ГРОЗА

<Светоч, 1860, №3, с. 1-36.>

ГРОЗА

Драма въ пяти дѣйствiяхъ А. Н. Островскаго.

Намъ предстоитъ трудная задача. Передъ нами произведенiе писателя, который болѣе всѣхъ другихъ нашихъ современныхъ писателей возбуждалъ и даже и теперь еще возбуждаетъ о себѣ самые противорѣчивые толки. Сужденiя о немъ странны уже по своей крайней противурѣчивости; но значенiе ихъ покажется еще страннѣе, если обратить вниманiе на то, что они исходятъ изъ одного и того–же лагеря. Нисколько не было–бы удивительно, еслибъ о г. Островскомъ расходились въ мнѣнiяхъ, напримѣръ славянофилы съ западниками. (Такъ–какъ эти странныя прозвища до–сихъ–поръ еще существуютъ на самомъ дѣлѣ въ нашей жизни, то мы и называемъ ихъ, ихъ собственными именами.) Это бы еще ничего: въ чемъ согласны они между собою? Удивительны разноголосныя мнѣнiя объ одномъ и томъ же писателѣ въ одномъ и томъ же станѣ, въ одномъ и томъ же кружкѣ, напримѣръ у западниковъ. И какiя еще разноголосныя. Давно ли нашему драматургу въ одно время давали прозвища гостинодворскаго Коцебу, а въ другое провозглашали его обличителемъ русскихъ самодуровъ,

и восхищались имъ за это? Еще недавно одна наиболѣе–читаемая и достаточно–западная у насъ газета съ неизреченною щедростiю не отказывала въ талантѣ — чуть ли еще не въ нѣкоторомъ — автору «Грозы». Еще на дняхъ другой, весьма–уважаемый читающею публикою и не менѣе того западный критикъ поднималъ на эту «Грозу» цѣлую бурю, между–тѣмъ какъ другiе тоже очень западные органы отзывались о ней не безъ восторга, хотя и нѣсколько сдержаннаго. Одни въ этой же пьесѣ наиболѣе цѣнятъ въ г. Островскомъ поэзiю, другiе порицаютъ его нетолько за излишнюю вѣрность природѣ, но даже за нѣкоторый цинизмъ. Однимъ словомъ, выходитъ премилый концертъ и преназидательный для будущаго историка нашей современной литературы. Публика слушаетъ этотъ концертъ уже нѣсколько лѣтъ сряду и ничего въ немъ не понимаетъ. Одинъ г. Островскiй его не слушаетъ и идетъ себѣ своею ровной, поэтической дорогой. И прекрасно дѣлаетъ.

У славянофиловъ этой разноголосицы нѣтъ, потому–ли, что у нихъ въ послѣднее время была одна только «Бесѣда», или ужъ потому, что во многихъ нашихъ вопросахъ они стоятъ на болѣе твердой почвѣ, чѣмъ ихъ противники. Какъ ни обманчиво было ихъ увлеченiе видѣть въ г. Островскомъ поэта своихъ идей и принциповъ, мы уже ради одной справедливости, должны сказать, что честь открытiя г. Островскаго, какъ высоко–талантливаго писателя, принадлежитъ только имъ однимъ.

Многимъ, можетъ–быть, это покажется парадоксомъ, а между–тѣмъ, это такъ. Не споримъ, что первое произведенiе г. Островскаго «Свои люди» встрѣчено было западниками съ необыкновеннымъ увлеченiемъ, съ единодушнымъ восторгомъ. Но восторгъ этотъ потому именно и былъ единодушенъ, что въ этой комедiи г. Островскiй является

еще далеко не самимъ собою, далеко не тѣмъ самобытнымъ писателемъ, который такъ плѣняетъ насъ въ позднѣйшихъ своихъ комедiяхъ и сценахъ. Тутъ за нимъ виднѣлся еще его славный предшественникъ, виднѣлась преднамѣренная цѣль выставить то–то и то–то въ извѣстномъ свѣтѣ, казнить другое. Тутъ еще горько смѣется гоголевская сатира, съ намѣренiемъ бросается въ глаза еще то, отъ чего поэтъ отказался впослѣдствiи. Однимъ словомъ, тутъ еще нѣтъ той свободы, съ которой поэтъ относится къ дѣйствительности въ позднѣйшихъ своихъ пьесахъ. Помимо таланта, эта сатира, эта преднамѣренная цѣль и заставили западниковъ рукоплескать автору. Талантъ вѣдь не спасъ его отъ охлажденiя и брани этихъ же самыхъ западниковъ, когда явились болѣе высокiя по искусству произведенiя какъ «Не въ свои сани не садись», «Бѣдность не порокъ», «Бѣдная невѣста», «Не такъ живи, какъ хочется». Всѣ помнятъ это время, всѣ читали отзывы, полные пренебреженiя и даже брани разныхъ петербургскихъ газетъ и журналовъ. Да не повторяется ли тоже самое еще и теперь, когда истина все болѣе и болѣе беретъ верхъ, и рѣзкiе приговоры должны бы кажется смягчиться, хоть ужъ предъ очевидностiю.

Но между–тѣмъ, какъ все это происходило въ Петербургѣ, Москва съ своими славянофилами, съ своимъ «Москвитяниномъ», съ своей «Бесѣдой», наконецъ, нетолько оставалась однихъ и тѣхъ же мнѣнiй о г. Островскомъ, но росла въ любви и въ удивленiи къ нему съ каждой новой его пьесой. Въ особенности много, рѣзко и долго вопiялъ въ огромной пустынѣ одинъ талантливый голосъ, который также громко, хотя и менѣе рѣзко раздавался въ послѣднее время за г. Островскаго и въ петербургскихъ журналахъ. Этому голосу принадлежитъ и та фраза, надъ которою

въ былое время такъ глумилась наша критика: Островскiй дѣйствительно сказалъ новое слово. Но объ этомъ послѣ.

Есть много причинъ всѣмъ этимъ колебанiямъ и противорѣчiямъ критики западниковъ. Оставшись послѣ смерти Бѣлинскаго безъ главы, безъ авторитета, безъ центра, гдѣ бы выработывались и получали извѣстный строй всѣ разноголосныя и крайне–личныя мнѣнiя, лишонная вдругъ тона и лоска, которые ей давалъ нашъ незабвенный критикъ — критика западниковъ вдругъ распалась, раздробилась на маленькiе кружки и на отдѣльныя мнѣнiя. Вѣрная памяти Бѣлинскаго относительно прогресса и общественныхъ принциповъ, она послѣ него оказалась совершенно–несостоятельною относительно эстетическихъ. Послѣ него, она не разъяснила ни одного эстетическаго вопроса, не освѣтила ни одной темной стороны искусства. Въ началѣ пятидесятыхъ годовъ она ограничивалась одними историческими изслѣдованiями и на этомъ пути точно оказала большiя услуги. Потомъ, она съ жадностiю бросилась на общественные вопросы: публицизмъ оттѣснилъ эстетику на послѣднiй планъ. Не одно художественное произведенiе разбиралось съ точки зрѣнiя утилитарныхъ идей или общественныхъ вопросовъ. Мы уже упомянули, что даже г. Островскiй, талантъ чисто–художественный, разобранъ былъ недавно въ одномъ журналѣ съ точки зрѣнiя обличителя русскихъ самодуровъ.

Вотъ это–то желанiе отыскивать и въ произведенiяхъ г. Островскаго небывалую философiю и предполагать въ нихъ преднамѣренную цѣль, идею, и составляетъ, по нашему мнѣнiю, главнѣйшую причину этой разноголосицы, этихъ противорѣчивыхъ мнѣнiй о разбираемомъ нами писателѣ. Критика западниковъ на основанiи, можетъ быть,

однѣхъ пословицъ, которыми большею–частiю названы комедiи г. Островскаго, заподозрила въ нихъ какую–то допетровскую философiю, а автора въ славянофильствѣ и въ желанiи доказывать своими произведенiями славянофильскiя убѣжденiя. Мы не имѣемъ удовольствiя знать г. Островскаго, и потому намъ неизвѣстно, славянофилъ ли онъ или западникъ, да, признаться, до этого намъ и дѣла нѣтъ, тѣмъ болѣе, что изъ пьесъ его, даже изъ самыхъ яркихъ по заглавiю, или по пословицѣ, этого не видно. По нашему мнѣнiю г. Островскiй въ своихъ сочиненiяхъ не славянофилъ и не западникъ, а просто художникъ, глубокiй знатокъ русской жизни и русскаго сердца. Можетъ–быть, и даже весьма вѣроятно, судя по заглавiямъ, г. Островскiй дѣйствительно хотѣлъ послужить славянофильству, но такое желанiе, какъ видно изъ самаго дѣла, т. е. изъ сущности его произведенiй, ограничилось одними названiями или пословицами.

Упомянувъ, что послѣ первой своей комедiи «Свои люди» г. Островскiй оставилъ сатирическое направленiе и потому сталъ самостоятельнѣе, мы вовсе не хотѣли набросить какую–нибудь тѣнь на это направленiе. Мы думаемъ только, что, оставивъ сатиру, которая, несмотря на блестящую попытку, по нашему мнѣнiю, не есть главный нервъ въ талантѣ г. Островскаго, — онъ развилъ въ себѣ гораздо–лучшiя стороны, присущiя его таланту. Талантъ нашего драматурга по преимуществу объективный и художественный. По таланту своему онъ адептъ чистаго искусства. Даже тамъ, гдѣ онъ видимо силится что–нибудь доказать, натянуть свои поэтическiе образы на какую–нибудь идею, напримѣръ въ «Доходномъ мѣстѣ», даже и тамъ доказательства у него какъ–то не клеятся, дѣйствiе не совсѣмъ вяжется, а образы остаются рѣзкiе, лица выходятъ

полныя и яркiя, часто высоко–поэтическiя, какъ Полинька, всегда вѣрныя дѣйствительности и характерныя, какъ Юсовъ, Бѣлогубовъ, Кукушкина. Онъ прежде всего поэтъ въ своихъ созданiяхъ, и точно такой–же поэтъ въ пьесахъ «Не въ свои сани не садись», «Не такъ живи какъ хочется», «Бѣдная невѣста», какъ и въ «Воспитанницѣ», какъ въ «Грозѣ», о которыхъ говорятъ теперь, что съ нихъ–то будто–бы и началась поэзiя у г. Островскаго. Разница только въ степени поэзiи, въ избранномъ бытѣ, въ самыхъ лицахъ. Авдотья Максимовна и Груша такiе же поэтическiе образы, какъ и Воспитанница, какъ Катерина въ «Грозѣ». Въ послѣдней, правда, поэтическiй колоритъ кажется гуще и ярче, но это потому, что и обстоятельства, въ которыя поставлено это лицо, крупнѣе и рѣзче, а, главное, что и самъ характеръ здѣсь глубже, чѣмъ въ упомянутыхъ комедiяхъ. Поэзiя, за исключенiемъ развѣ мелкихъ сценъ, всегда была присуща, какъ главная стихiя, произведенiямъ г. Островскаго. Вотъ почему намъ всегда казалось несправедливымъ мнѣнiе критики, будто съ «Воспитанницы» сдѣлался какой–то переломъ въ талантѣ нашего драматическаго писателя, и онъ, будто–бы отказавшись отъ славянофильскихъ идей, обратился къ чистой поэзiи.

Мы думаемъ, что если былъ переломъ, то ужъ никакъ не въ г. Островскомъ, а въ петербургской критикѣ, которая вдругъ въ первый разъ открыла поэзiю въ «Воспитанницѣ» и такъ обрадовалась своей находкѣ, что тутъ же опредѣлила быть перелому въ талантѣ автора, и стала доказывать что онъ, авторъ, стоитъ уваженiя только за «Воспитанницу» и за «Грозу». Прежнiя же его писанiя такъ–себѣ пустячки, поклоненiе славянофильству — много говорить о нихъ нечего.

Вотъ въ томъ–то и дѣло, что въ прежнихъ произведенiяхъ своихъ г. Островскiй на столько же славянофилъ, насколько и западникъ. Скажемъ болѣе: еслибъ онъ былъ самымъ крайнимъ западникомъ, онъ не могъ бы иначе написать «Не въ свои сани не садись», «Не такъ живи, какъ хочется», «Бѣдность не порокъ», не переставъ быть художникомъ и поэтомъ. Зачѣмъ навязывать автору такую философiю, которой нѣтъ въ его произведенiи? Неужели на основанiи только пословицъ и заглавiй?

Остановимся на этомъ обвиненiи, на сколько позволяютъ намъ предѣлы статьи этой. Критикѣ не понравился Русаковъ своей патрiархальностiю, особеннымъ складомъ ума. Но все, что ни говоритъ этотъ человѣкъ, онъ говоритъ не ради проведенiя какой–нибудь внѣшней идеи, а потому только, что онъ Русаковъ и иначе говорить не можетъ. У него нѣтъ ярлыка на лбу, онъ живой человѣкъ. «Что это, Иванушка», говоритъ онъ Бородкину, «какъ я погляжу, народъ–то все хуже и хуже дѣлается, и что это будетъ, ужь и не знаю. Возьмемъ хоть изъ нашего брата: ну, старики–то еще и туда и сюда, а молодые–то?.... на что это похоже?.... Ни стыда, ни совѣсти, вѣдь повѣрить ничего нельзя, а ужь уваженiя и не спрашивай. Нѣтъ, мы, бывало, страхъ имѣли, старшихъ уважали. Опять эту моду выдумали! Прежде её не было, такъ лучше было право. Проще жили, ну и народъ честнѣй былъ. А то я, говоритъ, хочу по модѣ жить, по нынѣшнему, а глядишь, тому не платитъ, другому не платитъ.

Бородкинъ. — Все это, Максимъ Ѳедотычъ, отъ необузданности, а то и отъ глупости.

Русаковъ. Именно отъ необузданности. Бить некому! А то–то бы учить–то надо.... Охо–хо, — палка–то по нихъ плачетъ.

Мы нарочно выписали самое рѣзкое мѣсто въ комедiи. Но, Боже мой, развѣ подобныя рѣчи вы не слыхивали тысячу разъ отъ очень умныхъ и очень добрыхъ простолюдиновъ. Неужели–жъ говорящiе и думающiе такъ непремѣнно должны быть негодяи. Дѣло въ томъ, что Русаковъ говоритъ и думаетъ такъ, оттого что не приготовленъ ко многимъ жизненнымъ вопросамъ. Но если судьба поставитъ его когда–нибудь лицомъ къ лицу съ ними и онъ долженъ будетъ, такъ или иначе, разрѣшить ихъ, — онъ всегда разрѣшитъ ихъ вѣрно и гуманно. Тогда вдругъ у него и глаза откроются, и мыслить онъ будетъ здраво. Онъ оттого, можетъ–быть, немного слишкомъ любитъ старину, что вообще, по евангельскому слову, возлюбилъ много въ жизни; а такъ–какъ онъ человѣкъ темный, необразованный, непосредственный, то и не можетъ вдругъ, безъ особенной нужды, отстать отъ многихъ привязанностей и во всякое время ясно обсуживать явленiя жизни. Но не смотря на свою темноту, тотъ же Русаковъ выражаетъ собою всю широкость, все всепрощенiе русской натуры. Когда дошло до дѣла, онъ сперва отталкиваетъ, оскорбляетъ дочь, но тутъ же одумывается и укоряетъ себя. Въ русскомъ человѣкѣ есть способность прямо подходить къ истинѣ и понять ее со всѣхъ сторонъ. Вмѣстѣ съ этой способностью онъ соединяетъ и всепримиряемость, т. е. способность простить даже злую, враждебную обстановку, если только въ ней заключается истина. Это качество, присущее русскому народу, оправдывается всей его исторiей, начиная съ Петра и до Петра. Оно составляетъ принадлежность славянскаго племени, весь залогъ его будущаго развитiя; и это свойство русскаго человѣка, главнаго представителя славянскаго племени, впервые выражено у насъ въ искусствѣ г. Островскимъ,

въ чемъ и состоитъ вся сила его таланта, вся заслуга его передъ русскою литературой. Это–то и есть новое слово, сказанное г. Островскимъ; мы не говоримъ уже о другихъ его заслугахъ, напр. о томъ, что онъ первый открылъ красоту въ русской женщинѣ, которая, послѣ Татьяны, оставалась безъ выраженiя.

Теперь спрашивается: можно ли, на томъ только основанiи, что въ пьесѣ Русаковъ человѣкъ добрый и съ сердцемъ, заподозрить, что говоритъ онъ это не свои мысли, а мысли автора? Или не потому ли это славянофильская пьеса, что Вихоревъ, сопоставленный съ нимъ, негодяй отъявленный? Что же изъ этого? Какъ что! да этотъ негодяй представляетъ западъ, цивилизацiю...

Но почему же онъ представляетъ западъ, цивилизацiю? Почему это не просто первый встрѣчный прощалыга, бездѣльникъ, ищущiй купеческихъ дочекъ съ большимъ приданымъ и нужный только для хода пьесы? И въ–самомъ–дѣлѣ, будь онъ человѣкъ хорошiй, а не бездѣльникъ, пьесы бы не было. Гдѣ же у него ярлыкъ, гласящiй, что онъ не прощалыга, не негодяй, а представитель запада? Въ какой фразѣ онъ говоритъ или только проговаривается объ этомъ? Какое посторонее лицо въ комедiи намекаетъ на это? Вы напрасно будете искать въ ней отвѣты на всѣ эти вопросы. Ихъ нѣтъ въ ней. Ни одно слово въ комедiи не даетъ вамъ права утверждать, что одно лицо представляетъ въ ней славянофильскую философiю, а другое лжемудрствующiй западъ.

Утверждать противное, видѣть въ такомъ пошломъ безнравственномъ лицѣ, мы не говоримъ уже представителя, а только намекъ на западную цивилизацiю, значило бы нетолько усумниться въ умѣ автора, но и нанести ему жестокую обиду. Какимъ бы крайнимъ славянофиломъ онъ

ни былъ, по мнѣнiю западниковъ — предположимъ это — онъ все–таки не сталъ бы бороться съ ихъ ученiемъ такимъ нечистымъ образомъ, такою громадною и неудачною клеветою. Этого люди умные, люди съ сердцемъ никогда не дѣлаютъ. Такое обвиненiе, хотя и пущенное въ автора среди самаго разгара борьбы славянофиловъ съ западниками, заявило только крайнее увлеченiе партiи. Русаковъ его нигдѣ ни однимъ словомъ не оскорбилъ ни науки, ни просвѣщенiя. У автора это прекрасный типъ русскаго человѣка, хотя и необразованнаго и въ низкой долѣ, типъ, созданный впервые такъ смѣло и положительно въ нашей литературѣ. Послѣ гоголевскихъ отрицанiй это было, конечно, дерзостью въ глазахъ критики. Человѣкъ необразованный, какой–то купецъ какого–то уѣзднаго городишка, старикъ, которому (о, преступленiе!) нравится болѣе его старое время, чѣмъ настоящее, осмѣлился предстать на судъ критики, созданный со всею полнотою жизни, а главное, не съ неумытымъ какимъ–нибудь рыломъ, не комическимъ брюханомъ, изрыгающимъ невѣжественную хулу на все прекрасное въ жизни, а съ чистымъ, любящимъ сердцемъ, съ натурой доброй, открытой и честной, со всѣми милыми подробностями своего мирнаго житья — этого не могли постичь и простить западники того времени.

Вотъ что значитъ, какъ въ жизни, такъ и въ литературѣ, искать въ человѣкѣ прежде всего его мнѣнiй и убѣжденiй, а не самого человѣка. Русаковъ не былъ бы Русаковымъ, еслибъ сталъ мечтать о прорессѣ и либеральничать. Что онъ за уѣздный генiй, чтобъ явиться вдругъ реформаторомъ въ той средѣ, въ которой взросъ и которою пропитанъ.

Мы простились бы здѣсь съ Русаковымъ и съ его

прелестною Дуняшей, еслибъ не прочли на дняхъ еще одного замѣчанiя, которое показалось намъ совершенно–несправедливымъ. Въ одной газетѣ была выражена мысль, что нельзя сочувствовать страдающимъ лицамъ г. Островскаго, если знаешь напередъ, что съ перемѣною обстоятельствъ эти жертвы сдѣлаются сами мучителями; что нельзя сочувствовать дочери, которой отецъ не позволяетъ выйти замужъ за любимаго человѣка, если знаешь, что этотъ человѣкъ негодяй, и что отецъ поэтому совершенно правъ. Конечно нельзя, но мы сочувствуемъ Дунѣ Русаковой вовсе не въ томъ, что она хочетъ выйти замужъ за негодяя; мы сочувствуемъ именно тому, чтобъ она не вышла замужъ. Тутъ участiе наше все переносится на несчастнаго старика–отца, которому угрожаетъ опасность навсегда потерять свое любимое дѣтище. Мы сочувствуемъ Дунѣ, какъ прелестнѣйшему и грацiознѣйшему типу русской дѣвушки, типу, созданному съ необыкновенной поэтической силой, которая всѣ сокровища своего золотаго сердца, по дѣтскому незнанiю жизни, тратитъ на какого–нибудь Вихорева; что же касается вообще до сочувствiя, то ужь это, кажется, извѣстное дѣло, что сочувствiе лицамъ въ жизни и сочувствiе лицамъ въ искусствѣ, не одно и тоже. Возьмемъ примѣръ, довольно крупный: мы сочувствуемъ лицамъ Гоголевскаго ревизора и Мертвыхъ Душъ, мы находимъ ихъ прекрасно созданными, а между–тѣмъ не дай вамъ Богъ, читатель, встрѣтить ихъ въ жизни. Тутъ сочувствiе мгновенно превращается въ омерзенiе.

Изъ всего нами сказаннаго, да не заключатъ, чтобъ мы считали Русакова идеаломъ совершеннаго русскаго человѣка: мы только открываемъ въ немъ черты, присущiя русской натурѣ. Замѣчанiе это совершенно лишнее, но

мы видѣли столько примѣровъ ложнаго пониманiя, что оговариваемся.... ну хоть для ясности.

Тѣже самые упреки, туже самую брань возбудила другая пьеса г. Островскаго «Не такъ живи, какъ хочется.» Тутъ отецъ уговариваетъ дочь, бѣжавшую отъ безпутнаго мужа, возвратиться къ нему. «Какъ ты отъ мужа бѣжишь, глупая? — говоритъ онъ ей. — Ты думаешь, мнѣ тебя не жаль? Ну вотъ всѣ вмѣстѣ и поплачемъ о твоемъ горѣ — вотъ и вся наша помощь! Что я могу сдѣлать? Поплакать съ тобой — я поплачу. Вѣдь я отецъ твой, дитятко мое, милое мое (плачетъ и цѣлуетъ ее) ты одно пойми, дочка моя милая: — Богъ соединилъ, человѣкъ не разлучаетъ. — Отцы наши такъ жили не жаловались, не роптали. Ужели мы умнѣе ихъ? Поѣдемъ къ мужу».

Представьте–же себѣ, что за дичь и чепуха вышли бы, еслибъ этотъ самый старикъ, мѣщанинъ какого–то уѣзднаго городка, да еще прошедшаго столѣтiя, говорилъ дочери совершенно–противное тому, что онъ сказалъ въ пьесѣ. Чтобы ему въ–самомъ–дѣлѣ по случаю бѣгства дочери изъ мужнина дома, начать толковать ей о прогрессѣ, объ эмансипацiи женщинъ, да ужъ кстати слегка коснуться и Жоржъ–Санда?

Непрiятно поразилъ западниковъ и конецъ этой драмы. Безпутный мужъ, напившiйся съ горя и отчаянiя бѣжитъ съ ножомъ искать ненавистную жену. Какимъ–то чудомъ онъ попадаетъ на Москву–рѣку. Это было ночью, на масляницѣ. Ему чудятся черти. Онъ блуждаетъ въ безпамятствѣ, самъ не зная гдѣ. Вдругъ, надъ собою онъ слышитъ колокольный звонъ, останавливается, приходитъ нѣсколько въ память, осматривается: онъ стоитъ надъ прорубью. Еще шагъ и онъ утонулъ бы. Онъ идетъ домой,

бросается въ ноги отцу, кается и мирится съ женою.

Кромѣ легенды, поэтически разсказанной въ формѣ драмы, и ловко подмѣченной черты въ русскомъ характерѣ, мы ничего здѣсь не видимъ, къ чему можно было–бы привязаться самому крайнему западнику. Петру, впрочемъ, и оставалось только два выхода изъ его положенiя: утопиться или зажить новою жизнiю. Онъ выбралъ послѣднее, и мы, право, не видимъ, въ чемъ онъ тутъ поперечилъ воззрѣнiямъ западниковъ. Впрочемъ, объ этой пьесѣ нельзя говорить мало. Въ ней затронуто много вопросовъ, которые не мѣшало бы подвергнуть критической оцѣнкѣ въ настоящее время, когда стихла уже наша литературная междоусобица. Не одинъ пунктъ морали, называвшейся прежде славянофильскою, могъ–бы теперь сдѣлаться общечеловѣческимъ. Мы жалѣемъ, что не можемъ остановиться здѣсь на нѣкоторыхъ вопросахъ по поводу этой драмы, не обременивъ статьи этой и безъ того уже частыми отступленiями.

Не понимаемъ мы также, отчего такъ долго критика глумилась надъ другою комедiей: «Бѣдность не порокъ». Поговорка эта, какъ видно изъ хода пьесы, болѣе относилась къ Митѣ, приказчику, чѣмъ къ Любиму Торцову. Но еще непонятнѣе для насъ то обстоятельство, что критика могла проглядѣть въ этихъ трехъ пьесахъ такiе типы и характеры, какъ Русаковъ, Бородкинъ, Вихоревъ, Петръ, Гордѣй Торцовъ, Коршуновъ, Любимъ Торцовъ и такiя прелестныя женскiя головки, какъ Дуня Русакова, Груша, Любовь Гордѣевна. Да вѣдь это перлы нашей литературы. Да вѣдь онѣ озарены тою же поэзiей, которая живетъ и въ двухъ женскихъ лицахъ двухъ послѣднихъ пьесъ г. Островскаго. А типы, женскiе и мужскiе

«Бѣдной невѣсты», этого едва–ли не лучшаго произведенiя нашего автора? Отчего же всѣ эти чудные образы до–сихъ–поръ лежали подъ спудомъ для петербургской критики? Что это, упрямство, непониманiе, или дѣло «не нашего прихода»? Право, можно подумать на послѣднее, если сообразить, что благосклонные отзывы стали встрѣчаться въ петербургскихъ журналахъ съ–тѣхъ–поръ, какъ г. Островскiй началъ посѣщать Петербургъ, печататься здѣсь въ Петербургѣ и сдѣлался, такимъ–образомъ, нашимъ прихожаниномъ. Сваливать такое странное явленiе на переломъ, будто–бы недавно совершившiйся въ направленiи нашего драматурга нельзя, не погрѣшивъ противъ истины. Любой умный и внимательный читатель увидитъ, что перелома, или измѣненiя въ направленiи не случалось съ г. Островскимъ въ послѣднее время. Въ его талантѣ разъ только совершился переломъ и то давно ужь, именно послѣ появленiя его первой комедiи: «Свои люди сочтемся». Отказавшись отъ сатиры, онъ сталъ изображать нравы русскаго мелколюдья, какъ свободный художникъ, несвязанный служенiемъ какой–либо партiи, или посторонней идеѣ. Русская жизнь съ ея свѣтлыми и темными сторонами стала для него единственнымъ закономъ. Герои его большею частiю мелкiе купцы или мѣщане какихъ–нибудь уѣздныхъ городишекъ, которые можно отыскать только на подробной картѣ. Героини — ихъ жены и дочери, существа иногда лелѣемыя отцомъ и матерью, иногда одною только матерью, а иногда и трепещущiя передъ вселомающею волею какого–нибудь самодура. Вотъ невзрачный матерiялъ, изъ котораго г. Островскiй дѣлаетъ превосходнѣйшiя произведенiя искусства. Но зато этотъ матерiялъ есть весь нашъ народъ, а народъ, взятый во всей его полнотѣ, во всей его всеобъемлемости

есть все. Въ немъ, а не внѣ его всѣ силы, всѣ пружины его будущаго развитiя. Въ немъ вся будущая заслуга его передъ человѣчествомъ, и смотря съ этой точки зрѣнiя, изображенiе чисто народныхъ типовъ, можетъ–быть, важнѣе изображенiя всевозможныхъ общечеловѣческихъ идеаловъ. Г. Островскiй, можетъ–быть, единственный писатель, непоклонившiйся ни которой изъ враждовавшихъ партiй, между–тѣмъ какъ одна изъ нихъ видѣла въ немъ почему–то своего адепта, а другая негодовала на него за это.

Правда, въ послѣднее десятилѣтiе шла ожесточенная борьба между этими партiями, начавшая стихать только въ послѣднее время. Но какое же дѣло до этой борьбы и войны художнику?

Правда и то, что въ военное время часто хватаютъ совершенно–невиннаго молодца, пробирающагося тайкомъ на любовное свиданiе, зачисляютъ его въ шпiоны, а потомъ разстрѣливаютъ.

___

Охотники до идей въ произведенiяхъ искусства возрадуются при чтенiи новой драмы г. Островскаго. Мы заранѣе увѣрены, что у насъ въ печати появится не одна статья, въ которой пресерьозно будутъ утверждать, что авторъ хотѣлъ доказать своей драмой, напримѣръ, хоть это: какъ пагубно для снохи имѣть лютую свекровь и слабаго мужа; или употребивъ болѣе высокiй слогъ: какъ пагубенъ домашнiй деспотизмъ и до какихъ послѣдствiй можетъ довести онъ пылкiя натуры; или если употребить еще болѣе высокiй слогъ, какъ пагубенъ патрiархальный деспотизмъ для натуръ воспрiимчивыхъ и жаждущихъ

обновленной жизни, прогресса и цивилизацiи. Какъ ни вертите эту мысль, какихъ напыщенныхъ фразъ ни прибирайте для ея выраженiя, въ результатѣ все–таки выйдетъ, что она стара до пошлости, справедлива до математической аксiомы и что она такъ всѣмъ извѣстна, что стала смѣшна. Доказывать ее художественнымъ произведенiемъ вовсе нѣтъ никакой надобности, и ужь навѣрное г. Островскiй совсѣмъ не думалъ о ней, когда начиналъ свою драму. Какая же, по вашему, въ ней идея? спросятъ насъ. Никакой, отвѣтимъ мы, если вы идею принимаете за цѣль, съ которою пишется извѣстное произведенiе, или цѣлый десятокъ идей, а можетъ быть и два три, а можетъ быть и еще болѣе. Одну мы уже сказали, другiя отыскать не трудно. Нѣтъ факта въ жизни, нѣтъ произшествiя, которые не имѣли–бы своей идеи, своей морали. Такой–то части, такого–то квартала сдѣлался пожаръ, и вотъ навѣрно нѣсколько идей родится въ головѣ вашей при разсказѣ объ его подробностяхъ. Если вы ужь такъ любите идеи, возьмите приведенную выше и пишите на нее статью, или поговорите съ докторомъ Панглосомъ. Послѣднее будетъ еще лучше: страницы въ статьѣ выйдутъ краснорѣчивыя, а главное выйдутъ кстати въ наше время, когда благодѣтельная гласность и пр.

Но ради этой самой гласности не навязывайте ее поэту. Мало–ли какая высокая мораль истекаетъ изъ созданiя художника, мало–ли какiя мысли навѣютъ на читателя или на зрителя его подробности. Чѣмъ жизненнѣе это созданiе, тѣмъ обильнѣе оно и этими идеями и этой моралью, потому–что родникъ ихъ есть все же вѣчно–сущая жизнь. Изображая просто жизнь, или даже малѣйшую частицу жизни, одну капельку изъ этого безпредѣльнаго моря, искусство изображаетъ и идеи, присущiя этой частицѣ,

этой каплѣ. Мы нисколько не хотимъ порицать произведенiй, созданныхъ подъ влiянiемъ извѣстной идеи. Если идея свѣтла и гуманна, если произведенiе запечатлѣно талантомъ, то оно будетъ не менѣе прекрасно и не менѣе долговѣчно.

Вѣдь Донъ–Кихотъ, если вѣрить Сервантесу, былъ написанъ съ очень тривiальною цѣлью. Цѣль эта давно миновалась, а Донъ–Кихотъ живетъ и будетъ вѣчно жить, какъ величайшее произведенiе искусства.

Эта мысль, или ужь если вамъ лучше нравится, идея о домашнемъ деспотизмѣ и еще десятокъ другихъ неменѣе гуманныхъ идей, пожалуй и кроются въ пьесѣ г. Островскаго. Но ужь навѣрное не ими задавался онъ, приступая къ своей драмѣ. Это видно изъ самой пьесы (сюжетъ которой мы, впрочемъ, не станемъ разсказывать, предполагая, что всѣ интересующiеся нашею литературою, уже прочли ее. Для тѣхъ же, которые почему–нибудь не успѣли еще прочесть этой драмы, голый разсказъ ея содержанiя не дастъ о ней никакого понятiя). На домашнiй деспотизмъ, авторъ потратилъ меньше красокъ, чѣмъ на изображенiе другихъ пружинъ своей пьесы. Съ такимъ деспотизмомъ еще можно ужиться. Кудряшъ съ Варварой славно водятъ его за носъ, да и самъ молодой Кабановъ не слишкомъ–то имъ стѣсняется и преисправно зашибаетъ хмѣлемъ. Старуха–Кабанова болѣе сварлива, чѣмъ зла, болѣе закоренѣлая формалистка, чѣмъ чорствая женщина. Гибнетъ одна Катерина, но она погибла–бы и безъ деспотизма. Это жертва собственной чистоты и своихъ вѣрованiй.

Но къ этой мысли, существенной, вытекающей прямо изъ характера Катерины, мы еще возвратимся. А теперь остановимся на этой личности.

Передъ нами два женскихъ лица: старуха Кабанова и

Катерина. Обѣ онѣ родились въ одномъ и томъ же слоѣ общества, а можетъ–быть, и даже всего вѣроятнѣе, въ одномъ и томъ же городѣ. Обѣ онѣ съ малолѣтства окружены были одними и тѣми же явленiями, явленiями странными, уродливыми до какой–то сказочной поэзiи. Онѣ съ раннихъ лѣтъ подчинились однимъ и тѣмъ же требованiямъ, однѣмъ и тѣмъ же формамъ. Вся жизнь ихъ, размѣренная на часы, течетъ съ математическою правильностiю. Смотрятъ на жизнь онѣ совершенно одинаково, вѣруютъ и поклоняются одному и тому–же. Религiя у нихъ одна и таже. Странницы и богомолки не переводятся у нихъ въ домѣ, разсказываютъ имъ нелѣпѣйшiя сказки о своихъ далекихъ странствiяхъ, сказки, въ которыя онѣ обѣ вѣрятъ, какъ въ нѣчто непремѣнное и неизмѣнное. Дьяволъ съ своими проказами играетъ у нихъ такую–же роль, какъ самое обыденное явленiе, роль какого–то домашняго человѣка. А между–тѣмъ, вся эта жизнь, всѣ эти обстоятельства, все это вѣрованiе сдѣлали изъ одной сухую и черствую формалистку, еще болѣе засушили въ ней отъ природы сухой и бѣдный темпераментъ, тогда какъ другая (Катерина) не переставая подчиняться окружавшимъ ее явленiямъ, совершенно убѣжденная въ ихъ законности и истинѣ, создаетъ изо всего этого цѣлый поэтическiй мiръ, полный какого–то чарующаго обаянiя. Ее спасаютъ и нравственная чистота и младенческая невинность, и та поэтическая сила, которая врождена въ этомъ харатерѣ. Это лицо, не переставая быть дѣйствительнымъ, все проникнуто поэзiей, тою русскою поэзiей, которая вѣетъ на васъ изъ русскихъ пѣсенъ и преданiй. Поэтическая сила въ ней такъ велика, что она все облекаетъ въ поэтическiе образы, во всемъ видитъ поэзiю, даже въ могилѣ. Солнышко ее грѣетъ, говоритъ она, дождичкомъ

мочитъ, весной на ней травка выростетъ, мягкая такая, — птички гнѣздышко выведутъ, цвѣточки разцвѣтутъ.

Мы должны привести здѣсь одну поэтическую страницу изъ драмы г. Островскаго, чтобъ имѣть возможность далѣе прослѣдить характеръ Катерины.

— Такая ли я была — говоритъ она Варварѣ, сестрѣ своего мужа. Я жила, ни объ чемъ не тужила, точно птичка на волѣ. Маменька во мнѣ души не чаяла, наряжала меня какъ куклу, работать не принуждала; что хочу, бывало, то и дѣлаю. Знаешь, какъ я жила въ дѣвушкахъ? Вотъ я тебѣ сейчасъ разскажу. Встану я, бывало, рано; коли лѣтомъ, такъ схожу на ключикъ, умоюсь, принесу съ собой водицы, и всѣ, всѣ цвѣты въ домѣ полью. У меня цвѣтовъ было много, много. Потомъ пойдемъ съ маменькой въ церковь, всѣ и странницы. — У насъ полонъ домъ былъ странницъ, да богомолокъ. А придемъ изъ церкви, сядемъ за какую–нибудь работу, больше по бархату золотомъ, а странницы станутъ разсказывать, гдѣ онѣ были, что видѣли, житiя разныя, либо стихи поютъ. Такъ до обѣда время и пройдетъ, тутъ старухи уснуть лягутъ, а я по саду гуляю. Потомъ къ вечернѣ, а вечеромъ опять разсказы, да пѣнiе. Таково хорошо было.

А когда Варвара замѣчаетъ ей, что и теперь она также точно живетъ, то она продолжаетъ:

Да здѣсь все какъ–будто изъ–подъ неволи. И до смерти я любила въ церковь ходить! Точно бывало я въ рай войду и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно, какъ все это въ одну секунду было. Маменька говорила, что всѣ, бывало, смотрятъ на меня, что со мной дѣлается! А знаешь, въ солнечный день, изъ купола такой свѣтлый столбъ внизъ идетъ и въ этомъ столбѣ ходитъ дымъ, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы въ этомъ столбѣ летаютъ и поютъ. А то бывало, дѣвушка, ночью встану, у насъ тоже вездѣ лампадки горѣли, да гдѣ–нибудь въ уголкѣ и молюсь до утра. Или рано утромъ въ садъ уйду, еще только солнышко восходитъ, упаду на колѣни, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чемъ молюсь и о чемъ плачу; такъ меня и найдутъ. И объ чемъ я молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мнѣ не надобно, всего у меня было довольно. А какiе сны мнѣ снились, Варенька, какiе сны! Или храмы золотые, или сады какiе–то необыкновенные,

и все поютъ невидимые голоса, и кипарисомъ пахнетъ, и горы и деревья, будто не такiя, какъ обыкновенно, а какъ на образахъ пишутся.

Изъ этой страницы, удивительной по своей поэтической прелести, характеръ ясно создается въ умѣ вашемъ. Это таже самая обстановка, въ которой окончательно зачерствѣла Кабанова и которую молодое, мечтательное воображенiе Катерины оправило въ такую высокую поэзiю. Для этой чистой, незапятнаной натуры доступна одна только свѣтлая сторона вещей; подчинясь всему окружающему, находя все законнымъ, она умѣла изъ мизерной жизни провинцiальнаго городка создать свой собственный мiрокъ. Она вѣритъ всѣмъ бреднямъ странницъ, вѣритъ въ нечистую силу и особенно боится ее. Эта сила въ воображенiи ея украсилась всѣми преданiями, всѣми народными разсказами. Десять тысячъ церемонiй, такъ деспотически властвующихъ въ городкѣ, гдѣ живетъ она, нисколько не смущаютъ ея. Она выросла среди ихъ и исполняетъ ихъ свято. Тамъ только, гдѣ они насилуютъ ея отрытую и прямую душу, тамъ она возмущается противъ нихъ. Она не станетъ, напримѣръ, какъ ни уговаривай ее, выть по уѣхавшемъ мужѣ, для того только, чтобъ люди видѣли, какъ она его любитъ. «Не къ чему! Да я не умѣю. Что народъ–то смѣшить!» отвѣчаетъ она на слова свекрови, что, дескать, хорошая жена, проводивши мужа–то, часа полтора воетъ, лежитъ на крыльцѣ. Малѣйшее отклоненiе отъ прямаго пути она считаетъ тяжкимъ грѣхомъ. Адъ со всѣми своими ужасами, со всей своей огенной поэзiей на столько же занимаетъ ея воображенiе, какъ и рай съ его радостями. Но не приписывайте ея чистоты и добродѣтели одному религiозному направленiю ума. Чистота эта въ ней врожденная. Безъ

нея она, какъ и тысячи другихъ, вошла–бы въ разныя сдѣлки и договоры съ своею совѣстью и посредствомъ разныхъ пожертвованiй, эпитимiй, лишнихъ постовъ и поклоновъ, прекрасно ужилась бы и съ адомъ и съ раемъ, какъ–бы ни былъ ужасенъ одинъ, неподкупенъ другой.

А между–тѣмъ, лукавый или жизнь смущаетъ ее и вводитъ въ соблазнъ. Горькая участь, которую она терпитъ въ домѣ отъ свекрови, ничтожество мужа, который хотя и любитъ ее, но неспособенъ заставить ее полюбить себя, принуждаютъ ее оглянуться вокругъ себя, выйти изъ поэтическаго мiра, отодвинувшагося отъ нея и стоящаго теперь передъ нею уже какъ воспоминанiе. Въ прекрасной сценѣ перваго дѣйствiя съ Варварой, она съ прелестнымъ простодушiемъ разсказываетъ ей состоянiе души своей. Ей только показалось, что Варвара выразила къ ней сочувствiе, и она сейчасъ–же выкладываетъ передъ нею всѣ сокровища своего сердца. Эту черту русскаго характеръ откровенничать передъ первымъ встрѣчнымъ, чрезвычайно удобную для драматической формы, вы встрѣтите въ каждомъ произведенiи г. Островскаго. Если Катерина въ этой сценѣ еще не признается ей въ любви къ Борису, племяннику одного превзбалмошнаго купца Дикого, то потому только, что она еще сама не подозрѣваетъ этой любви въ себѣ. А между–тѣмъ, она уже любитъ и, разъ увѣрившись въ этомъ, отдается своей любви почти безъ борьбы и съ полнымъ сознанiемъ грѣха. Катерина женщина пылкая, женщина первыхъ впечатлѣнiй и порывовъ, женщина жизни. Она очень хорошо знаетъ, что падетъ, лишь–только мужъ уѣдетъ въ Москву, что ей не совладать съ своимъ сердцемъ, и она заранѣе ищетъ средствъ и обороны противъ искушенiя. Когда мужъ отказывается взять ее съ собою, она проситъ его, на колѣнахъ

проситъ, чтобъ онъ взялъ съ нея какую–нибудь клятву страшную, «чтобъ не смѣла я, — говоритъ она — безъ тебя ни подъ какимъ видомъ ни говорить ни съ кѣмъ чужимъ, ни видѣться, чтобъ и думать я не смѣла ни о комъ, кромѣ тебя.... Чтобъ не видать мнѣ ни отца, ни матери! Умереть мнѣ безъ покаянiя, если я»....

Не улыбайтесь! Она сдержала–бы свою клятву. Въ этихъ словахъ видѣнъ весь характеръ. Она слабая женщина, хотя и пылкая и страстная. Все, что она говоритъ съ Варварой о своей прыти, есть ничто иное, какъ милое хвастовство съ ея стороны, хвастовство натуры, незнающей ни жизни, ни настоящихъ своихъ силъ. Удержать ее отъ паденiя можетъ одна только религiя, понимаемая ею, какъ и всѣми нашими простолюдинами, весьма–узко и вещественно. Въ искупительныя жертвы своей клятвы она дастъ самыя дорогiя блага — своихъ родителей, свою надежду не умереть безъ покаянiя. Но мужъ не взялъ съ нея этой клятвы, принявъ, вѣроятно, ея желанiе за бабью блажъ, и она пала.

Лукавый, мучившiй ее соблазномъ, любитъ такiя натуры. Онѣ очень падатливы на любовныя искушенiя и мало съ нимъ борятся, какъ–будто заранѣе знаютъ, что имъ не побороть врага. Онѣ заранѣе знаютъ, что не перенесутъ своего паденiя, что за днями восторговъ потянутся длинные года слезъ и раскаянiя, и что лучшее, чѣмъ можетъ закончиться ихъ горькая жизнь, будутъ высокiя монастырскiя стѣны, или долгiя и искреннiя странствiя по разнымъ богомольямъ, если только не омутъ какой–нибудь рѣки или дно ближайшаго пруда. И все таки падаютъ.

У избранныхъ натуръ есть свой фатумъ. Только онъ не внѣ ихъ: онѣ носятъ его въ собственномъ сердцѣ.

Когда она приходитъ на первое свиданiе съ Борисомъ, она съ первыхъ словъ осыпаетъ его упреками за то, что онъ погубилъ ее.

«Зачѣмъ ты пришолъ, погубитель мой? — говоритъ она — Вѣдь я замужемъ, вѣдь мнѣ съ мужемъ жить до гробовой доски, до гробовой доски. — Вѣдь, что я себѣ готовлю? Гдѣ мнѣ мѣсто–то, знаешь–ли?

— Успокойтесь, сядьте.

— ........Ну, какъ же ты не загубилъ меня, коли я, бросивши домъ ночью иду къ тебѣ.

— Ваша воля была на то.

— Нѣтъ у меня воли. Кабы была у меня своя воля, не пошла бы я къ тебѣ. (Поднимаетъ глаза и смотритъ на Бориса. Небольшое молчанiе) Твоя теперь воля надо мной, развѣ ты не видишь! (Кидается къ нему на шею).

Далѣе, когда на нее опять находятъ грустныя мысли, и Борисъ, утѣшая ее тѣмъ, что никто не узнаетъ про ихъ любовь, говоритъ ей: «Не ужели же я тебя не пожалѣю!» она отвѣчаетъ:

— Э! Что меня жалѣть, никто виноватъ, — сама, на то пошла. Не жалѣй, губи меня, пусть всѣ знаютъ, пусть всѣ видятъ, что я дѣлаю. Коли я для тебя грѣха не побоялась, побоюсь ли я людскаго суда? Говорятъ, даже легче бываетъ, когда за какой–нибудь грѣхъ здѣсь, на землѣ, натерпишься.

Опять видѣнъ весь характеръ. Опять русскiе мотивы. Она съ какимъ–то сладострастiемъ, съ какою–то удалью думаетъ уже о той минутѣ, когда всѣ узнаютъ объ ея паденiи и мечтаетъ о сладости всенародно казниться за свой проступокъ. Какой–же послѣ этого деспотизмъ могъ имѣть влiянiе на подобную натуру. Будь она окружена самыми добрыми людьми, она, совершивъ свой грѣхъ, точно также казнилась бы и тосковала. Не было бы, можетъ быть, самоубiйства, но жизнь ея все таки была–бы разбита. Такiя женщины–простолюдинки, какую намъ даетъ авторъ, не дѣлаютъ уступокъ ни общественному

суду, ни требованiямъ молодости, ни даже всеизцѣляющему времени. Еслибъ она была женщина развитая, она нашла бы оправданiе любви своей и въ жаждѣ человѣка извѣдать счастье на землѣ, и въ своей горькой долѣ и, наконецъ, въ законности, въ которую она сама облекла–бы любовь свою. Всѣ эти высшiя соображенiя совершенно чужды для Катерины. То, что на обыкновенномъ языкѣ называется проступкомъ, въ ея понятiи есть тяжкiй, смертный грѣхъ, достойный всѣхъ мукъ ада.

Теперь совершенно понятна и капитальная сцена четвертаго акта, о которой такъ много толковали и теперь еще толкуютъ. Раскаянiе охватило ея душу, какъ только прiѣхалъ мужъ и прекратились ея ночныя свиданiя съ Борисомъ. Сознанiе грѣха не давало ей покоя. Не доставало только капли, чтобъ переполнить полную чашу. Но лишь–только канула эта капля, и казнь ея началась. Она во всемъ признается мужу. Нужды нѣтъ, что это случилось среди бѣлаго дня, на гуляньи, въ присутствiи постороннихъ. Для такого характера, какъ Катерина, обстановка ничего не значитъ. Притворяться, лицемѣрить, затаить въ себѣ чувство до улученiя удобной минуты — не въ ея крови. Она слишкомъ чиста для этого. Въ дѣлѣ же покаянiя, она всегда предпочла–бы всенародное, еслибъ заранѣе рѣшилась каяться. Чѣмъ болѣе позора, чѣмъ болѣе стыда, тѣмъ легче станетъ на душѣ у ней. Но въ томъ–то и дѣло, что она вовсе не намѣревалась и не рѣшалась каяться, выйдя на гулянье, хотя, безъ всякаго сомнѣнiя, это признанiе мужу не ныньче, такъ завтра, не завтра, такъ черезъ нѣсколько дней, а случилось–бы, потому–что грѣхъ–то тяготилъ ее невыносимо. Тутъ–же оно вызвано было и грозою, а она съ дѣтства боится грозы, и появленiемъ зловѣщей барыни, и наконецъ, сценой

изъ ада на одной стѣнѣ развалинъ, куда загналъ всѣхъ начавшiйся дождь. Она во всемъ признается мужу.

Это прекрасная сцена. Жаль только, что въ драмѣ она мало подготовлена. Со времени прiѣзда мужа развитiе характера Катерины происходитъ за сценой, и мы узнаемъ о немъ изъ короткаго разговора Варвары съ Борисомъ. Оттого–то эта сцена такъ и озадачила многихъ. Мы сами видѣли, какъ въ первое представленiе, зрители вокругъ насъ переглядывались между собою съ явнымъ недоумѣнiемъ, и многiе изъ нихъ вслухъ говорили, что это невозможно, что это дико и т. п. Въ драматическомъ произведенiи все должно быть ясно договорено, все должно даваться готовымъ, объясненнымъ и законченнымъ зрителю. Ему нѣкогда разсуждать и анализировать. Дѣйствiе идетъ быстро, и зритель не можетъ бросить сцену какъ книгу, для того, чтобъ подумать о видѣнномъ. Читатель и зритель предъявляютъ писателю совершенно различныя требованiя. Между–тѣмъ какъ первому, чтобъ нравиться, неутомимо нужно возбуждать умъ и воображенiе, во второмъ необходимо оставлять эти душевныя способности, особенно воображенiе, въ совершенномъ покоѣ. Если въ романѣ вы выводите какое–нибудь лицо, то читатель, чтобъ понять и заинтересоваться имъ, долженъ сначала вообразить себѣ это лицо такъ, какъ вы его описываете, долженъ вообразить и наружность его, и одежду, и весь бытъ согласно вашему описанiю. Зрителю–же на сценѣ вы должны дать это само лицо совершенно–готовымъ. Онъ уже не воображаетъ, а видитъ и его самого, и одежду на немъ, и самый бытъ его въ самыхъ мельчайшихъ подробностяхъ. Читателя вы можете заставить подумать объ извѣстномъ положенiи вашего героя, можете даже поспорить съ читателемъ, доказать ему свою правоту.

На сценѣ этого быть не можетъ: зрителю нѣкогда думать. Встрѣтивъ необъясненное положенiе, даже совершенно–понимающiй дѣло, имѣетъ полное право не понять его. Что ему искать то, что должно быть дано ему? Изъ этой существенной разницы, скажемъ кстати, между читателемъ и зрителемъ, выходитъ то, что иногда пьеса, преинтересная въ чтенiи, кажется скучною на сценѣ, и наоборотъ; и что пьесы, передѣланные изъ романовъ, большею частiю, падаютъ на сценѣ. Въ примѣръ всему сказанному мы можемъ указать на сцену проводовъ въ первомъ актѣ (явленiе V). Въ чтенiи оно проходитъ незамѣтно, между–тѣмъ какъ на сценѣ, это одно изъ лучшихъ явленiй въ пьесѣ, не смотря на всю его краткость. Также точно, выписанный нами выше разговоръ между Катериной и Варварой въ первомъ же дѣйствiи (явленiе VII) на сценѣ не производитъ большого эффекта, между–тѣмъ какъ въ чтенiи онъ порабощаетъ читателя своею поэзiей.

Тутъ–же, скажемъ кстати, что вообще два послѣднiе акта драмы по нашему мнѣнiю ниже первыхъ трехъ, ниже уже, пожалуй, потому, что не выше ихъ. Александръ Дюмà въ числѣ множества умныхъ вещей, сказанныхъ имъ, сдѣлалъ, не помнимъ гдѣ, одно премѣткое замѣчанiе — что четвертый актъ долженъ выносить на себѣ всю пятиактную пьесу.

Въ самомъ–дѣлѣ, во всемъ четвертомъ актѣ, у г. Островскаго одна только сцена относится до дѣйствiя. Всѣ другiя, за ислюченiемъ маленькаго разговора Варвары съ Борисомъ, совершенно посторонни для пьесы. Не говоря уже о томъ, что въ четвертомъ дѣйствiи пятиактной пьесы, всякое уклоненiе отъ сущности дѣла, охлаждаетъ только дѣйствiе, самое признанiе Катерины, вдругъ, неожиданно, прежде чѣмъ зритель самъ–бы сталъ очевидцемъ

ея мукъ и страданiй, выходитъ какимъ–то неготовымъ. Мы совершенно понимаемъ эту минуту въ жизни Катерины и, вѣроятно, не малая часть зрителей точно также вѣрно ее поняли; но намъ все–таки было жаль, что такой важный процессъ въ ея характерѣ совершился какъ–будто безъ вѣдома зрителей. Это только охолодило ихъ. Вмѣсто–того, чтобъ трепетать отъ восторга и стараться не проронить ни одного слова, они должны были раздумывать о законности такого явленiя, о томъ, въ порядкѣ–ли это вещей или нѣтъ. А между–тѣмъ, сама по себѣ это превосходная сцена. Она прямо вытекаетъ изъ характера Катерины; она необходимое слѣдствiе ея положенiя. Намъ особенно нравится то, что эта сцена случилась на площади, въ присутствiи постороннихъ, на мѣстѣ, гдѣ, кажется, никакъ ужъ нельзя ожидать подобныхъ явленiй, однимъ словомъ, случилась при самыхъ враждебныхъ и неудобныхъ для нея обстоятельствахъ. Одно это уже рисуетъ характеръ Катерины.

Удивительно–хороша также сцена прощанiя въ пятомъ актѣ. Въ ней полно и ясно выразилась одна милая черта русской женщины. Катерина сама разрываетъ связь свою съ Борисомъ, сама, безъ посторонняго принужденiя, дѣлаетъ мужу и свекрови ужасное признанiе. Съ кровью и съ мясомъ она вырываетъ грѣхъ изъ своего сердца, и, между–тѣмъ, прибѣгаетъ проститься съ Борисомъ, и обнимаетъ, и плачетъ на груди у него. Разговоръ у нихъ не вяжется, ей что–то хочется сказать ему и нечего сказать: сердце у нея переполнено. Ему хочется уйти отъ нея поскорѣе, а нельзя уйти: совѣстно. Не нравится намъ только предсмертный монологъ Катерины. Съ нимъ едва–ли совладѣла–бы и не такая актриса, какъ г–жа Снѣткова.

Если для завершенiя впечатлѣнiя непремѣнно нужно было утопить Катерину, то она могла броситься въ Волгу и безъ своего монолога, и не въ виду (почти) у зрителей. Могли, напримѣръ, застать ее на прощальномъ свиданiи съ Борисомъ, могли погнаться за ней — она тогда еще скорѣй–бы утопилась. Развитiе характера закончилось въ четвертомъ дѣйствiи. Въ пятомъ онъ является уже совершенно–созданнымъ. Къ нему нельзя прибавить ни iоты, чтобъ еще болѣе объяснить его: онъ и безъ того ясенъ. Можно было только усилить нѣкоторыя черты его, что и сдѣлано авторомъ въ сценѣ прощанiя. Самоубiйство ничего тутъ ни прибавляетъ, ни выражаетъ. Оно нужно только для завершенiя впечатлѣнiя. Жизнь Катерины разбита и безъ самоубiйства. Будетъ–ли она жить, пострижется–ли въ монахини, наложитъ–ли на себя руки — результатъ одинъ, относительно ея душевнаго состоянiя, но совершенно другой относительно впечатлѣнiя. Г. Островскому хотѣлось, чтобъ этотъ послѣднiй актъ своей жизни она совершила съ полнымъ сознанiемъ и дошла до него путемъ раздумья. Мысль прекрасная, еще болѣе усиливающая краски, такъ поэтически–щедро потраченныя на этотъ характеръ. Но, скажутъ и говорятъ уже многiе, не противорѣчитъ–ли такое самоубiйство ея религiознымъ вѣрованiямъ. Конечно противорѣчитъ, совершенно противорѣчитъ, но эта черта существенна въ характерѣ Катерины. Дѣло въ томъ, что по своему въ высшей степени живому темпераменту, она никакъ не можетъ ужиться въ тѣсной сферѣ своихъ убѣжденiй. Полюбила она, совершенно сознавая весь грѣхъ такой любви, а между–тѣмъ все–таки полюбила, будь потомъ, что будетъ; закаялась потомъ видѣться съ Борисомъ, а сама все–таки прибѣжала проститься съ нимъ. Точно такъ рѣшается она на самоубiйство,

потому–что силъ не хватаетъ у ней перенести отчаянiе. Она женщина высокихъ поэтическихъ порывовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ преслабая. Эта непреклонность вѣрованiй, и частая измѣна имъ и составляетъ весь трагизмъ разбираемаго нами характера.

Но все это можно было высказать и безъ послѣдняго монолога, въ болѣе драматической формѣ.

Намъ привелось на дняхъ слышать странное обвиненiе. Какъ, говорятъ, могла Катерина полюбить такого пошлаго господина, какъ Борисъ! Среди столькихъ выпуклыхъ и яркихъ лицъ въ драмѣ, это лицо въ–самомъ–дѣлѣ бросаеся въ глаза своею безличностiю и ничтожествомъ. Ни одно свойство, составляющее характеръ, не обозначено въ немъ прямо и положительно авторомъ. Дряблость и пассивность этого лица выходятъ въ немъ какъ–будто сами собою, безъ вѣдома автора. Все это правда, но что–же изъ этого? Развѣ Катерина такъ сей–часъ и могла узнать, что это за человѣкъ? Влюбилась она въ него, не перемолвивъ съ нимъ ни одного слова; на первое свиданiе къ нему пришла какъ къ незнакомому человѣку; прежде чѣмъ она его увидала, сердце ея уже требовало любви. Понравился онъ ей потому, что онъ точно также терпитъ горе, какъ и она. Наконецъ, просто ей полюбилось его лицо, и она полюбила Бориса. Мало–ли кого и зачто любятъ женщины, самыя развитыя, не чета въ этомъ отношенiи Катеринѣ, женщинѣ простой и непосредственной.

Мы не остановились–бы на этомъ замѣчанiи, еслибъ ежедневно не слышали самыхъ странныхъ сужденiй о взаимныхъ отношенiяхъ лицъ въ литературныхъ произведенiяхъ. Какъ, говорятъ, такая–то могла полюбить такого дурнаго человѣка, какъ такой–то? Какъ этотъ господинъ можетъ довѣряться такому низкому животному, какъ NN?

Но мало–ли что извѣстно читателю и что совершенно остается въ тайнѣ для другихъ лицъ, выведенныхъ въ романѣ или драмѣ. Читателю хорошо судить ихъ: онъ знаетъ всѣ ихъ сокровенныя мысли и дѣла, часто перегоняетъ ихъ жизнь и предчувствуетъ, чѣмъ разрѣшится ихъ судьба. Чѣмъ, напримѣръ, дуренъ Борисъ для Катерины? Онъ любитъ ее горячо; на это въ немъ хватаетъ натуры и, по всей вѣроятности, десять ночей, проведенныя съ нимъ, были для нея лучшимъ временемъ въ жизни. Бросаясь въ воду, она громко кричитъ: «Другъ мой, радость моя, прощай!» Для читателя онъ точно дуренъ, тѣмъ что безличенъ.

Лица Гоголевскихъ повѣстей и комедiй уморительно смѣшны, но только для читателя. Другъ дружкѣ они кажутся весьма почтенными и приличными людьми.

Оканчивая разборъ главнаго характера пьесы, скажемъ въ заключенiе, что по нашему мнѣнiю, онъ необыкновенно вѣрно и смѣло созданъ авторомъ.

Это характеръ, конечно не частый въ жизни, но его нельзя назвать также и исключительнымъ. Есть такiя поэтическiя натуры, ихъ трудно отыскать только потому, что онѣ не видны, не выказываются сами. Нужно стеченiе извѣстныхъ обстоятельствъ, чтобъ они явились съ такою яркостiю, какъ Катерина, напримѣръ. Онѣ могутъ прожить цѣлую жизнь, не обнаруживъ себя ничѣмъ страннымъ, выходящимъ изъ общей колеи. Каждый изъ насъ на вѣку своемъ встрѣчалъ лица, не обратившiя ничѣмъ на себя вниманiя. И вотъ, потерявъ изъ вида такое лицо, даже совершенно забывъ о немъ, вдругъ слышишь: а знаете, говорятъ вамъ, что такой–то или такая–то сдѣлала? И вамъ разсказываютъ такой фактъ, которому вы едва можете вѣрить. Какъ? говорите вы, да я самъ знавалъ это

лицо и ничего подобнаго въ немъ не замѣтилъ. Такое вотъ лицо и Катерина. Никто изъ домашнихъ не знаетъ ея, никто не предвидитъ тѣхъ порывовъ, которые въ ней кроются. Для всѣхъ она самая обыкновенная женщина. Почему–же она должна быть исключительною только для насъ, читателей?

Остальныя лица въ драмѣ удивительно–полны и жизненны. Всѣ они новы, нѣкоторыя же изъ нихъ блещутъ особенною новизною въ нашей литературѣ. Напримѣръ, Кулигинъ, механикъ–самоучка или барыня съ двумя лакеями. Послѣдняя впрочемъ, останавливаетъ ваше вниманiе не какъ лицо, не какъ характеръ: она только очерчена авторомъ. Въ ней поражаетъ васъ скорѣе мысль вывести такое лицо на сцену и дать ему извѣстное значенiе. Въ самомъ–дѣлѣ, безъ него драма была бы какъ–то неполна. Она лишилась бы нѣкоторыхъ красокъ, очень нужныхъ для общаго тона картины.

Кулигинъ другое дѣло. Онъ одно изъ главныхъ второстепенныхъ лицъ въ пьесѣ. Хотя онъ является намъ только съ одной стороны, со стороны добряка и мечтателя, въ него все–таки положено авторомъ много жизни. Онъ врѣзывается въ памяти своею симпатичностiю. На сценѣ встрѣчаешь его съ удовольствiемъ, прощаешься съ нимъ съ сожалѣнiемъ. Это самоучка–механикъ, поэтъ въ душѣ, мечтатель. Онъ ищетъ перпетуумъ–мобиле и бредитъ имъ, любуется красотами природы и декламируетъ стихи Ломоносова, затѣваетъ филантропическiя затѣи въ родѣ солнечныхъ часовъ и громоотводовъ и его за это гонятъ, а онъ за это счастливъ. Добрые люди его любятъ, а отъ злыхъ онъ весь уходитъ въ свой перпетуумъ–мобиле, въ свои громоотводы — ищи его тамъ. Характеръ его родствененъ съ характеромъ Катерины. И онъ, по всей вѣроятности,

не безъ бурь и не безъ ранъ сердечныхъ дожилъ до сѣдыхъ волосъ. И ему горько жить среди людей, которые его не понимаютъ и для которыхъ онъ «антикъ, химикъ». Но у него есть перпетуумъ–мобиле, котораго не было у Катерины — вотъ бы ему только «деньжонками раздобыться на модели» а перпетуумъ–мобиле онъ найдетъ непремѣнно. А когда найдетъ, то получитъ отъ англичанъ цѣлый миллiонъ рублей и то–то добра надѣлаетъ. А пока вы съ нимъ лучше и не разговаривайте объ этомъ мобиле: онъ отъ васъ сей часъ–же улизнетъ, потому–ли, что ему уже наскучили толки съ профанами объ этомъ, или просто онъ боится невѣрiя и насмѣшекъ. Вѣроятно, боится.

На ряду съ старухой Кабановой, женщиной пожилой, чорствой и страшной формалисткой, стоитъ другой самодуръ, именитое лицо городка, богатый купецъ Дикой, дядя Бориса. Лицо, схваченное необыкновенно–художественно. Онъ вѣчно дуритъ и сердится, но не потому, чтобъ былъ золъ отъ природы. Напротивъ, онъ мокрая курица. Трепещутъ передъ нимъ одни домашнiе, да и то не всѣ. Кудряшъ, одинъ изъ его приказчиковъ, умѣетъ съ нимъ разговаривать; тотъ слово, а этотъ десять. Дикой его побаивается. Когда въ первой сценѣ своего появленiя Борисъ отвѣтилъ ему довольно рѣзко, онъ только плюнулъ, да и ушолъ. Онъ сердится потому, что скверный обычай завелся: всѣмъ рабочимъ его нужны деньги и всѣ къ нему за ними лѣзутъ. О жалованьѣ ему и не заикайся: «У насъ никто и пикнуть не смѣй о жалованьѣ, говоритъ Кудряшъ, изругаетъ на чѣмъ свѣтъ стоитъ». Ты, говоритъ, почемъ знаешь, что я на умѣ держу? нешто ты мою душу можешь знать! А, можетъ, я приду въ такое расположенiе, что тебѣ пять тысячъ дамъ». Только въ такое расположенiе онъ еще никогда не приходилъ. Сердится онъ тоже не потому, чтобъ могъ безпрестанно сердиться, чтобъ жолчь у него то–и–дѣло разливалась или печонка была испорчена. Нѣтъ, а такъ для острастки, чтобъ подъ сердитую руку денегъ не просили. Ему даже не легко разсердиться; заберетъ онъ себѣ въ голову подозрѣнiе, что ныньче у него будутъ просить денегъ, вотъ онъ и придирается къ домашнимъ, раскипятитъ себѣ кровь и пошолъ на цѣлый день: такую задастъ остраску, что всѣ отъ него по угламъ прячутся и денегъ, можетъ–быть, и непопросятъ». Онъ любитъ выпить, а ужъ если русскiй человѣкъ пьетъ, то онъ не злой человѣкъ.

Другое дѣло старуха Кабанова. Эта точно женщина съ характеромъ. Тѣже вѣрованiя, которыя въ поэтической душѣ Катерины пробуждаютъ такiе свѣтлые образы, совершенно засушили отъ природы уже суховатое сердце старухи. Жизнь не имѣетъ для нея ничего живаго: для нея это рядъ какихъ–то странныхъ и нелѣпыхъ формулъ, передъ которыми она благоговѣетъ и настоятельно хочетъ, чтобъ другiе благоговѣли передъ ними. Иначе, по ея мнѣнiю, свѣтъ вверхъ дномъ станетъ. Самый незначительный актъ въ жизни понятенъ для нея и позволителенъ въ такомъ только случаѣ, если принимаетъ видъ извѣстной обрядности. Проститься, напримѣръ, женѣ съ мужемъ нельзя какъ–нибудь просто, какъ всѣ прощаются. Сохрани Богъ; у нея про этотъ случай есть разныя церемонiи, въ которыхъ чувству не дается никакого мѣста. Женѣ, проводивъ мужа, просто поплакать и погрустить у себя въ горницѣ нельзя: чтобъ соблюсти приличiе, необходимо повыть, такъ, чтобъ всѣ слышали, да похвалили. «Ужъ больно я люблю, милая дѣвушка, слушать, коли кто хорошо воетъ–то!», говоритъ странница Ѳеклуша (вотъ еще славное лицо въ этой драмѣ).

А между–тѣмъ, старуху Кабанову тоже нельзя назвать злою женщиной. Она очень любитъ сына, но ревнуетъ его къ снохѣ. Точитъ она всѣхъ въ домѣ: это ужь у нея привычка

32, 33

такая точить, а главное, она убѣждена, что этимъ домъ держится и что чуть она перестанетъ блюсти порядокъ, весь домъ распадется. На сына съ снохой она смотритъ какъ на дѣтей, которыхъ нельзя выпустить изъ–подъ опеки. Никакого порядку тогда не будетъ, спутаются они совсѣмъ «на покоръ, да не смѣхъ добрымъ людямъ» Въ одномъ изъ своихъ монологовъ (явленiе VI, дѣйствiе II) она очень мѣтко и рѣзко сама себя рисуетъ. «А вѣдь тоже глупые на свою волю хотятъ: а выйдутъ на волю–то, такъ и путаются на покоръ да смѣхъ добрымъ людямъ. Конечно, кто и пожалѣетъ, а больше все смѣются. Да не смѣяться–то нельзя; гостей позовутъ, посадить неумѣютъ, да еще, гляди, позабудутъ кого изъ родныхъ. Смѣхъ да и только! То–то вотъ старина и выводится.»

Такъ вотъ о чемъ хлопочетъ она, вотъ за что она ѣстъ сына со снохою. Къ послѣдней, правда, она чувствуетъ болѣе чѣмъ недоброжелательство, но это потому, что, по ея мнѣнiю, сынъ любитъ больше жену, чѣмъ ее, мать. Это ревность весьма–частая въ свекровяхъ. Чистая по своему мнѣнiю, въ своей жизни, которую она съузила до непремѣннаго соблюденiя разныхъ условiй и церемонiй своего быта, она неумолима къ слабостямъ другихъ, а тѣмъ–болѣе къ слабостямъ снохи своей. Дикого она только презираетъ и усовѣщеваетъ. Катерину же ненавидитъ, но, опять–таки, не отъ злости, а отъ ревности. Она не изъявляетъ ни малѣйшей жалости при видѣ бѣдной утопленницы, а вмѣстѣ съ тѣмъ боится за сына и не отпускаетъ его ни на шагъ отъ себя. Кулигинъ въ одномъ мѣстѣ называетъ ее ханжею. Онъ, очевидно, ошибается. Она даже и не ханжа, потому–что искренна; по–крайней–мѣрѣ, изъ пьесы невидно, чтобъ она хитрила или лицемѣрила относительно своихъ вѣрованiй и привычекъ.

Въ контрастъ къ этимъ двумъ женщинамъ, чрезвычайно смѣло и рельефно поставлено въ драмѣ третье женское лицо — Варвара, дочь старухи Кабановой. Это удалая русская

дѣвушка, подъ–часъ откровенная, подъ–часъ лукавая, всегда веселая, всегда готовая погулять, да повеселиться. И любитъ–то она, можетъ–быть, самого удалаго парня въ городкѣ, Кудряша, приказчика Дикого. Эта удалая парочка только подсмѣивается надъ притѣсненiями и притѣснителями. Варвара соблазняетъ Катерину, устроиваетъ ей ночныя свиданiя и ведетъ всю интригу, но не она виновница катастрофы. Рано или поздно, а Катерина, и безъ нея, сдѣлала бы тоже–самое. Варвара въ пьесѣ нужна для того только, чтобъ судьба Катерины совершилась драматическимъ образомъ (принимая это слово не въ смыслѣ трагедiи, а въ смыслѣ сцены и занимательности). И въ этомъ отношенiи, это лицо необходимое въ пьесѣ. Вообще въ драмѣ г. Островскаго всѣ лица, даже самыя второстепенныя, нужны, потому–что всѣ они занимательны, своеобразны и характерны въ высшей степени. Драматическая обработка ихъ верхъ совершенства. Выкиньте одно изъ нихъ, самое незначительное, напримѣръ, хоть Ѳеклушу, и вамъ покажется, что вы вырѣзали кусокъ изъ самой живой части драмы, и что драма безъ этого лица не представляетъ болѣе стройнаго цѣлаго. Такъ умѣлъ авторъ узаконить всѣ эти образы.

Мало этого, всѣ лица новой драмы его нисколько не похожи, даже не напоминаютъ нисколько прежде–выведенныя имъ лица. Это совершенно новые характеры и типы. Это качество нигдѣ не повторяться, выводить съ каждой новой пьесой все новые и новые образы, принадлежитъ, если не ошибаемся, между современными нашими писателями, только одному г. Островскому. Если разсматривать его сочиненiя только со стороны типовъ и характеровъ — (а это слѣдовало–бы сдѣлать давно, уже критикѣ западниковъ, тѣмъ–болѣе, что она не сочувствовала ни его направленiю, ни его идеямъ, и потому должна была разбирать его хоть съ этой стороны. Какъ–же это она проглядѣла то, за что Гоголя признала великимъ писателемъ),

и такъ, если разсматривать его сочиненiя только со стороны типовъ и характеровъ, то критика должна будетъ сознаться, что она имѣетъ дѣло не съ гостинодворскимъ Коцебу, не съ писателемъ, которому можно не отказывать въ талантѣ или отзываться о немъ небрежно, а съ замѣчательнѣйшимъ нашимъ современнымъ поэтомъ, обладающимъ большою творческою силою, которою въ настоящее время могутъ похвалиться очень немногiе европейскiе писатели.

Сочиненiя г. Островскаго изданы. Они передъ вами. Читайте и увидите.

«Гроза» есть, безъ сомнѣнiя, одно изъ лучшихъ его произведенiй. Въ ней поэтъ взялъ нѣсколько новыхъ сторонъ изъ русской жизни, до него никѣмъ еще непочатыхъ. Въ этой драмѣ онъ, по нашему мнѣнiю, шире прежняго взглянулъ на изображаемую имъ жизнь и далъ намъ изъ нея полные поэтическiе образы. Если и есть недостатки въ его пьесѣ, то они совершенно выкупаются первоклассными красотами. Въ «Грозѣ» слышны новые мотивы, прелесть которыхъ удвоивается именно потому, что они новы. Галлерея русскихъ женщинъ Островскаго украсилась новыми характерами, и его Катерина, старуха Кабанова, Варвара, даже Ѳеклуша займутъ въ ней видное мѣсто. Въ этой пьесѣ мы замѣтили еще новую черту въ талантѣ ея автора, хотя творческiе прiемы у него остались тѣже, что и прежде. Это попытка на анализъ. По одному произведенiю трудно судить, хорошо ли это или худо. Мы сомнѣваемся только, чтобъ анализъ могъ ужиться съ драматической формой, которая по своей сущности уже чуждается его. Оттого–то мы и не упомянули до–сихъ–поръ объ этой новой особенности въ драмѣ г. Островскаго. Можетъ быть, мы и ошибаемся, принявъ случайное явленiе за намѣренiе.

М. ДОСТОЕВСКIЙ.