______

<Пантеон: Журнал литературно-художественный. СПб., 1852. Т. 3. кн. 6. Июнь. С. 21‑43.>

ЖУКОВСКIЙ И РОМАНТИЗМЪ.

_______

Есть писатели, для которыхъ еще при жизни настаетъ потомство. Путь пройденный ими лежитъ въ величавомъ уединенiи, вдали отъ новыхъ путей, пролагаемыхъ новыми дѣятелями: онъ служитъ прекраснымъ примѣромъ; онъ, какъ свѣтлый образъ, предстоитъ воспоминанiю, но уже не манитъ послѣдователей. Онъ вполнѣ и со славой оконченъ. Самъ писатель, свершившiй этотъ путь, можетъ только украшать его новыми прекрасными произведенiями, но не идти по немъ далѣе. Въ судѣ современниковъ онъ уже при жизни слышитъ судъ потомства, потому-что судъ этотъ трезвъ и безпристрастенъ, потому-что въ немъ слышится примиренiе всѣхъ мнѣнiй. Нѣтъ въ немъ этой разноголосицы сужденiй, этого пристрастiя въ оцѣнкѣ, какими обыкновенно сопровождаются литературныя явленiя, близкiя къ намъ не по одному только времени, но и по своему духу, по своему возрѣнiю на искусство, еще не установившемуся и, по тому уже самому, спорному. Искусство вступило въ новой фазисъ, подняло новые теоретическiе вопросы, но еще не разрѣшило ихъ; критика, не имѣя вѣрнаго, установленнаго мѣрила, ограничивается однимъ анализомъ; вмѣсто книги, всего чаще разбираетъ чужiя мнѣнiя, чужiя критики на эту книгу и боится дѣлать заключенiе. Все это — этотъ споръ, доходящiй часто до ожесточенiя, эта шаткость сужденiй, это дружеское и непрiятельское пристрастiе — все это чуждо того писателя, который подъ конецъ своей трудолюбивой и славной жизни видитъ, что дѣло его кончено; что онъ уже свершилъ тотъ подвигъ, на который готовился съ молодости; что самый этотъ подвигъ стоитъ передъ глазами всѣхъ какъ-будто въ уединенiи, какъ-будто отрѣшенный отъ настоящаго и подлежащiй не спорамъ и разноголоснымъ толкамъ, а спокойному и правильному заключенiю.

Къ такимъ писателямъ принадлежалъ нашъ Жуковскiй. Онъ самъ зналъ, что дѣло, предпринятое имъ, уже свершено, что онъ можетъ

только украшать его поздними, но все еще прекрасными и благоуханными цвѣтами своей фантазiи, но не продолжать, не додѣлывать. Онъ самъ зналъ, что его нежитейская муза стала чужда настоящей жизни со всѣми ея треволненiями, съ ея свѣтлою стороною и темною; онъ самъ затворился отъ нея, какъ человѣкъ, совершившiй уже одинъ долгiй и трудный путь и чуждающiйся другихъ новыхъ, потому-ли что они не сродны его натурѣ, или въ слѣдствiе того глубокаго сознанiя, по которому человѣкъ, совершившiй одно достойное и полное заслугъ дѣло, не рѣшается приняться за другое, еще не вѣрное. Онъ самъ какъ-будто сознается въ этомъ въ слѣдующихъ строкахъ, писанныхъ имъ еще въ 1843 году:

И нынѣ тихо безъ волненья льется

Потокъ моей уединенной жизни.

Смотря въ лицо подруги, данной Богомъ

На освященье сердца моего;

Смотря какъ спитъ сномъ ангела на лонѣ

У матери младенецъ мой прекрасный,

Я чувствую глубоко тотъ покой,

Котораго такъ жадно здѣсь мы ищемъ,

Не находя нигдѣ, и слышу голосъ,

Земныя всѣ смиряющій тревоги.

«Да не смущается твоя душа»,

Онъ говоритъ мнѣ: «вѣруй въ Бога, вѣруй,

Въ меня.» Мнѣ было суждено своею

Рукой на двухъ родныхъ, земной судьбиной

Разрозненныхъ могилахъ, тѣ слова

Спасителя святыя написать;

И вотъ теперь на вечерѣ моемъ

Рука жены и дочери рука

Еще на легкой жизненной страницѣ

Ихъ пишутъ для меня, дабы потомъ

На гробовой гостепріимный камень

Перенести въ успокоенье скорби,

Въ воспоминаніе земнаго счастья,

Въ вознагражденіе любви земныя

И жизни вѣчныя на упованье.

И въ тихій мой пріютъ, отъ всѣхъ заботъ

Житейскаго живой оградой сада

Отгороженный, другъ минувшихъ лѣтъ,

Поэзія ко мнѣ порой приходитъ

Разсказами досугъ мой веселить.

И живъ въ моей душѣ тотъ свѣтлый образъ,

Который такъ ее очаровалъ

Во время оно… Часто на краю

Небесъ, когда ужь солнце сѣло, видимъ

Мы облака; изъ-за пурпурныхъ ярко

Выглядываютъ золотыя, свѣтлымъ

Вершинамъ горъ подобныя; и видитъ

Воображенье тамъ какъ-будто область

Инаго міра. Такъ теперь созданьемъ

Мечты, какой-то областью воздушной

Лежитъ вдали минувшее мое…

(Пятое изд. томъ V, стр. 348 и 349).

Еще яснѣе высказался поэтъ въ небольшомъ посланiи къ издателю «Москвитянина».

Дошли ко мнѣ на берегъ Майна слухи,

Что ты, мой другъ, теперь сталъ и Москвичъ

И Москвитянинъ. Въ добрый часъ, приняться

Давнымъ-давно пора тебѣ за дѣло.

Меня-жъ взяла охота подарить

Тебя и твой журналъ на новый годъ

Своимъ добромъ, чтобъ старости своей

По старому хотя на мигъ одинъ

Дать съ молодостью вашей разгуляться.

Но чувствую, что на пиру ея,

Гдѣ все кипитъ, поетъ, кружится, блещетъ,

Неловко старику; на вашъ ужь ладъ

Мнѣ не поется; лѣта измѣнили

Мою поэзію: она теперь,

Какъ я, состарѣлась и присмирѣла;

Не увлекается хмѣльнымъ восторгомъ;

У рубежа вечерней жизни сидя,

На прошлое безъ грусти обращаетъ

Глаза и, думая о томъ, что насъ

Въ грядущемъ ждетъ, молчитъ…

(Пятое изд. томъ VI, стр. 302).

Итакъ, самъ поэтъ еще при жизни сознавалъ, что онъ какъ-будто отчужденъ отъ писателей новаго поколѣнiя и что его безтѣлесная, заоблачная муза давно уже сказала свое послѣднее слово. Послѣднiя стихотворенiя Жуковскаго, при всей своей неподражаемой прелести, при всемъ превосходствѣ своемъ сравнительно съ стихотворенiями первыхъ годовъ его литературной дѣятельности, далеко не произвели на общество и на литературу того впечатлѣнiя, какимъ сопровождались его баллады, посланiя и пѣсни 1802–1812 годовъ. Всѣ мы прочли ихъ — и Рустема и Зораба и сказку о Иванѣ-царевичѣ и сѣромъ волкѣ, вмѣстѣ съ другими сказками и, наконецъ, Одиссею; всѣ мы восхищались простотою разсказа, гармонiей стиховъ, чудными описанiями. Но гдѣ эти безчисленныя тетрадки, въ которыхъ съ благоговѣнiемъ и съ орфографическими ошибками записывалось каждое новое стихотворенiе любимаго поэта? Гдѣ этотъ безчисленный кругъ читателей и читательницъ, которые, за неимѣнiемъ печатнаго, вырывали другъ у друга эти

тетрадки, сшивали множество другихъ и жадно переписывали и заучивали все, чтò только выходило изъ-подъ пера Василiя Жуковскаго? Такъ обыкновенно называли они поэта. Гдѣ наконецъ, эти безпрестанные толки и слухи о немъ самомъ, о томъ, чтó онъ пишетъ, гдѣ живетъ и чтó сбирается писать? И неужели только кончинѣ его суждено было оживить всеобщее участiе и заставить вспомнить о прославленномъ писателѣ.

Времена измѣнились, да и романтизмъ отжилъ вѣкъ свой. Мы только читаемъ, но уже не переписываемъ; наизусть мы учимъ въ школахъ; на луну мы совсѣмъ не смотримъ, а если и смотримъ, то украдкой, какъ-будто боясь, чтобъ насъ не заподозрили — избави Боже! — въ романтизмѣ. Нельзя сказать, чтобъ мы не любили и помечтать... послѣ сытнаго обѣда, и понастроить воздушныхъ зàмковъ... на сонъ грядущiй; но опять таки въ тихомолку, а въ-слухъ, на словахъ мы положительны отъ головы до пятокъ: положительность наше любимое слово, положительный человѣкъ нашъ идеалъ. Мы всѣ положительные люди, и авторъ статьи этой нисколько не намѣренъ возставать противъ положительности — этой прекрасной стороны человѣческой природы. Въ добромъ и благородномъ человѣкѣ она благородна. Но не мѣшаетъ замѣтить, что при всеобщемъ стремленiи быть положительными и не совсѣмъ доброму человѣку очень легко уживаться съ положительностiю. Я не имѣю способности читать; меня клонитъ ко сну, лишь только я открою какую-нибудь книгу; я начинаю зѣвать съ перваго акта въ оперѣ; я ничего не смыслю ни въ литературѣ, ни въ музыкѣ, ни въ живописи, и потому презираю и литературу и музыку и живопись; но я имѣю на это полное право: я человѣкъ положительный; я прекрасно веду свои дѣла; я изъ ничего умѣлъ составить себѣ отличное состоянiе, и потому имѣю полное право ничего не читать; у меня превосходный столъ, и потому мнѣ хочется спать отъ какой-бы то ни было музыки; я купилъ себѣ домъ, и потому пожимаю плечами, когда при мнѣ начинаютъ говорить о такихъ пустякахъ какъ искусство; я выгодно женился, и потому говорю только о дѣлахъ да о картахъ. Все дѣло въ томъ, чтобъ я умѣлъ хорошо округлить дѣла свои, а тамъ я имѣю полное право взять положительность — этотъ прекрасный типъ человѣческой природы — и спрятать подъ ней, какъ подъ услужливою маской, всѣ свои недостатки и даже пороки. Тогда я имѣю полное право презирать романтизмъ въ жизни и романтиковъ, какъ-будто-бы романтизмъ былъ нѣчто прививное въ человѣкѣ, а не такой-же прекрасный типъ человѣческой природы. Я могу даже и не подозрѣвать, что всѣ люди, по своему темпераменту,

по качеству и количеству крови, наконецъ по мѣсту рожденiя, непремѣнно дѣлятся на эти два главные вида: на романтиковъ и на положительныхъ людей, какъ мы ихъ привыкли называть, или на идеалистовъ и реалистовъ, какъ назвала ихъ наука; что не можетъ человѣкъ по произволу сдѣлаться положительнымъ человѣкомъ, еслибъ даже и хотѣлъ, или романтикомъ. Очень часто мы называемъ романтиками такихъ людей, которые вовсе недостойны этого названiя, а подъ положительными разумѣемъ людей которыхъ-бы скорѣе слѣдовало назвать кулаками. Все что необходимо въ человѣческой природѣ, то-есть все, что прирожденно человѣку, а не усвоено и не подобрано имъ на пути жизни — все то уже прекрасно и почтенно, именно потому, что оно необходимо, что нельзя отъ него отрѣшиться по произволу, бросить какъ какую-нибудь привычку. И потому, оба эти типа: романтики и положительные люди (будемъ называть ихъ, какъ обыкновенно всѣ ихъ называютъ) прекрасны и почтенны, если только являются въ настоящемъ ихъ значенiи, а не въ искаженномъ, какъ это часто случается.

Вотъ какимъ образомъ опредѣляетъ Шиллеръ эти два человѣческiе типа. Онъ говоритъ:

«На пути цивилизаціи между людьми образовался странный, психологическій антагонизмъ: антагонизмъ радикальный, основанный на внутреннемъ проявленіи духа, и по тому самому производящій между людьми гораздо-вреднѣйшее раздѣленіе, чѣмъ случайная вражда интересовъ; антагонизмъ, отнимающій у художника и поэта всякую надежду всѣмъ нравиться, всѣхъ трогать, чтó однакожь, составляетъ ихъ задачу; антагонизмъ, лишающій философа, хотя-бы онъ дошелъ до крайняго совершенства, всякой возможности всѣхъ убѣждать, чтó, впрочемъ, заключается въ самомъ понятіи философіи; антагонизмъ, въ слѣдствіе котораго поступки человѣка въ дѣйствительной жизни никогда не могутъ быть всѣми одобрены – однимъ словомъ, такой антагонизмъ, по которому ни одно произведеніе человѣческаго духа, ни одинъ поступокъ сердца не могутъ имѣть рѣшительнаго успѣха въ одномъ классѣ общества безъ того, чтобъ не навлечь на себя порицанія въ другомъ…

Чтобъ дойти до истиннаго уразумѣнія этого антагонизма, должно отъ наивнаго и сантиментальнаго характера (авторъ выше разсматриваетъ оба эти характера относительно поэзіи) отдѣлить ихъ поэтическое начало. Тогда у наивнаго характера останется относительно теоріи – только здравая наблюдательность и сильная привязанность къ однообразному свидѣтельству чувственности; относительно практики – безропотное подчиненіе необходимости (но не слѣпому понужденію) природы: слѣдовательно покорность тому, что есть и что должно быть. У сантиментальнаго-же

характера останется только: относительно теоріи – безпокойный спекулятивный духъ, домогающійся безусловнаго во всѣхъ знаніяхъ; относительно практики – моральный ригоризмъ, основанный на безусловномъ дѣйствіи воли. Причисляющій себя къ первому разряду можетъ быть названъ реалистомъ, ко второму – идеалистом.»

Объяснивъ, чѣмъ обусловливаются эти два типа, одинъ — природой, другой — разумомъ, поэтъ-мыслитель съ рѣдкимъ искусствомъ рисуетъ ихъ характеристики. Вотъ нѣсколько наиболѣе меткихъ его опредѣленiй:

«Въ характерѣ реалиста есть высокая нравственность (Moralität), только она, принимая ее въ ея чистѣйшемъ значеніи, заключается не въ какомъ-нибудь отдѣльномъ его поступкѣ, но во всей суммѣ его жизни. Въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ онъ управляется внѣшними причинами, внѣшнею цѣлью… Изъ отдѣльнаго случая почерпаетъ онъ правила для своего образа мыслей; изъ внутреннихъ ощущеній – правила для своихъ поступковъ: только счастливымъ инстинктомъ умѣетъ онъ отдѣлять отъ этихъ правилъ все минутное и случайное. Съ такою методой онъ отлично ведетъ дѣла свои и едва-ли сдѣлаетъ какой-нибудь значительный промахъ.

Совершенно-иначе поступаетъ идеалистъ, у котораго побужденія (Motive) и сознаніе вытекаютъ изъ него самого и изъ чистаго разума. Если природа въ ея отдѣльныхъ отправленіяхъ является зависимою и ограниченною, то разумъ всякому отдѣльному поступку сообщаетъ характеръ самостоятельности и законченности. Такимъ является и идеалистъ, если онъ только по праву носитъ это имя…

Чтобъ вѣрно судить реалиста, должно судить его по всей суммѣ его жизни; чтобъ отдать справедливость идеалисту, должно судить его по одному какому-нибудь поступку, да и то еще выбрать самый поступокъ. И потому, обыкновенный судъ, любящій останавливаться на частномъ, равнодушно умолчитъ о реалистѣ, потому-что его отдѣльные поступки представляютъ въ одинаковой мѣрѣ мало пищи похвалѣ или порицанію; напротивъ того, онъ остановится надъ идеалистомъ и раздѣлится на проклятія или на удивленіе, потому-что въ отдѣльныхъ поступкахъ всѣ его недостатки или вся его сила.

Реалистъ спрашиваетъ, на что полезна вещь, и цѣнитъ вещи по тому, чего онѣ стоятъ; идеалистъ спрашиваетъ, хороша-ли вещь, и цѣнитъ вещи по тому, чего онѣ достойны. Ко всему, что имѣетъ цѣну и цѣль въ самомъ себѣ, реалистъ очень-равнодушенъ; въ дѣлѣ вкуса онъ ищетъ удовольствія, въ дѣлахъ нравственныхъ – счастія. Реалистъ старается осчастливить любимый предметъ, идеалистъ – облагородить.

Независимость состоянія есть величайшее благо реалиста; независимость отъ состоянія для идеалиста… Оттого первый выказываетъ свое расположеніе тѣмъ, что даетъ; послѣдній тѣмъ, что принимаетъ»…(^*)

И много еще другихъ вѣрныхъ характеристическихъ чертъ приводитъ Шиллеръ для обрисовки этихъ двухъ типовъ человѣческой природы. Мы нарочно выписали эти генiальныя опредѣленiя, чтобъ показать, какъ мыслилъ о романтизмѣ и положительности въ жизни благороднѣйшiй романтикъ своего времени; какъ вѣрно понялъ онъ причину того едва-ли когда-нибудь примиримаго антагонизма, который такъ рѣзко раздѣляетъ людскiя мнѣнiя. Мы всѣ стараемся, если не быть, то по-крайней-мѣрѣ казаться положительными, потому-что положительность теперь въ модѣ, точно такъ-же, какъ еще очень недавно былъ въ модѣ романтизмъ и всѣ прикидывались романтиками. Мы всѣ теперь смѣемся надъ романтизмомъ въ жизни, какъ-будто-бы отъ него можно было отвыкнуть или отстать. Мы даже пишемъ противъ романтизма и въ нашей литературѣ есть два-три романа очень талантливыхъ, въ которыхъ романтизмъ осмѣивается, какъ нѣчто недостойное нашего времени. Нѣтъ спора, что насмѣшки литературы и общества обращены на тѣхъ жалкихъ романтиковъ, которые ни сколько не отвѣчаютъ вышеприведеннымъ опредѣленiямъ германскаго поэта; но и эти романтики суть только жалкiя уклоненiя отъ типа прекраснаго и неизбѣжнаго въ человѣческой природѣ. Положительными людьми они уже никогда не будутъ. Недостатки и смѣшныя стороны зависятъ тутъ уже не отъ романтизма, а отъ самого человѣка. Онъ остался-бы такимъ-же пошлымъ, еслибы могъ сдѣлаться и положительнымъ.

Нѣтъ; онъ сталъ бы еще пошлѣе. Романтизмъ, хотя и въ искаженномъ видѣ, есть все-таки хоть какая нибудь сила, есть все-таки хоть какое-нибудь стремленiе, порывъ къ чему-то высшему, есть все-таки слѣдствiе хоть какого-нибудь образованiя, всего чаще неполнаго и отрывочнаго, но носящаго въ себѣ сѣмя, если и недальнѣйшаго развитiя, то по-крайней-мѣрѣ возможности къ дальнѣйшему развитiю. Романтизмъ хотя и пошлый, все-таки читаетъ; если и не чувствуетъ, то по-крайней-мѣрѣ выказываетъ симпатiю ко всему изящному и прекрасному, если и не мыслитъ, то по-крайней-мѣрѣ задумывается. Увлеченiя его, часто смѣшныя и жалкiя, напоминаютъ о лучшемъ чистѣйшемъ источникѣ; изъ-за нихъ ничѣмъ не заслоненный, выглядываетъ прекрасный

человѣческiй образъ; смѣшной и часто жалкiй въ отдѣльномъ лицѣ, романтизмъ поддерживаетъ въ обществѣ теплоту, и участiе ко всѣмъ высшимъ проявленiямъ человѣческаго разума. Въ эпоху, когда народы вступали на путь просвѣщенiя и сосредоточивали всѣ свои силы на тѣ великiе подвиги, на тѣ великiя открытiя и предпрiятiя, которыя принесли такiя огромныя пользы не одному своему вѣку, и которымъ благоговѣйно удивляются позднѣйшiе вѣка, — въ ту эпоху романтизмъ, какъ начало, былъ главнымъ двигателемъ народовъ. Колумбъ, до своего великаго открытiя, былъ въ глазахъ многихъ и очень многихъ пустымъ мечтателемъ; надъ Галилеемъ насмѣхались очень умные люди своего вѣка.

Положительность въ модѣ. Какъ вѣчное проявленiе одной стороны человѣческаго образа, она всегда прекрасна и почтенна. Но многiе-ли изъ положительныхъ людей отвѣчаютъ своему благородному типу? И не ничтожнѣе-ли, не уродливѣе-ли его отклоненiя сравнительно съ тѣми, какiя представляетъ романтизмъ? Не выражаютъ-ли они совершеннаго равнодушiя ко всему, что необходимо должно возбуждать участiе въ человѣкѣ? Не пролагаютъ-ли они начала той старческой апатiи, которая такъ вредна для народа, прекраснаго своею молодостью и внутреннею силою? Не служатъ-ли они, наконецъ, покровомъ для многихъ нечистыхъ дѣлъ и поступковъ, которые всегда рады прiютиться подъ какой-нибудь оправдывающiй принципъ?

Но если романтизмъ въ жизни есть нѣчто вѣчное и постоянно-присущее человѣческой природѣ, то совсѣмъ другое начало и другой характеръ имѣетъ романтизмъ литературный.

Характеръ поэзiи каждаго народа безспорно подлежитъ различнымъ измѣненiямъ, которыя условливаются возрастомъ народа и его успѣхами на пути просвѣщенiя и гражданской жизни. Но изъ среды всѣхъ этихъ видоизмѣненiй и различныхъ характеровъ, какiе принимаетъ въ себя литература, выдвигается одинъ характеръ, отъ котораго она часто отклонялась, но который и въ этихъ уклоненiяхъ служилъ для нея путеводною нитью. Часто, въ эпохи испорченнаго вкуса и ложныхъ понятiй объ изящномъ, великiе дѣятели литературы напоминали ей объ этомъ характерѣ и, если не всегда увлекали за собою послѣдователей, если часто даже умирали непризнанные своими современниками, то все-таки завѣщали свое правое дѣло другимъ позднѣйшимъ поколѣнiямъ. Этотъ характеръ, который можно назвать вѣчнымъ, потому-что онъ всегда останется идеаломъ каждой литературы, имѣетъ девизомъ слѣдующее простое выраженiе: художественное представленiе природы и дѣйствительной жизни.

Всѣ другiе характеры: первобытно сказочный, чудесный въ средневѣковыхъ

поэмахъ, ложно классическiй французскiй, фантастическій и, наконецъ, самый романтизмъ суть только временные образы, какiе принимала литература для выраженiя идей и вѣрованiй своего вѣка и своего народа. Многiе изъ нихъ суть только виды того главнаго и вѣчнаго характера, о которомъ мы сейчасъ говорили, и могутъ входить въ него, какъ частные элементы. Выходя изъ своего тѣснаго круга, и становясь изъ частнаго характера общимъ, они составляли школы и давали направленiе всей литературѣ, но эти школы и направленiя были всегда непродолжительны. Они возникали большею-частiю или какъ подражанiя минувшимъ литературнымъ эпохамъ, или какъ противудѣйствiе господствовавшему ложному направленiю. Такъ ложно-классическое французское направленiе возникло изъ подражанiя древнимъ. Явилась нужда въ драмѣ и поэмѣ. Французскiе поэты, воспитанные въ началахъ аристотелевой реторики и имѣя готовые образцы, по необходимости увлеклись ими. Составилась цѣлая школа, которой надо было дойти до послѣднихъ предѣловъ, чтобъ рѣзко бросилось въ глаза ея ложное основанiе. Реакцiя не замедлила явиться. Бросили древнихъ, обратились къ разработкѣ своихъ нацiональныхъ сокровищъ, къ своей средневѣковой поэзiи, къ своимъ народнымъ пѣснямъ, миѳамъ, преданiямъ. И эта поэзiя, несвязанная никакими правилами, не сжатая ни въ какiя единства, дохнувшая чѣмъ-то роднымъ, давно знакомымъ, неминуемо должна была увлечь молодые умы, воспламенить воображенiя. Во Францiи явилась цѣлая фаланга молодыхъ талантовъ, возставшихъ за новую форму искусства. Въ Германiи этотъ литературный переворотъ совершился ранѣе и безъ шума. Нѣмцы гораздо прежде оцѣнили Шекспира, и въ то время, когда французы еще называли его варваромъ, а Вольтеръ сравнивалъ его съ навозной кучей, въ которой зарыто нѣсколько жемчужинъ, — нѣмцы стали освобождаться изъ-подъ французскаго влiянiя и уже переработывали свою драму по великимъ образцамъ англiйскаго поэта. Лессингъ пишетъ свою драматургiю и свои драмы. Настаетъ золотой вѣкъ нѣмецкой литературы. Являются два великiе поэта, совершенно противуположные по натурѣ, если не по воззрѣнiю на искусство, и оставляютъ образцовыя произведенiя въ драмѣ и въ романѣ. Въ Германiи новое направленiе принимаетъ характеръ совершенно отличный отъ того, какимъ запечатлѣны произведенiя французской новой школы. Если послѣдняя приняла названiе романтической и если мы, русскiе, подъ этимъ именемъ привыкли понимать произведенiя извѣстной школы и съ извѣстнымъ колоритомъ; то произведенiя германской поэзiи той эпохи отличаются такимъ разнообразiемъ, такъ совершенны и такъ близко подходятъ къ новѣйшему пониманiю искусства, что, за исключенiемъ нѣкоторыхъ лирическихъ

стихотворенiй, какъ-то неловко обозначать ихъ этимъ названiемъ. Да и лиризмъ германскiй такъ поэтически вѣрно воспроизводилъ старинныя преданiя, рыцарскую жизнь, вѣялъ такою народностью, своимъ туманнымъ таинственнымъ колоритомъ такъ много говорилъ душѣ нѣмца, что только при переносѣ этого лиризма на чуждую ему, русскую почву, можно назвать его романтическимъ, если ужь съ этимъ названiемъ мы привыкли соединять особенное понятiе. Самые идеалы Шиллера — эти образы чистой красоты — далеко выше того понятiя, какое мы привыкли соединять со словомъ романтизмъ. Они такъ художественно прекрасны; въ нихъ заключена такая свѣтлая идея! Это образы просвѣтленной человѣческой природы, образы столь совершенные по выполненiю, что ихъ не разрушить никакой критикѣ, никакой теорiи, потому-что они всегда будутъ родственны сердцу.

Другое дѣло во Францiи. Тамъ составилась, въ-самомъ-дѣлѣ, школа, если подъ школою принимать извѣстное направленiе, которому подчиняются таланты и влiянiе котораго ясно обозначается на ихъ произведенiяхъ. Кàкъ сильно было это влiянiе, доказываютъ французскiе романы и драмы, которые почти всѣ чрезвычайно однообразны по формѣ и отличаются другъ отъ друга только мнѣнiями, прiемами и тѣми легкими оттѣнками, которые заключаются въ самой природѣ таланта автора, а не въ его возрѣнiи на искусство. Тамъ, въ-самомъ-дѣлѣ, была школа, плотно составленная, дружно скрѣпленная и, въ первое время, ознаменовавшая себя упорною, ожесточенною борьбою съ классиками за новое искусство.

Но въ западной Европѣ эта литературная реформа (въ смыслѣ искусства) и осталась только литературною реформою. Новая форма искусства увеличила жажду къ зрѣлищамъ, къ легкому чтенiю, но не имѣла большаго влiянiя на нравы и на самую жизнь. Во Францiи литература, какъ искусство, всегда была не болѣе какъ забавою. Классицизмъ мало забавлялъ простой смыслъ и безтребовательный вкусъ большинства публики. Онъ былъ скученъ. Онъ ограничивался небольшимъ кружкомъ почитателей. Новое искусство легкостью формъ, эффектами и, главное, занимательностью заговорило всѣмъ вкусамъ. Оно въ-самомъ-дѣлѣ забавляло. Большинство зрителей и читателей отъ него болѣе ничего и не требовало. Этою неразборчивостью наслажденiя объясняется и настоящее положенiе французской литературы. Въ жизнь общественную проникали только произведенiя, написанныя съ извѣстною цѣлью, подъ угломъ извѣстныхъ идей, и литература, какъ искусство, перестала быть сама себѣ цѣлью, и сдѣлалась средствомъ для выраженiя идей различныхъ партiй, на которыя раздѣлялось общество. Еслибъ классики отыскали

способъ быть занимательнѣе и эффектнѣе въ своей формѣ — ихъ влiянiе на общество было-бы тоже. Оно развивалось послѣдовательно, изъ самаго себя, исторически; оно было занято своею историческою жизнiю; новое искусство застало его не среди покоя и бездѣйствiя, и потому очень естественно, что оно должно было уступить мѣсто другимъ интересамъ. Въ Германiи, до поворота литературы на новый путь, французское влiянiе съ его ложнымъ классицизмомъ не пользовалось большимъ сочувствiемъ и вращалось въ ограниченномъ кружкѣ публики. Нѣмецъ, мечтательный по природѣ, всегда любилъ свои туманныя легенды. Всевозможныя Lieder (пѣсни) были его насущною потребностью. По вечерамъ, за кружкой пива или за рюмкой рейнвейна, въ небольшомъ кружкѣ прiятелей ужь непремѣнно раздавались цѣлые хоры. На улицахъ ватаги молодыхъ людей, выходя изъ Birschenke, затягивали тѣ-же пѣсни. За холостыми столами пѣлись Tafellieder... Новая форма искусства явилась въ Германiи чѣмъ-то знакомымъ, роднымъ, ненадолго прерваннымъ чужеземнымъ влiянiемъ. Общество радо было возобновленiю роднаго, но оно никогда и не выходило изъ-подъ его влiянiя. При постоянно возбужденной фантазiи и при склонности нѣмца къ мечтательности, литературная реформа дала ей только болѣе обильную пищу, но не породила ее. Она давно уже жила въ народѣ.

Совершенно иными послѣдствiями сопровождается появленiе у насъ романтизма, цѣликомъ пересажденнаго на нашу русскую почву Жуковскимъ. Европейская цивилизацiя, въ началѣ настоящаго столѣтiя, успѣла уже пустить у насъ крѣпкiе корни, но она распространялась тогда еще только на поверхности высшихъ слоевъ нашего молодаго общества; вмѣстѣ съ нею измѣнились только наши обычаи. Новаго занесеннаго матерiала достало только на внѣшнюю обстановку нашей жизни. Жили мы по новому, но мыслили еще по старому. Наслажденiя наши рѣдко выходили изъ-за тѣсной черты чувственности. Литература, недавно освободившаяся отъ славянскихъ формъ, не могла дать имъ достаточной пищи. Державина читали, но онъ былъ слишкомъ серьезенъ для того, чтобъ нравиться большинству и быть его поэтомъ. Дмитрiевъ писалъ басни и сатиры; но сатира можетъ увлекать общество только въ эпоху нѣкоторой возмужалости, сознанiя, нѣкотораго опыта въ жизни, когда является потребность оглянуться вокругъ себя и на пройденный путь, а не тогда, когда этотъ путь только начатъ, когда по немъ спѣшатъ со всею энергiею молодости и свѣжихъ силъ. Одинъ Карамзинъ увлекалъ всѣхъ легкостью своей прозы; но его одного было недостаточно для общества, жаждавшаго чтенiя, а подражатели его были немногочисленны. Высшiй кругъ читалъ французскiя книги, но большинство читателей, не зная иностранныхъ

языковъ, должно было ограничиваться тѣмъ, что давала ему тогдашняя наша литература. Сверхъ того, Карамзинъ не былъ поэтомъ; стихи его нравились, но не имѣли силы увлекать, не сосредоточивали на себѣ всеобщаго вниманiя, не возбуждали всеобщаго удивленiя, этого двигателя массъ. Обществу нуженъ былъ поэтъ, который-бы заговорилъ его бездѣйствiю, далъ-бы мысль его уму, разбудилъ-бы его духовныя силы; который-бы въ чудныхъ картинахъ показалъ ему преданiя и поэтическую исторiю той цивилизацiи, которую оно съ такимъ жаромъ приняло изъ рукъ своего преобразователя. Обществу нужна была духовная связь со стариной его цивилизацiи, чтобъ въ глазахъ его приняли смыслъ и значенiе правила, обычаи и обряды его новой жизни.

И въ-самомъ-дѣлѣ, когда явился такой поэтъ, всеобщее сочувствiе привѣтствовало его первыя стихотворенiя. Они читались, переписывались, заучивались. Каждая новая его баллада или пѣсня расходились по грамотной Россiи въ нѣсколькихъ тысячахъ рукописныхъ экземпляровъ. Ни кто до него не писалъ такими сладкими звучными стихами; ни кто не умѣлъ такъ говорить воображенiю и сердцу. Услышали новый строй русской рѣчи; увидѣли простонародныя слова и выраженiя въ поэтической формѣ; элегiя Жуковскаго сладко зажурчала какъ серебристый ручей послѣ торжественной оды; его таинственная и задумчивая баллада показалась чѣмъ-то чуднымъ, небывалымъ. Новый, роскошный мiръ богатый картинами и видѣнiями, полный жизни и значенiя открылся передъ изумленными глазами читателей. Все въ немъ было ново, невидано, неслыхано. Все въ немъ давало пищу праздному уму, воображенiю и сердцу. Все въ немъ пробуждало фантазiю, развивало мечтательность. Иначе взглянули на жизнь, на все окружающее, на природу. Въ ней стали искать тѣхъ фантастическихъ существъ, которыми были полны произведенiя любимаго поэта. Любовники обратились къ лунѣ и звѣздамъ. Уединенiе стало любимою мыслью. Любовь, скромная хижина и живописный ручей сдѣлались идеалами счастiя. Разлука съ милымъ получила утѣшенiе, жертва насильственнаго брака — защиту въ любимомъ поэтѣ. Жуковскiй научилъ свое поколѣнiе любить, плакать и мечтать.

Остановимся на этомъ словѣ. Всѣ мы убѣждены теперь въ безполезности мечтанiй, во вредѣ настроивать свою фантазiю на превыспреннiй ладъ и жаждать того, что никогда не случится. Всѣ мы знаемъ теперь, какое недовольство дѣйствительностiю и окружающею обстановкою возбуждаютъ эти безплодныя мечты и кàкъ иногда человѣкъ становится вовсе неспособнымъ къ практической жизни вслѣдствiе подобныхъ экзальтацiй. Все это такъ, и въ этомъ не можетъ быть никакого

спора. Мы пережили романтическую эпоху и совершенно разстались съ нею. Но что безполезно и вредно въ одну минуту человѣческой жизни, то можетъ быть необходимо въ другую. Молодое, только-что развивающееся общество требуетъ сильныхъ побужденiй. Матерiализмъ захватываетъ его часто въ самомъ началѣ пути и нужно сильное напоминанiе о всемъ высокомъ, благородномъ, чтобъ спасительно пробудить его чистѣйшiе инстинкты. Это благородное назначенiе выпало на долю Жуковскаго. Если сравнить теперешнее общество съ тѣмъ, которое встрѣтило первые стихи нашего поэта, то нельзя не подивиться тому, какiе успѣхи сдѣлало оно въ это полстолѣтiе, успѣхи какъ въ самой жизни, такъ и въ просвѣщенiи. Гдѣ вы встрѣтите теперь героевъ прежнихъ сатиръ? Вѣрные типы еще очень недавнихъ комедiй почти исчезли, а если еще существуютъ, то уже въ другомъ совсѣмъ видѣ. Безстыдство уже не смѣетъ по-прежнему выказываться наружу и боязливо прячется отъ свѣта, страшась столько-же общественнаго мнѣнiя, сколько и закона. Мы такъ далеко ушли отъ того времени, которое привѣтствовало первыя начинанiя Жуковскаго, что о многомъ, случавшемся тогда, можемъ сказать:

Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ.

Вотъ почему нельзя не согласиться, что благородные порывы, внесенные въ тогдашнее общество музой Жуковскаго, туманный, неземной строй поэзiи, самая эта мечтательность, самая эта тоска по чемъ-то неземномъ были благодѣтельны и, можетъ быть, необходимы въ его время. Если не на тогдашнихъ отцовъ, то на ихъ дѣтей дѣйствовала его поэзiя — и въ этомъ, по нашему мнѣнiю, заключается нравственное значенiе поэзiи Жуковскаго.

Жуковскiй началъ писать съ 1802 года. Кто не знаетъ его первой элегiи: Сельское кладбище (изъ Грея)? До 1806 года онъ почти не зналъ нѣмецкой литературы, изъ которой впослѣдствiи такъ много переводилъ. Этотъ годъ можно по справедливости считать началомъ романтическаго направленiя нашей литературы. У насъ есть собственноручное письмо Жуковскаго, писанное имъ къ сосѣду его по деревнѣ, Ѳедору Григорьевичу Вендриху, человѣку, по-видимому очень образованному недурной классической библiотекой. Письмо писано отъ 19 декабря 1805 года, стариннымъ почеркомъ. Вотъ изъ этого письма, одно мѣсто, которое, вѣроятно, покажется не лишеннымъ интереса для читателей:

«… Въ благодарность за ваше подробное описаніе путешествія въ Орелъ – пишетъ Жуковскій – скажу вамъ слово о своихъ собственныхъ

занятіяхъ. Я переселился въ Бѣлевъ, въ свой домъ; вся наша фамилія теперь живетъ у меня, слѣдовательно я не могу пожаловаться, чтобы вокругъ меня было пусто; скучать могу еще меньше, потому-что принялся читать Виланда, вашего пріятеля. Читаю Агатона; удивительная книга! Я думаю, это лучшее его сочиненіе. Какой слогъ! Какое знаніе свѣта и человѣческаго сердца! Какъ все прекрасно описано: и аѳинскія народныя собранія, и уборная Данаи, и дворъ Діонисія! И какая философія! Я зачиналъ читать эту книгу прежде, давно, въ французскомъ переводѣ: признаюсь, тогда она мнѣ наскучила, первая, потому-что переводъ былъ дуренъ и что почти невозможно хорошо перевести книгу, написанную такимъ единственно прекраснымъ слогомъ какъ Агатонъ; второе, потому-что эта книга меньше романъ, нежели философическое изображеніе человѣка; а тогда я не могъ такъ любить философическое (курсивъ въ подлинникѣ) какъ люблю теперь и меньше могъ понимать философію Агатона. Трудно найдти книгу столько полезную, какъ эта, для молодаго человѣка съ нѣкоторою живостію въ воображеніи. Я прочелъ только два первые тома; теперь начинаю третій, но по оглавленію, кажется, понимаю планъ и цѣль Виланда. Онъ представляетъ молодаго энтузіаста добродѣтели во всѣхъ положеніяхъ жизни; онъ сличаетъ его вдохновенную философію съ убійственною философіею (слова эти подчеркнуты въ подлинникѣ) свѣтскихъ развратниковъ, эгоистовъ по правиламъ, однимъ словомъ, Гиппіасовъ. Это сличеніе имѣетъ великую пользу. Въ свѣтѣ обыкновенно смѣются мечтамъ и чувствамъ пылкихъ молодыхъ людей; называютъ ихъ понятія о добродѣтели химерами; въ-самомъ-дѣлѣ, они химеры въ большомъ свѣтѣ, для котораго они существуютъ и который все привыкъ обращать въ смѣшное: но они не химеры для того человѣка, который заключаетъ свое счастіе меньше въ грубой чувственности, нежели въ наслажденіяхъ духовныхъ. Виландъ хотѣлъ согласить сіи двѣ противуположности: мечтательность, которая разлучаетъ человѣка съ людьми и переселяетъ его въ жилище духовъ, и грубую тѣлесность, чувственность, которая слишкомъ унижаетъ человѣка и лишаетъ его моральнаго и первѣйшаго достоинства, единственно отличающаго его отъ скотовъ. Жить одними идеалами негодится; но не имѣть совсѣмъ идеаловъ столь-же негодится: середина есть то, что всякій человѣкъ съ нѣкоторымъ особеннымъ образомъ чувства избирать долженъ. Я еще не дочиталъ Агатона, но мнѣ кажется, что Виландъ, при концѣ, въ видѣ Архитаса, представилъ настоящаго мудреца, истиннаго моральнаго человѣка. Я-бы желалъ, чтобы всякій молодой человѣкъ съ пылкою, платоническою душою, предъ своимъ вступленіемъ въ свѣтъ, бралъ въ руки

Агатона, прочитывалъ его нѣсколько разъ и приготовлялъ себя симъ чтеніемъ къ тѣмъ многочисленнымъ, иногда труднымъ опытамъ, которые для всѣхъ насъ, бѣдныхъ грѣшниковъ приготовлены. Онъ-бы научилъ не ввѣряться своей мечтательности (Schwärmerei), которая сама по себѣ вредна и опасна, но будучи обуздана здравою опытною философіею, можетъ быть источникомъ совершеннѣйшаго земнаго счастія; въ то-же время онъ-бы вооружился противъ обольстительной философіи свѣтскихъ эгоистовъ, которыхъ вся доктрина методически представлена Гиппіасомъ, и самымъ лучшимъ образомъ опровергнута въ продолженіи всей исторіи Агатона: я думаю, что Архитасъ долженъ быть противуположность Гиппіаса, и тѣмъ лучше, что его философія оставлена для конца послѣднее впечатлѣніе самое сильнѣйшее. Однимъ словомъ, Агатонъ прекраснѣйшая книга Виланда, не смотря на то, что онъ часто отдаляется отъ матеріи. Главное достоинство его состоитъ въ томъ, что онъ не даетъ уму заснуть и всегда возбуждаетъ много мыслей… Но я вѣрно вамъ наскучилъ, говоря о такомъ предметѣ, который вы, конечно, знаете лучше меня. Что нужды! Любовникамъ пріятно говорить о своихъ любовницахъ, а охотникамъ до чтенія о тѣхъ книгахъ, которыя они читаютъ. Вы мнѣ сами должны сообщить свое мнѣніе о Агатонѣ. Я-бы желалъ, еслибы не боялся васъ отяготить, чтобы вы назначили мнѣ всѣ лучшія нѣмецкія книги во всѣхъ родахъ литературы; нѣмецкая литература мнѣ мало знакома; но я, конечно, не имѣю нужды искать лучше васъ совѣтника въ выборѣ книгъ нѣмецкихъ. Между-тѣмъ простите…»

Отъ этого письма такъ и вѣетъ юношескимъ возрастомъ. Жуковскiй писалъ его двадцати-трехъ лѣтъ (онъ родился въ 1783 году). Въ немъ очень видно желанiе блеснуть постиженiемъ автора, даже на счетъ истины отыскать въ немъ тѣ стороны и красоты, о которыхъ самъ художникъ, можетъ быть, и не думалъ. Сверхъ того, въ этомъ письмѣ такъ искренно высказывается тогдашнiй взглядъ нашего поэта на жизнь, взглядъ, которому онъ, впрочемъ, остался вѣренъ до самой своей кончины. Онъ сознается, что мало знакомъ съ нѣмецкой литературой и проситъ своего сосѣда назначить всѣ лучшiя нѣмецкiя книги во всѣхъ родахъ литературы. Все это дѣлаетъ это письмо, само-по-себѣ не важное, очень важнымъ бiографическимъ матерiаломъ, и вотъ почему мы почти цѣликомъ привели его на этихъ страницахъ.

Мы высказали наше мнѣнiе о нравственномъ значенiи поэзiи Жуковскаго, какъ двигателя нашего общества. Онъ ввелъ новое, до него незнаемое начало въ русскую литературу — романтизмъ, преимущественно нѣмецкiй. Поэзiя Жуковскаго была полна идей, которыми прониклось

наше тогдашнее образованное сословiе. Но при всемъ своемъ мистицизмѣ, при всей неопредѣленности стремленiй отъ всего земнаго, матерiальнаго къ чему-то высшему и лучшему, при всемъ недовольствѣ земными благами, тщетою величiя, славы и счастiя, при постоянномъ оплакиванiи несовершенствъ сей жизни; въ поэзiи Жуковскаго вездѣ видна сильная любовь къ этой самой жизни, и еще сильнѣйшая любовь къ природѣ и ея многообразнымъ явленiямъ. Поэтъ говоритъ:

Сей мыслью высокой (о загробномъ свиданіи) украшена жизнь;

Я взоромъ смотрю благодарнымъ

На землю, гдѣ столько разсыпано благъ,

На полное славы творенье.

Спокойно смотрю я съ земли рубежа

На стороны лучшія жизни;

Сей сладкой надеждою міръ озаренъ,

Какъ небо сіяньемъ авроры.

Съ сей сладкой надеждой я выше судьбы,

И жизнь мнѣ земная священна;

При мысли великой, что я человѣкъ (курсивъ у автора)

Всегда возвышаюсь душою…

Все небо намъ дало, мой другъ, съ бытіемъ:

Все въ жизни къ великому средство;

И горесть и радость – все къ цѣли одной:

Хвала жизнодавцу Зевесу!

(Теонъ и Эсхинъ, 1814 годъ, томъ II, стр. 59; изд. пятое).

Это возрѣнiе на жизнь является и въ его переводахъ, такъ-какъ онъ переводилъ вещи, родственныя съ его философiею. Даже изъ древнихъ поэтовъ онъ выбиралъ сочиненiя, близкiя къ своему собственному взгляду на житейское. Вотъ на-примѣръ посланiе къ Делiю изъ Горацiя, переведенное еще въ 1808 году:

Умѣренъ, Делій, будь въ печали

И въ счастіи не ослѣпленъ:

На мигъ намъ жизнь безсмертны дали;

Всѣмъ путь къ Тенару проложенъ.

Хотя-бъ заботы насъ томили,

Хотя-бъ токайское вино

Мы, нѣжася на дернѣ, пили –

Умремъ: такъ Діемъ суждено

Неси-жъ сюда, гдѣ тополь съ ивой

Изъ вѣтвій соплетаютъ кровъ,

Гдѣ вьется ручеекъ игривой

Среди излучистыхъ бреговъ,

Вино и масти ароматны,

И розы, дышущія мигъ.

О Делій, годы невозвратны;

Играй – пока нить дней твоихъ

У черной парки подъ перстами;

Ударитъ часъ – всему конецъ;

Тогда прости и лугъ съ стадами

И твой изъ юныхъ розъ вѣнецъ,

И соловья пріятны трели

Въ лѣсу вечернею порой,

И звукъ пастушеской свирѣли,

И домъ и садикъ надъ рѣкой,

Гдѣ мы при факелѣ Діаны,

Вокругъ дерноваго стола,

Стучимъ стаканами въ стаканы,

И пьемъ изъ чистаго стекла,

Въ винѣ печалей всѣхъ забвенье;

Играй – таковъ есть мой совѣтъ;

Не годы жизнь, а наслажденье;

Кто счастья зналъ, тотъ жилъ сто лѣтъ;

Пусть быстрымъ, лишь-бы свѣтлымъ токомъ

Промчатся дни чрезъ жизни лугъ;

Пусть смерть зайдетъ къ намъ ненарокомъ,

Какъ добрый, но нежданный другъ.

Сочувствiе къ природѣ выражается у Жуковскаго въ чудныхъ описанiяхъ ея явленiй и мѣстностей. Это картины, проникнутыя самымъ теплымъ колоритомъ; краски, потраченныя на нихъ поэтомъ, живы и вѣрны; онѣ полно и ясно говорятъ воображенiю читателя, оставляютъ въ немъ свѣтлый опредѣленный образъ, и свидѣтельствуютъ о любви самого поэта къ природѣ. Особенно въ послѣднее время своей поэтической дѣятельности, когда съ лѣтами, а можетъ быть, и по влiянiю этого всеобщаго стремленiя вѣка ко всему опредѣленному и ясному, поэтъ все болѣе и болѣе отрѣшался отъ своихъ прежнихъ, неясныхъ порывовъ, — особенно въ послѣднее время, эти чудныя картины природы возвышаются у него до той художественности созданiя, которой мы удивляемся во всѣхъ великихъ поэтахъ. Вспомните нѣкоторыя мѣста изъ Ундины, изъ Наля и Дамаянти. Еще въ 1816 году онъ перевелъ нѣсколько лучшихъ стихотворенiй Гебеля, дышащихъ обаятельною поэзiей деревни и крестьянскаго быта, обрисованнаго, впрочемъ съ одной только стороны, стороны поэтическаго покоя. Уже въ этихъ стихотворенiяхъ гекзаметръ, столь послушный подъ перомъ Жуковскаго, начинаетъ прiобрѣтать ту изумительную непринужденность разсказа, ту прозрачность колорита, которыя такъ плѣнительны въ Ундинѣ, въ Налѣ и Дамаянти и въ другихъ позднѣйшихъ его стихотворенiяхъ. Даже картины сказочнаго мiра, въ которыхъ природа является фантастическою и разцвѣченною не свойственными ей красками, выходятъ у Жуковскаго такими законченными и полными прелести, что какъ-будто вѣришь имъ и невольно любуешься ими. Прочтите, на-примѣръ, описанiе огненнаго лѣса изъ «Наля и Дамаянти»:

….. вдругъ услышалъ я шорохъ и трескъ; озираюсь:

Всюду изъ трещинъ земли, какъ острыя иглы, выходитъ

Пламя, все гуще и гуще растетъ, все выше и выше

Вьется, все ярче и ярче пылаетъ; прикованный къ камню,

Чувствую я, какъ все подо мною, какъ все надо мною,

Камень, на коемъ лежалъ я, и воздухъ, коимъ дышалъ я,

Мало-по-малу въ пронзительный жаръ обращалось; сначала

Было то пламя какъ тонкая, гибкая травка; слилося

Скоро оно въ кустарникъ густой, напослѣдокъ воздвиглось

Лѣсомъ широкимъ, въ которомъ каждое дерево было

Все изъ огня: языками горящими листья шумѣли,

Вѣтви со всѣхъ сторонъ вилися, какъ молніи; въ вихорь

Огненный слившись, качалися вершины, и дымъ громовою

Тучей надъ ними клубился…» (Наль и Дамаянти).

Тутъ что ни слово, то новая краска. Вотъ еще описанiе фантастическаго царства, объятаго непробудимымъ сномъ, изъ его превосходной сказки о «Иванѣ Царевичѣ и Сѣромъ Волкѣ».

……. И царство все отъ самыхъ

Его границъ до самаго дворца

Объято было сномъ непробудимымъ;

И гдѣ они (Иванъ Царевичъ съ невѣстой) не проѣзжали, все

Тамъ спало; на полѣ передъ сохой

Стояли спящіе волы; близь нихъ

Съ своимъ бичемъ взмахнутымъ и заснувшимъ

На взмахѣ; пахарь спалъ; среди большой

Дороги спалъ ѣздокъ съ конемъ и пыль

Поднявшись, сонная, недвижнымъ клубомъ

Стояла; въ воздухѣ былъ мертвый сонъ,

На деревахъ листы дремали, молча,

И въ вѣтвяхъ сонныя молчали птицы;

Въ селеньяхъ, городахъ все было тихо,

Какъ-будто въ гробѣ: люди по домамъ,

На улицахъ, гуляя, сидя, стоя,

И съ ними все: собаки, кошки, куры,

Въ конюшняхъ лошади, въ закутахъ овцы,

И мухи на стѣнахъ и дымъ въ трубкахъ,

Все спало…

Муза Жуковскаго, никогда почти невыходившая изъ избранной имъ самимъ сферы, не старѣлась съ его лѣтами. Напротивъ, она крѣпла и мужала. Самыя послѣднiя его стихотворенiя, извѣстныя русской публикѣ: «Отрывокъ изъ дѣтской сказки» и «Царскосельскiй лебедь» также свѣжи и образны, также полны поэзiи, какъ произведенiя лучшей поры его поэтической дѣятельности. Если Жуковскiй, въ послѣднiя пятнадцать лѣтъ, и утратилъ то нравственное влiянiе на нашу литературу, о которомъ мы упомянули выше, и мы только удивлялись его новымъ сочиненiямъ, какъ созданiямъ искусства, совершеннымъ и прекраснымъ,

но уже чуждымъ намъ по своимъ началамъ и по своему колориту: то другое его влiянiе, влiянiе матерiальное, влiянiе на языкъ нашъ не прекращалось до самой его кончины. Это не подлежитъ ни какимъ спорамъ, ни какимъ сомнѣнiямъ. Сказанiе о незабвенныхъ заслугахъ Жуковскаго передъ русскимъ языкомъ давно уже вошло въ область историческихъ фактовъ русской литературы и говорить объ этихъ заслугахъ значитъ пересказывать то, что мы заучивали въ школахъ.

Жуковскiй, по большей части своихъ произведенiй, переводчикъ. Онъ переводилъ съ англiйскаго, съ нѣмецкаго, рѣдко съ французскаго; но большинство русской публики считаетъ (и по справедливости) своего поэта оригинальнымъ писателемъ. Въ лучшую пору его славы, когда всѣ приходили въ восторгъ отъ каждой его новой баллады, твердили наизусть «Алину и Альсима» — рѣдко кому приходило въ голову справиться, откуда переведена эта новая баллада, эта «Алина и Альсимъ». Знали Жуковскаго, читали Жуковскаго, говорили о Жуковскомъ. Почти всѣ его переводы (за очень немногими исключенiями) такъ поэтически вѣрны, такъ художественно оконченны и отдѣланы, что совершенно сдѣлались нашею собственностiю, нашимъ достоянiемъ, которымъ въ правѣ гордиться русская литература. Когда вы читаете «Ундину», или «Наля и Дамаянти», или даже «Графа Габсбургскаго» и «Зàмокъ Смальгольмъ» и плѣняетесь неуловимою прелестью разсказа, чудными описанiями и цѣлою музыкой стиха, вибрирующаго, какъ звучная струна, въ вашемъ сердцѣ — вы читаете Жуковскаго, вы плѣняетесь Жуковскимъ и совершенно забываете справиться, вѣрно-ли все это съ подлиннымъ. Поэтъ самъ сознавалъ это, назвавъ общее собранiе своихъ произведенiй сочиненiями. Когда переводъ становится вѣчнымъ достоянiемъ литературы, онъ перестаетъ уже быть переводомъ. Таковы нѣкоторые переводы Пушкина и Лермонтова; таковы и переводы Жуковскаго. Пусть въ другихъ литературахъ есть свои «Ундина», свой «Наль и Дамаянти», свой «Графъ Габсбургскiй» и «Зàмокъ Смальгольмъ» — русскiе никогда не забудутъ своихъ, русскихъ произведенiй, и заглавленныхъ этими именами: они всегда останутся для насъ произведенiями чудно-прекрасными, какiя только могла представить романтическая школа.

Сверхъ того, переводъ стихотворный никогда не можетъ быть поставленъ на ряду съ переводомъ прозаическимъ. Въ стихѣ, помимо содержанiя и мысли, заключается уже та художественность, та музыка, та ему одному свойственная сила, тѣ качества, однимъ словомъ, по которымъ онъ насильно остается въ памяти, плѣняетъ читателя, и которыхъ лишена проза. И потому стихотворецъ, передавая намъ произведенiя

чужихъ литературъ, не перестаетъ быть самостоятельнымъ художникомъ, если стихъ его силенъ и поэтиченъ. Зная наизусть подлинникъ, мы прочтемъ и переводъ, ради новой музыки на ту-же тему, ради новаго процесса поэтической обработки. Даже въ отступленiяхъ отъ подлинника и въ измѣненiяхъ его, за которыя мы-бы никогда не простили переводчику прозаическому, мы станемъ искать только равносильныхъ красотъ, замѣны одной силы другою, и даже признаемъ переводчика побѣдителемъ, если его отступленiя отъ подлинника оставятъ въ насъ сильнѣйшее впечатлѣнiе, чѣмъ самый подлинникъ. Такимъ переводчикомъ въ бóльшей части своихъ переводовъ былъ Жуковскiй. Одинъ изъ нашихъ критиковъ (г. Галаховъ) очень вѣрно опредѣлилъ эту сторону дѣятельности нашего поэта, сказавъ, что Жуковскiй былъ переводчикомъ, не Шиллера или другихъ какихъ-нибудь поэтовъ Англiи и Германiи, но переводчикомъ романтизма, вошедшаго въ поэзiю нѣмецкихъ и англiйскихъ поэтовъ.

Окончу этотъ бѣглый очеркъ поэтической дѣятельности Жуковскаго нѣкоторыми свѣдѣнiями объ его послѣднихъ минутахъ.

Жуковскiй скончался въ Баденѣ, ¹²/₂₄ апрѣля съ пятницы на субботу во второмъ часу по полуночи. Вотъ что пишетъ очевидецъ его послѣднихъ минутъ стутгарскiй священникъ Iоаннъ Базаровъ, котораго просилъ къ себѣ покойный для совершенiя надъ нимъ таинства причащенiя:

«⁷/₁₉апрѣля, въ понедѣльникъ ѳоминой недѣли, я прибылъ въ Баденъ-Баденъ, и нашелъ Василія Андреевича въ постели очень больнымъ. Домашніе его всѣ были погружены въ печаль; какое-то мрачное предчувствіе лежало безотчетно на сердцахъ всѣхъ. Супруга его напередъ предварила меня, что онъ раздумываетъ теперь принять Св. Тайны, надѣясь въ петровскій постъ исполнить это святое дѣло со всѣмъ благоговѣніемъ и разсчитывая особенно на радость, ожидавшую его тогда въ семейномъ кругу. Въ этотъ день, такъ какъ уже было довольно поздно, я не могъ его видѣть.

На другой день, въ 11 часу утра я вошелъ къ нему въ спальню. Его первыя слова были: «Ну, теперь нечего дѣлать, надо отложить. Вы видите, въ какомъ я положеніи… совсѣмъ разбитый… въ головѣ не клеится ни одна мысль… Какъ-же такимъ явиться передъ Нимъ?» Произнося эти слова, онъ постоянно хваталъ себя за голову, какъ будто дѣйствительно его мысли не клеились въ ней. Выслушавъ его, я отвѣчалъ: «Но чтò-бы вы сказали теперь, если-бы Самъ Господь захотѣлъ притти къ вамъ? Развѣ отвѣчали-бы Ему, что васъ нѣтъ дома»? Вмѣсто отвѣта онъ заплакалъ. «Такъ приведите мнѣ Его, этого Святаго

гостя», проговорилъ онъ сквозь слезы. Подошла его супруга. Онъ взялъ ее за руку и значительно, съ разстановкою говорилъ ей: «вотъ онъ (указывая на меня), какъ полномочный отъ Бога, хочетъ привести ко мнѣ Господа, ко мнѣ недостойному. Какъ я буду счастливъ имѣть Его въ себѣ!» Я обѣщалъ на другой день приготовить его дѣтей исповѣди и причастить ихъ вмѣстѣ съ нимъ у его кровати. Здѣсь онъ началъ мнѣ говорить, какъ онъ старался учить дѣтей своихъ по изобрѣтеннымъ имъ самимъ таблицамъ. Потребовалъ самыя таблицы; но руки его были слабы; напряженіе мысли затрудняло его. Я успѣлъ уговорить его оставить это до будущаго времени. «Да» ‑ говорилъ онъ – «вы должны будете пріѣхать ко мнѣ. Мнѣ очень нужно видѣть васъ у себя недѣли двѣ-три». Въ это время вошла снова его супруга, и стала его упрашивать, чтобы онъ успокоился и не говорилъ такъ много. Но онъ съ примѣтною досадою отвѣчалъ: «Ахъ, мой другъ, что ты такъ заботишься объ этомъ (указывая на тѣло свое) бренномъ трупѣ? душа наша важнѣе всего». Однако я поспѣшилъ его оставить, и, освѣдомившись вечеромъ, узналъ, что онъ былъ потомъ въ бреду и забытьи.

⁹/₁₂апрѣля, въ среду, послѣ исповѣди дѣтей, я являюсь къ нему, чтобы приготовить его къ принятію Св. Таинъ. Онъ встрѣтилъ меня словами: «Вчера меня мучила мыслъ; какъ чудовище, не хочетъ отойти отъ моей кровати; точно дубиной разбираетъ душу. Это – дьявольское искушеніе, idée fixe, которая насъ сводитъ съ ума, ‑ мысль: чтò будетъ съ дѣтьми моими, женою моею»! Я напомнилъ ему вѣру въ промыслъ Божій, милости къ нему Государя, его заслуги и отечеству. «Да» ‑ отвѣчалъ онъ – «это убѣжденіе есть». – Слезы докончили его исповѣдь. «Жизнь, все жизнь» ‑ продолжалъ онъ какъ-бы про себя – «исполненное пустоты». Наконецъ я ввелъ къ нему дѣтей его. Онъ вмѣстѣ съ ними прочиталъ молитву Господню и исповѣданіе предъ причащеніемъ. Причастились дѣти, принялъ и онъ причащеніе. Тотчасъ-же въ немъ замѣтна стала перемѣна. Онъ умилился, подозвалъ дѣтей, и сквозъ слезы сталъ говорить имъ: «Дѣти мои, дѣти! вотъ Богъ былъ съ нами! Онъ самъ пришелъ къ намъ! Онъ въ насъ теперь! радуйтесь, мои милые»! Онъ очень былъ встревоженъ умиленіемъ; я поспѣшилъ его оставить; затѣмъ онъ уснулъ спокойно.

¹⁰/₂₂ апрѣля, въ четвергъ, по утру, я вошелъ къ нему, и на вопросъ мой о его здоровьи онъ отвѣчалъ: «Вчера и сегодня мнѣ легко на душѣ. Это блаженство принять въ себѣ Бога, сдѣлаться членомъ бого-семейства… мыслъ радостная, блаженная! Но не станемъ ею восхищаться. Это не игрушка! Она должна оставаться, какъ сокровище,

въ насъ». Потомъ онъ просилъ меня пріѣхать къ нему въ іюнѣ или даже маѣ. Я обѣщался пріѣхать, какъ можно скорѣе. Спустя нѣсколько часовъ, я еще разъ зашелъ къ нему. «Вы на пути» ‑ сказалъ онъ мнѣ. – «Какое счастье итти, куда захочешь, ѣхать, куда надо. Не умѣешь цѣнить этого счастья, когда оно есть; понимаешь его только тогда, когда нѣтъ его. Мнѣ-бы хотѣлось (продолжалъ онъ), чтобы вы знали, чтò послѣ меня останется. Я написалъ поэму; она еще не кончена; я писалъ ее, слѣпой, нынѣшнюю зиму. Это – «Странствующій Жидъ» ‑ въ христіанскомъ смыслѣ. Въ ней заключены послѣднія мысли моей жизни. Это моя лебединая пѣснь. Я-бы хотѣлъ, чтобы она вышла въ свѣтъ послѣ меня. Пусть она пойдетъ въ казну дѣтей моихъ. Я начиналъ-было переводить ее, диктуя самъ, по-нѣмецки. Но Кернеръ берется перевести ее по-нѣмецки въ стихахъ. Пусть его передѣлываетъ по-свòему, пусть прибавляетъ, ‑ но мыслъ онъ пойметъ… Я бы желалъ, чтобы вы знали и мою методу ученія по таблицамъ. Я испробовалъ ее надъ дѣтьми моими. Воображеніе ихъ такъ сильно было приковано къ событію, что они плакали, когда я разсказывалъ имъ послѣднюю вечерю Господа, его геѳсиманскую молитву. Но вы пріѣдете ко мнѣ, и тогда я покажу вамъ эту методу въ подробности.»

Передъ самымъ отъѣздомъ моимъ онъ еще разъ прислалъ за мною. Я вошелъ. Онъ въ одной рукѣ держалъ листъ бумаги, въ другой карандашъ. «Я хочу писать къ Государю» говорилъ онъ, обратясь ко мнѣ. – «Василій! (позвалъ онъ человѣка). Мы съ тобою будемъ работать ночью. Теперъ еще рано. Который часъ»? – Три часа, отвѣчали ему. «Какъ идетъ время»! Потомъ, обратившись ко мнѣ, онъ началъ говорить: «Я смерти не боюсь. Я готовъ схоронить жену, дѣтей. Я знаю, что я ихъ отдалъ Богу. Но думать, что ты самъ уходишь, а ихъ оставляешь чувствовать одиночество – вотъ чтò больно»! Потомъ, помолчавъ, продолжалъ: «но зачѣмъ я задерживаю васъ такими скучными мыслями! Мнѣ надо устроить дѣла мои. У меня все разбросано, въ безпорядкѣ. Вѣрно оставить все женѣ привести въ порядокъ. Мнѣ ужъ нельзя; вы видите, въ какомъ я положеніи»! При прощаньи онъ пожалъ мнѣ руку и сказалъ: «Прощайте!.. Богъ знаетъ, увидимся-ли еще». Я было возразилъ противъ этого надеждою; но онъ отвѣчалъ: «Ахъ! какъ часто и я отходилъ такъ отъ одра друзей моихъ, и уже больше ихъ не видалъ!.. Богъ съ вами, Богъ съ вами! Благодарю васъ за эти три дня, въ которые вы мнѣ принесли столько радости». Я вышелъ.»

Въ понедѣльникъ ¹⁴/₂₆ апрѣля, въ четыре часа, совершено было отпѣванiе надъ тѣломъ усопшаго при многочисленномъ стеченiи народа.

Въ шестомъ часу тронулся съ мѣста погребальный поѣздъ. По городу гробъ несли на рукахъ; впереди шли пѣвчiе; на пяти подушкахъ несли тридцать орденовъ и знаковъ отличiй, русскихъ и иностранныхъ; за русскимъ священникомъ, слѣдовалъ римско-католическiй деканъ города Бадена въ своей духовной формѣ — почесть исключительно оказанная памяти Жуковскаго, имя котораго давно уже стало извѣстно въ Германiи. Онъ похороненъ на загородномъ баденскомъ кладбищѣ.

Послѣ Жуковскаго осталось, какъ пишутъ нѣсколько начальныхъ сочиненiй: поэма Странствующiй Жидъ, одна (по другимъ извѣстiямъ три) пѣснь Иллiады и много прозаическихъ мелкихъ статей. Отецъ Iоаннъ, изъ письма котораго мы почерпаемъ эти свѣдѣнiя, говоритъ, что о Вѣчномъ Жидѣ онъ разспрашивалъ у писца, которому поэтъ нашъ диктовалъ эту поэму, и узналъ, что въ ней изображена вся исторiя еврейскаго народа со времени его отверженiя, до послѣдней судьбы, открытой въ Апокалипсисѣ.

Вотъ что говорилъ самъ Жуковскiй отцу Iоанну о своемъ переводѣ Иллiады: «Для этого», говорилъ онъ, «я беру въ руки Гнѣдича, прочитаю изъ него страницу или двѣ, потомъ прочитаю то-же самое по-нѣмецки и затѣмъ начинаю писать самъ по чутью, съ какимъ я переводилъ и Одиссею. Выходитъ иногда, что мой стихъ сходится отъ слова до слова съ стихомъ Гнѣдича, и тогда я замѣчаю, что это все-таки стихъ мой; а въ другой разъ я поправляю свой переводъ по Гнѣдичу и тогда тутъ-же дѣлаю выноску, что это не мой стихъ. Но вы пока не говорите объ этомъ никому». Эти слова говорены были имъ еще за полтора года до его кончины.

Отъ знакомыхъ и друзей нашего поэта русская литература имѣетъ право ожидать полной его бiографiи, отъ русской критики — полной оцѣнки его произведенiй.

_______

Список исправленных опечаток.

Жуковскій и романтизмъ.

Стр. 23. «…въ которыхъ съ благоговѣніемъ и съ орфографическими ошибками записывалось…» вместо: «…въ которыхъ съ благоговѣніемъ и съ орграфическими ошибками записывалось…»

Стр. 26. «…поэтъ-мыслитель съ рѣдкимъ искусствомъ рисуетъ…» вместо: «…поэтъ-мыслитель съ рѣдкимъ искусственно рисуетъ…»

Стр. 27. «…жалкія уклоненія отъ типа прекраснаго…» вместо: «…жалкія уклоненія отъ тина прекраснаго…»

Стр. 28. «…сосредоточивали всѣ свои силы на тѣ великіе…» вместо: «…сосредоточивали всѣ свои сили на тѣ великіе…»

Стр. 28. «…надъ Галилеемъ насмѣхались очень_умные люди своего вѣка.» вместо: «…надъ Галилеемъ насмѣхались очень, умные люди своего вѣка.»

Стр. 29. «Они возникали большею-частію или какъ…» вместо: «Они возникали большею ‑ частію или какъ…»

Стр. 29. «И эта поэзія, несвязанная никакими правилами, не сжатая…» вместо: «И эта поэзія, незвязанная никакими правилами, не сжатая…»

Стр. 32. «Новый, роскошный міръ…» вместо: «Нновый, роскошный міръ…»

Стр. 32. «Разлука съ милымъ получила утѣшеніе, жертва насильственнаго брака – защиту въ любимомъ поэтѣ.» вместо: «Разлука въ милымъ получила утѣшеніе, жертва насильственнаго брака – защиту съ любимомъ поэтѣ.»

Стр. 32. «Все въ немъ пробуждало фантазію, развивало мечтательность.» вместо: «Все въ немъ пробуждало фантазію, развивало мечтатальность.»

Стр. 33. «…человѣку, по-видимому, очень образованному недурной классической библіотекой.» вместо: «…человѣку, по-видимому, очень образованному недурной классической блибліотекой.»

Стр. 33. «…Въ благодарность за ваше подробное описаніе путешествія въ Орелъ…» вместо: «…Въ благодарность за ваше подробное описаніе нутешествія въ Орелъ…»

Стр. 34. «Какое знаніе свѣта и человѣческаго сердца!» вместо: «Какое знаніе свѣта и человѣческаго сероца!

Стр. 34. «…и уборная Данаи, и дворъ Діонисія»! вместо: «…и уборная Динаи, и дворъ Діонисія!

Стр. 34. «…понимаю планъ и цѣль Виланда.» вместо: «…понимаю планъ и цѣль Валанда.»

Стр. 34. «Я еще не дочиталъ Агатона, но мнѣ кажется, что…» вместо: «Я еще не дочиталъ Агатона, ко мнѣ кажется, что…»

Стр. 36. «…(курсивъ у автора)…» вместо: «…(курзивъ у автора)…»

Стр. 36. «…Среди излучистыхъ бреговъ,…» вместо: «…Среди нзлучистыхъ бреговъ,…»

Стр. 36. «…я взоромъ смотрю благодарнымъ…» вместо: «…я взоромъ смотрю благадарнымъ…»

Стр. 36. «…На стороны лучшія жизни…» вместо: «…На сторону лучшія жизни…»

Стр. 37. «Вспомните нѣкоторыя мѣста изъ Ундины, изъ Наля и Дамаянти.» вместо: «Вспомните нѣкоторыя мѣста изъ Ундины, изъ Наля и Дамамянти.»

Стр. 38. «Камень, на коемъ лежалъ я, и воздухъ, коимъ дышалъ я,…» вместо: «Камень, на коемъ лежалъ я, и возлухъ, коимъ дышалъ я,…»

Стр. 39. «…давно уже вошло въ область историческихъ фактовъ…» вместо: «…давно уже вошло въ область историческимъ фактовъ…»

Стр. 39. «…что совершенно сдѣлались нашею собственностію, нашимъ…» вместо: «…что совершепно сдѣлались нашею собственностію, нашимъ…»

Стр. 40. «…ради новаго процесса поэтической обработки.» вместо: «…радо новаго процесса поэтической обработки.»

Стр. 40. «Ну, теперь нечего дѣлать, надо…» вместо: «Ну, теиерь нечего дѣлать, надо…»

Стр. 41. «Я напомнилъ ему вѣру въ промыслъ…» вместо: «Я напомнимъ ему вѣру въ промыслъ…»

Стр. 43. «…которому поэтъ нашъ диктовалъ это поэму, и узналъ…» вместо: «…которому поэтъ нашъ диктовалъ это поэму, н узналъ…»