раз, что мой муж умер и что отныне я должна жить одинокой и что теперь у меня нет больше друга, с которым я могла бы делиться радостью и горем», — рассказывала она мне позже. Мой дядя Иван, по странному стечению обстоятельств, прибывший в Петербург в момент смерти Достоевского, должен был заняться всеми приготовлениями к похоронам. Он спросил сестру, где она желает похоронить своего мужа. Тут мать вспомнила разговор, бывший у нее с Достоевским в день похорон Некрасова, умершего несколько лет тому назад и похороненного на кладбище Новодевичьего монастыря. Мой отец говорил речь над его открытой могилой и возвратился домой грустный и убитый. «Я скоро последую за Некрасовым, — сказал он моей матери. – Пожалуйста, похорони меня на том же кладбище. Я не хочу лежать на Волковом, рядом с другими русскими писателями. Они презирали меня, преследовали меня всю жизнь своей ненавистью и очень огорчали меня. Я хочу лежать рядом с Некрасовым, который всегда относился ко мне хорошо, который заявил первым, что у меня большой талант, и не забывал меня, когда я был в Сибири».

Когда моя мать видела, что ее муж грустен и несчастен, она старалась развлечь его шуткой, и это ей всегда удавалось.

‑ Вот фантазия, ‑ сказала она весело. – Этот Новодевичий монастырь такой мрачный, такой пустынный. Я лучше похороню тебя в Александро-Невской лавре.

‑ Мне кажется, что там хоронят лишь генералов от инфантерии или кавалерии, ‑ ответил мой отец, также старавшийся шутить.

‑ Так что же. Разве ты не генерал от литературы? Ты имеешь право быть похороненным около них. Какие чудные похороны я тебе устрою. Архиепископы будут служить по тебе заупокойную обедню, митрополичий хор будет петь. Огромная толпа будет провожать твой гроб, и, когда шествие приблизится к лавре, монахи выйдут навстречу тебе.

100

‑ Они делают это только для царей, ‑ сказал отец, которого забавляли предсказания его жены.

‑ Они сделают это и для тебя. О, у тебя будут чудесные похороны, каких еще не было ни у кого в Петербурге.

Мой отец смеялся и передавал эти фантазии своей жены друзьям, явившимся к нему для беседы о похоронах Некрасова. Многие из них вспомнили позже это удивительное предсказание, сделанное моей матерью, как всегда, шутя.

Моя мать вспомнила теперь этот разговор и попросила дядю Ивана отправиться в сопровождении ее зятя Павла Сватковского в Новодевичий монастырь и купить место для моего отца по возможности ближе к памятнику Некрасова. Она вручила им все имевшиеся в доме деньги для уплаты за могилу и панихиду. Когда дядя собирался уходить, он обратил свое внимание на наши бледные и печальные детские лица и попросил у своей сестры разрешения взять нас с собой. «Прогулка в санях будет очень полезна для них», ‑ сказал он, глядя на нас с состраданием. Мы побежали одеваться и радостно уселись в сани…Холодный воздух и зимнее солнце действительно принесли нам пользу и вместе со счастливой детской беззаботностью помогли нам забыть на несколько минут страшную потерю, понесенную только что нами. Новодевичий монастырь расположен в конце города у заставы. Я очутилась первый раз в женском монастыре и с любопытством разглядывала таинственные ходы, вдоль которых блуждали, как тени, монахини. Нас повели в приемную, где игуменья монастыря, пожилая дама, холодная и высокомерная на вид, появилась вся в черном с длинною вуалью, покрывавшей голову и платье. Сватковский изложил ей желание знаменитого писателя Достоевского быть похороненным в Новодевичьем монастыре около поэта Некрасова, и так как ему были известны высокие цены кладбища, то он просил разрешение приобресть могилу по возможности дешевле, приняв во внимание скромные средства, оставшиеся нам после отца. Настоятельница сделала презрительную мину. «Мы, монахини, не принадлежим больше миру, ‑ возразила она холодно, ‑ и ваши знаменитости не имеют в наших глазах никакого значения. У нас установленные цены на могилы, и мы не можем их изменить для кого бы то ни было.»

101

И эта смиренная Христова раба потребовала непомерную цену, далеко превышавшую ту скромную сумму, какую могла истратить моя мать. Тщетно дядя Иван хлопотал за свою сестру, просил игуменью разрешить моей матери внести деньги по частям в течение года. Игуменья заявила, что могилу не станут копать, прежде чем не будет внесена вся сумма. Не оставалось ничего больше, как встать и распрощаться с этой ростовщицей в монашеском одеянии.

Мы возвратились домой возмущенные и рассказали матери о безуспешности наших хлопот.

‑ Как жаль, ‑ сказала она печально. – Мне так хотелось бы похоронить мужа на этом кладбище, выбранном им самим. Теперь не остается ничего больше, как похоронить его на Охте, рядом с его маленьким Алексеем, хотя, к сожалению, это кладбище никогда не нравилось ему.

Было решено, что дядя Иван отправится на следующее утро на Охту для того, чтобы купить там могилу и условиться со священником насчет отпевания.

Вечером к моей матери явился монах, желавший поговорить с ней. Он пришел по поручению братии Александро-Невской лавры, которая, как он сказал, высоко чтит Достоевского. Монахи пожелали, чтобы тело знаменитого писателя покоилось в ограде монастыря. Моя мать с радостью согласилась на это великодушное предложение. Монах ушел, моя мать вернулась в свою комнату и вдруг вспомнила свои слова, сказанные несколько лет тому назад мужу: «Я похороню тебя в Александро-Невской лавре».

В субботу огромная толпа наполнила обе улицы, на углу которых находился дом, где мы жили. Мы видели из наших окон море волнующихся человеческих голов, и среди них, подобно островам, вздымались повязанные лентами венки, которые несли студенты. Траурная колесница стояла наготове для того, чтобы препроводить останки Достоевского в монастырь. Согласно обычаю, вдова и сироты шли пешком за гробом. Так как путь до Александро-Невской лавры очень долог, а наши детские силы были слишком слабы, то друзья нашей семьи изредка уводили нас из кортежа и везли в коляске рядом с процессией. ‑ «Не забывайте никогда прекрасные похороны, устроенные Россией вашему

102

отцу», — говорили они нам. Когда гроб , наконец, приблизился к монастырю, монахи вышли из главных ворот и пошли навстречу моему отцу, который отныне будет покоиться среди них. Подобную честь они оказывали лишь царям;

они оказали ее также знаменитому русскому писателю, верному и смиренному сыну православной церкви. Предсказание моей матери сбылось еще раз.

Было слишком поздно для того, чтобы начать отпевание, которое пришлось отложить до следующего дня. Гроб был поставлен посреди Святодуховской церкви. После краткого богослужения, мы возвратились домой, изнемогающие от усталости и волнения. Друзья моего отца еще оставались там на некоторое время для того, чтобы наблюдать за толпой, стремившейся к гробу, чтобы поклониться ему и помолиться. Наступил вечер, стало темно; толпа почитателей и друзей моего отца постепенно рассеялась, готовясь снова явиться на следующий день к похоронам. Но Достоевский не оставался один. Петербургские студенты не покинули его. Они решили дежурить около своего обожаемого писателя в течение его последней ночи на земле. Петербургский митрополит, живший, как принято, в Александро-Невской лавре, рассказал позже, как они вели себя в церкви. Спустя несколько дней после похорон моя мать посетила его для того, чтобы поблагодарить за прекрасные похороны, которые монахи устроили для моего отца, и взяла нас с собой. Митрополит благословил нас и стал рассказывать моей матери свои впечатления от ночного дежурства студентов. ‑ «В субботу вечером я отправился в церковь Св. Духа, чтобы, в свою очередь, поклониться праху Достоевского. Монахи остановили меня у дверей, объявив, что церковь, которую я считал пустой, полна людей. Тогда я направился наверх в маленькую часовню, находящуюся во втором этаже соседней церкви и окна которой выходят внутрь Святодуховской церкви. Я провел там часть ночи, наблюдая за студентами, не видевшими меня. Они молились, плакали и рыдали, стоя на коленях. Монахи хотели читать псалмы у подножия катафалка, но студенты взяли у них из рук псалтырь и читали попеременно псалмы. Никогда я не слыхал еще подобного чтения псалмов. Студенты читали псалмы дрожащим от волнения голосом и вкладывали свою душу в каждое произносимое ими слово. А мне еще говорят, что эти молодые

103

люди атеисты и презирают нашу церковь. Какой же магической силой обладал Достоевский, чтобы так возвратить их к богу».

В день похорон, в воскресенье 1-го февраля, все почитатели Достоевского, занятые в течение всей недели, воспользовались праздничным днем, чтобы отправиться в церковь и помолиться за упокой его души. С самого утра огромная толпа переполнила мирную Александро-Невскую лавру. Предсказание моей матери вполне осуществилось — никогда еще Петербург не видел подобных похорон. И всетаки очень важная часть православного отпевания была пропущена. Гроб обычно остается открытым все время отпевания; к концу его родственники и знакомые приближаются к нему для последнего целования. Гроб Достоевского был закрыт. В день похорон ранним утром дядя Иван отправился в лавру в сопровождении Победоносцева, только что назначенного нашим опекуном. Они открыли гроб и нашли Достоевского сильно изменившимся. Это был уже четвертый день после его смерти. Друзья отца, благодаря тому, что они накануне несли гроб на руках и встряхивали его, ускорили процесс разложения, который и без того начался и преждевременно вследствие страшной жары, царившей в первые два дня в комнате, где стоял покойник. Из опасения, чтобы вид изменившегося лица покойника не произвел тяжелого впечатления на вдову и детей Достоевского, Победоносцев не разрешил монахам открыть гроб. Моя мать никогда не могла простить ему этого запрещения. ‑ «Не все ли равно было бы для меня, что он изменился, ‑ говорила она с горечью. — Ведь он был для меня все равно милым, милым мужем. И он ушел в могилу без моего прощального поцелуя и благословения». Я, в свою очередь, была позже глубоко благодарна моему опекуну за то, что он избавил меня от печального зрелища, я предпочла сохранить воспоминание о моем отце таким, каким я видела его мирно спящим в своем гробу и слегка улыбающимся чему-то прекрасному перед собой. И всетаки для меня, быть может, было бы лучше, если бы я видела его разложившееся тело, почувствовала запах разложения. Эта печальная действительность наверно убила бы странную мечту, овладевшую мною на следующий день после похорон, доставлявшую мне сначала большую радость и причинившую позже много горя. Мне грезилось,

104

что мой отец не умер, что он похоронен живым в летаргического сне, что он скоро проснется в своем гробу, позовет на помощь кладбищенских сторожей и вернется домой, Я представляла себе нашу радость, наш смех, поцелуи, которыми мы обменяемся, и милые слова, которые скажем друг другу. Недаром я была дочерью писателя: потребность выдумывать сцены, жесты и слова жила во мне, и это детское творчество причиняло мне много счастья. Но чем больше уходили дни, недели, тем больше в моем детском мозгу просыпалось благоразумие и разбивало мои иллюзии; оно говорило мне, что люди не могут жить долго под землей без воздуха и пищи, что летаргический сон моего отца дольше этого срока и что, может быть, действительно он умер. Тогда я стала ужасно страдать.

105