______

<Отечественные записки, статья 1 – 1850, т. 68, №1‑2, с. 93‑114.>

НАИВНАЯ и САНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПОЭЗІЯ.

(Изъ Шиллера.)

Статья первая.

Въ жизни бываютъ минуты, когда мы особенно любимъ и уважаемъ природу, разсматривая ее въ растеніяхъ, минералахъ, животныхъ, живописныхъ мѣстоположеніяхъ; а человѣческую природу въ дѣтяхъ, въ сельскихъ нравахъ и нравахъ первобытнаго міра — и любимъ совсѣмъ не потому, что это услаждаетъ наши чувства, или удовлетворяетъ нашъ вкусъ или разумъ, но единственно потому, что это природа. Всякій, сколько-нибудь утонченный и не совсѣмъ безчувственный человѣкъ, испытываетъ это или на прогулкѣ за городомъ, или живя въ деревнѣ, или наконецъ, созерцая памятники былыхъ временъ, однимъ словомъ, когда среди искусственныхъ отношеній и ситуацій, внезапно поражаетъ его видъ простой природы. Этотъ-то интересъ, возвышающійся нерѣдко до нужды, и бываетъ такъ часто причиною страстной охоты до цвѣтовъ, животныхъ, безъискусственныхъ садовъ, прогулокъ, деревни и ея жителей, до многихъ произведеній отдаленной древности и пр., и пр., предполагая, впрочемъ, что сюда не вмѣшиваются ни притворство, ни другіе случайные интересы. Такой родъ участія къ природѣ возможенъ только при двухъ условіяхъ. Во-первыхъ, необходимо, чтобы предметъ, внушающій намъ его, былъ или самъ природой, или чтобъ мы принимали его за природу; во-вторыхъ, чтобъ онъ (въ обширнѣйшемъ смыслѣ этого слова) былъ наивенъ, т.-е., чтобы природа была въ контрастѣ съ искусствомъ и затмѣвала его, потому-что тогда только природа становится наивною.

Природа, съ этой точки зрѣнія, есть нечто иное, какъ самостоятельное состояніе вещей, существованіе по собственнымъ непремѣннымъ законамъ.

И такое пониманіе природы необходимо, иначе мы не ощутимъ никакого интереса къ ея явленіямъ. Еслибъ поддѣльному цвѣтку ухитрились

дать лоскъ природы до совершеннаго обмана, еслибъ подражаніе наивному въ нравахъ, довели до высшей иллюзіи, то и тогда одно открытіе, что это только подражаніе, совершенно уничтожило бы то чувство, о которомъ мы говоримъ теперь. Отсюда ясно слѣдуетъ, что этотъ родъ участія къ природѣ отнюдь не эстетическій, но моральный: потому-что онъ выходитъ изъ идеи, а не рождается непосредственно изъ созерцанія; ему мало и даже совсѣмъ нѣтъ дѣла до красоты формъ. И въ-самомъ-дѣлѣ, чтò за прелесть такая въ какомъ-нибудь пустомъ цвѣткѣ, ручьѣ, въ камнѣ обросшемъ мохомъ, въ щебетаніи птицъ, въ жужжаніи пчелъ и т. п.? Кто далъ имъ такое притязаніе на любовь нашу? Стало-быть не предметы любимъ мы въ нихъ, но идею, которую они представляютъ. Мы любимъ въ нихъ мирную жизнь, спокойное дѣйствіе изъ самихъ себя, бытіе по непреложнымъ законамъ, внутреннюю необходимость, вѣчное согласіе.

Но ихъ совершенство не есть ихъ заслуга, потому-что оно не есть дѣло ихъ выбора, и тайна наслажденія ими состоитъ именно въ томъ, что, не пристыжая насъ, они служатъ намъ образцами. Какъ постоянное проявленіе высшей силы, окружаютъ они насъ, но болѣе услаждая, чѣмъ ослѣпляя. Въ ихъ характерѣ есть именно тò, чего недостаетъ нашему для своего полнаго развитія; мы отличаемся отъ нихъ именно тѣмъ, чего недостаетъ имъ самимъ, чтобъ стать божественными. Мы свободны, они необходимы; мы измѣняемся — они непремѣнны. И тогда только, когда то и другое совокупится въ одно — когда воля свободно станетъ повиноваться закону необходимости, а разумъ, при всякой перемѣнѣ фантазіи, удержитъ права свои, тогда только проявится идеалъ. Итакъ мы вѣчно видимъ въ нихъ только тò, чтò для насъ неуловимо, но къ чему намъ заповѣдано стремиться, и къ чему мы, хотя и никогда того не достигнемъ, все-таки при безконечныхъ успѣхахъ, надѣемся приблизиться. Мы замѣчаемъ въ себѣ преимущество, котораго у нихъ нѣтъ, и которому они вообще никогда не будутъ причастны, какъ нѣчто неразумное, если только не пойдутъ нашимъ путемъ, какъ на-примѣръ дѣтство. Вотъ потому-то они и доставляютъ намъ сладчайшее изъ наслажденій — наслажденіе нашею человѣчностію, какъ идеею, хоть вмѣстѣ съ тѣмъ и смиряютъ насъ, напоминая объ ограниченности человѣка.

Такъ-какъ интересъ къ природѣ основывается весь на идеѣ, то онъ можетъ проявиться только въ такихъ характерахъ, которые воспріимчивы для идей, т.-е. въ моральныхъ. Бòльшая часть людей только притворяются, и владычество въ наше время этого сантиментальнаго вкуса, который особенно выражается въ появленіи извѣстныхъ сочиненій, чувствительныхъ путешествій, въ устройствѣ садовъ, въ прогулкахъ и другихъ тому подобныхъ забавахъ, вовсе еще не служитъ доказательствомъ подобнаго образа ощущеній. Изъ этого слѣдуетъ только, что природа и на самаго нечувствительнаго имѣетъ вліяніе, потому-что для-того достаточно свойственной всѣмъ людямъ склонности къ нравственному, и потому-что всѣ мы безъ различія, при всемъ огромномъ удаленіи нашемъ отъ простоты и истины природы,

невольно приближаемся къ ней въ идеѣ. Особенно-сильно и всего чаще выражается это сочувствіе природѣ, по поводу такихъ предметовъ, которые стоятъ въ тѣсной связи съ нами и заставляютъ насъ невольно оглянуться на насъ самихъ и на неприроду въ насъ, какъ на-примѣръ дѣти или народы въ дѣтствѣ. Жестоко ошибаются тѣ, которые предполагаютъ, что только представленіе безпомощности такъ сильно трогаетъ насъ иногда при обхожденіи съ дѣтьми. Это можетъ случиться развѣ только съ тѣми, которые предъ слабостію имѣютъ обыкновеніе чувствовать свое собственное превосходство. Но чувство, о которомъ говорю я (оно проявляется только въ особенномъ моральномъ состояніи духа, и его не должно смѣшивать съ тѣмъ, которое возбуждается въ насъ рѣзвыми играми дѣтей), то чувство скорѣе унижаетъ самолюбіе, чѣмъ льститъ ему; а если и есть здѣсь преимущество, то ужь конечно не на нашей сторонѣ. Не оттого мы бываемъ растроганы, что съ высоты своей силы и совершенства смотримъ на ребенка, но оттого, что мы изъ опредѣленности нашего состоянія, которое нераздѣльно съ достигнутымъ уже нами назначеніемъ, смотримъ на безпредѣльную возможность (Bestimmbarkeit) въ ребенкѣ и на его чистую невинность; оттого, что въ эти минуты наше чувство тàкъ замѣтно смѣшано съ какою-то тоскою, что нельзя ошибиться въ ея причинѣ. Въ ребенкѣ видимъ мы зачатки (Anlage) и назначеніе, въ самихъ же себѣ исполненіе, и послѣднему всегда безконечно-далеко до первыхъ. Оттого-то для насъ ребенокъ есть воплощеніе идеала, хотя еще и неисполненнаго, но заданнаго, и потому насъ трогаетъ въ немъ совсѣмъ не представленіе его немощи или ограниченности, но, напротивъ-того, представленіе его чистой и свободной силы, его возможностей, его безконечности. Потому для человѣка нравственнаго, для человѣка съ сердцемъ, ребенокъ всегда будетъ священнымъ предметомъ, т.-е. такимъ предметомъ, который величіемъ идеи уничтожаетъ всякое величіе факта, и который, если и теряетъ что-нибудь въ сужденіяхъ разсудка (Verstand) за-то съ лихвой выигрываетъ въ сужденіяхъ разума (Vernuft).

Прямо изъ этого противорѣчія между разумомъ и разсудкомъ, истекаетъ совершенно особенное, смѣшенное чувство, дѣлающее наивнымъ нашъ образъ мыслей. Оно соединяетъ дѣтскую простоту съ ребяческой, посредствомъ которой открываетъ разсудку нечаянные промахи и возбуждаетъ ту улыбку, которою мы высказываемъ свое (теоретическое) превосходство. Но лишь-только мы имѣемъ поводъ думать, что ребяческая простота есть вмѣстѣ и дѣтская, что, слѣдственно, причина промаха заключается не в слабоуміи, не въ немощности, но въ высшей (практической) силѣ, въ сердцѣ полномъ невинности и правды, въ сердцѣ презрѣвшемъ, изъ внутренняго величія, помощь искусства — тогда прежнее торжество разсудка проходитъ, и насмѣшка надъ простоватостью перерождается въ удивленіе простотѣ. Мы невольно начинаемъ уважать предметъ, надъ которымъ прежде смѣялись, и, бросивъ взглядъ на самихъ себя, сожалѣемъ, что не похожи на него. Такимъ-образомъ происходитъ совершенно-особенное чувство, въ которомъ

сплавливаются и веселая насмѣшка, и высокое уваженіе и, наконецъ, тихая грусть. Для всего наивнаго необходимо, чтобъ природа побѣждала искусство — случается ли это противъ чаянія и воли предмета, или съ полнымъ его сознаніемъ. Въ первомъ случаѣ это наивность внезапности (der Ueberraschung) и забавляетъ насъ, во второмъ, наивность мышленія и трогаетъ.

При наивномъ внезапности, предметъ долженъ быть морально способенъ къ отреченію отъ природы; при наивномъ мышленія, напротивъ; только мы должны воображать его (предметъ) физически способнымъ къ тому, иначе онъ не подѣйствуетъ на насъ наивно. Поступки и рѣчи дѣтей только тогда кажутся намъ чисто наивными, когда мы вспомнимъ объ ихъ немощи къ искусству и вообще, когда видимъ въ нихъ только одинъ контрастъ природы съ искусственностію. Наивное есть дѣтственность тамъ, гдѣ мы её болѣе не ожидаемъ, и потому-то, въ строжайшемъ смыслѣ, и не можетъ быть приписано дѣйствительному дѣтству.

Но въ обоихъ случаяхъ, при наивномъ внезапности, какъ и при наивномъ мышленія, природа всегда должна побѣждать искусство.

Только посредствомъ этого послѣдняго опредѣленія понятіе о наивномъ становится полнымъ. Аффектація (вычурность) есть также природа, между-тѣмъ-какъ правила приличія уже нѣчто искусственное; не взирая на то, побѣда аффектаціи надъ приличіемъ совсѣмъ не составляетъ наивнаго. Напротивъ-того, если та же самая аффектація побѣждаетъ манерность, ложное приличіе, притворство, то мы прямо говоримъ, что это наивно[1]. Стало-быть необходимо, чтобъ природа торжествовала надъ искусствомъ не въ-слѣдствіе своей слѣпой силы, какъ динамическая величина, но какъ моральная, посредствомъ своихъ формъ; однимъ словомъ: не по нуждѣ, но по внутренней необходимости. Не недостаточность, но заблужденіе искусства должно давать преимущество природѣ; потому-что заблужденіе есть недостатокъ, а все, чтò вытекаетъ изъ недостатка, не можетъ внушать уваженія. Правда, при наивномъ внезапности природа бросается въ глаза всегда отъ перевѣса аффектаціи, и отъ недостатка обдуманности; однако этотъ недостатокъ и тотъ перевѣсъ вовсе еще не составляютъ наивности, но даютъ

только случай природѣ невозбранно слѣдовать ея моральному устройству, т.-е. закону согласія (Uebereinstimmung).

Наивность внезапности можетъ встрѣтиться только въ человѣкѣ и только въ такомъ человѣкѣ, который не есть уже чистая, невинная природа. Такая наивность предполагаетъ волю, несогласную съ образомъ дѣйствія природы. Такой человѣкъ, опомнившись, испугается самого себя; напротивъ-того, человѣкъ, наивный по своему мышленію, станетъ самъ дивиться, отчего всѣ разахались. И такъ-какъ въ послѣднемъ случаѣ мы видимъ не личный и моральный характеръ, но только свободный отъ аффектаціи естественный характеръ, то мы и не цѣнимъ высоко его наивности: нашъ смѣхъ становится тогда заслуженною насмѣшкой, тѣмъ болѣе, что она не удерживается никакимъ личнымъ уваженіемъ. А такъ-какъ въ этомъ также видна и откровенность природы, пробившаяся сквозь слой хитрости, лукавства, то въ насъ вмѣстѣ съ злобною радостью соединяется и высокое довольство — поймать человѣка на словѣ: потому-что природа въ контрастѣ съ искусственностью, и истина въ контрастѣ съ обманомъ всегда возбуждаютъ уваженіе. Стало-быть при наивномъ внезапности мы въ-самомъ-дѣлѣ морально наслаждаемся, хотя и не моральнымъ характеромъ.

При наивномъ внезапности мы всегда уважаемъ только природу, потому-что должны уважать истину, напротивъ-того, при наивномъ мышленія мы уважаемъ человѣка, и, слѣдовательно, наслаждаемся не только моральнымъ удовольствіемъ, но и самымъ моральнымъ предметомъ. Въ томъ и другомъ случаѣ природа всегда права, потому-что говоритъ истину; но въ послѣднемъ случаѣ не одна природа права, но и сама особа заслуживаетъ нѣкоторой чести.

Мы приписываемъ человѣку наивный образъ мыслей, если онъ въ своихъ сужденіяхъ о вещахъ проглядываетъ ихъ искусственныя и изъисканныя отношенія и придерживается одной простой природѣ. Отъ него мы требуемъ всего, о чемъ только можно разсуждать въ границахъ здравой природы, и прощаемъ ему развѣ то только, чтò предполагаетъ удаленіе отъ природы, въ образѣ ли мыслей или въ ощущеніи.

Если отецъ разскажетъ дитяти, что вотъ тотъ-то, на-примѣръ, умираетъ отъ бѣдности, и дитя отнесетъ бѣдняку отцовскій кошелекъ, то поступокъ его наивенъ, потому-что въ ребенкѣ дѣйствовала здоровая природа, а въ мірѣ, въ которомъ бы владычествовала здоровая природа, этотъ актъ былъ бы весьма-натураленъ. Ребенокъ видѣлъ только нужду, и ближайшее средство отвратить ее.

Если человѣкъ, не знающій свѣта, но впрочемъ умный, повѣряетъ свои тайны другому, который обманывая его, умѣетъ вмѣстѣ съ тѣмъ искусно притворяться, и своею откровенностью самъ даетъ ему средства вредить себѣ, то мы находимъ это наивнымъ. Онъ смѣшонъ въ глазахъ нашихъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ мы не можемъ не уважать его, потому-что его довѣріе проистекаетъ изъ прямоты его собственнаго мышленія. По-крайней-мѣрѣ онъ наивенъ при послѣднемъ ограниченіи.

Вотъ почему наивность мышленія никогда не можетъ быть достояніемъ испорченныхъ людей, но только дѣтей и людей, дѣтски мыслящихъ. Такіе люди дѣйствуютъ и мыслятъ наивно часто посреди искусственныхъ отношеній большаго свѣта; они забываютъ, по своей собственной прекрасной человѣчности, что имѣютъ дѣло съ испорченнымъ свѣтомъ, и даже въ дипломатической сферѣ поступаютъ съ тою непринужденностью и невинностью, какая встрѣчается развѣ только въ пастушескомъ мірѣ.

Впрочемъ не совсѣмъ-легко вѣрно отличить ребяческую невинность отъ дѣтской; есть поступки, стоящіе на самой крайней линіи между обѣими, такъ-что мы иногда сомнѣваемся: смѣяться ли намъ надъ простоватостью, или удивляться благородной простотѣ. Очень-замѣчательный примѣръ такого рода находимъ мы въ исторіи папы Адріана VI, описанной г. Шрёкомъ съ свойственною ему основательностью и прагматическою истиною. Этотъ папа, родомъ изъ Нидерландовъ, правилъ престоломъ Петра, въ критическую минуту для іерархіи, когда ожесточенная партія безъ всякой пощады разоблачала разныя дѣйствія папъ, а противная партія изо всей мочи старалась прикрывать ихъ. Чтó было дѣлать въ подобныхъ обстоятельствахъ истинно-наивному характеру, объ этомъ нéчего и спрашивать; но другое дѣло, кàкъ такая наивность мышленія могла согласоваться съ ролею папы? Впрочемъ предшественники и послѣдователи Адріана мало об этомъ заботились. Однообразно слѣдовали они разъ принятой римской системѣ. Но у Адріана точно былъ прямой характеръ и вся невинность его прежняго состоянія. Изъ тѣсной сферы ученаго достигъ онъ до самаго возвышеннаго поста, и даже на высотѣ своего новаго достоинства не измѣнилъ простотѣ своего характера. Злоупотребленія задѣвали его за-живое, и онъ былъ слишкомъ-честенъ, чтобы публично скрывать то, въ чемъ онъ внутренно сознавался. Сообразно своему образу мыслей, онъ въ инструкціяхъ, данныхъ своимъ легатамъ въ Германіи, сдѣлалъ нѣсколько признаній, еще неслыханныхъ ни отъ одного папы и совершенно противныхъ правиламъ римскаго двора. «Мы хорошо знаемъ — стояло въ нихъ между прочимъ — что болѣзненное состояніе главы переходитъ къ членамъ, папы — къ прелатамъ. Мы всѣ сошли съ прямаго пути, и давно уже не находилось ни одного между нами, кто бы сдѣлалъ что-нибудь путное.» Опять гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ повелѣваетъ онъ легату передать отъ своего имени, «что онъ, Адріанъ, не долженъ быть порицаемъ за то, чтò до него творили другіе папы, и что многія ихъ дѣйствія, ему всегда ненравились и т. д.» Легко представить себѣ, кàкъ подобная наивность папы была принята римскимъ духовенствомъ: еще слава Богу, что его обвинили только въ томъ, будто онъ продалъ себя еретикамъ. Однакожь этотъ въ полной мѣрѣ неблагоразумный поступокъ папы могъ бы быть достойнымъ всего нашего уваженія и удивленія, если бъ только намъ можно было увѣриться, что онъ въ-самомъ-дѣлѣ былъ наивнымъ, т.-е., что онъ вышелъ прямо изъ врожденной справедливости его характера безъ всякаго соображенія о могущихъ произойдти оттого слѣдствіяхъ, и что онъ и въ другой разъ повторился

бы, еслибъ Адріанъ и увидѣлъ, наконецъ, сдѣланный промахъ во всей его обширности. Но мы имѣемъ нѣкоторыя причины полагать, что папа считалъ подобныя признанія политическими и даже надѣялся своею уступчивостью достичь чего-то важнаго. Онъ воображалъ, что какъ честный человѣкъ, онъ нетолько обязанъ сдѣлать это, но и отвѣчать за поступокъ свой, какъ папа; между-тѣмъ онъ учинилъ ошибку, и въ совершенно противоположныхъ обстоятельствахъ послѣдовалъ правиламъ, которыя можетъ-быть и годились бы для обыкновеннаго порядка дѣлъ. Это, конечно, измѣняетъ наше сужденіе, и хотя мы не можемъ не уважать честности его сердца, изъ котораго вышелъ тотъ поступокъ, однако наше уваженіе значительно уменьшается при мысли, что въ этомъ случаѣ природа въ искусствѣ, а сердце въ головѣ имѣли слишкомъ-слабыхъ противниковъ.

Наивнымъ долженъ быть всякій истинный геній, если онъ только истинный. Одна наивность уже способна сдѣлать его геніемъ, и если онъ геній въ интеллектуальномъ и эстетическомъ значеніи, то не можетъ не быть имъ и въ моральномъ. Незнакомый съ костылями немощи, руководимый одною природой, его ангеломъ-хранителемъ, онъ спокойно и твердо шествуетъ черезъ всѣ западни ложнаго вкуса, въ которыхъ не-геній непремѣнно путается, если только при помощи ума не избѣжитъ ихъ заранѣе. Только генію дано внѣ извѣстнаго быть все-еще какъ-будто дома и расширить природу, не выходя изъ нея. Правда, послѣднее (т.-е. выходъ изъ природы) часто бываетъ и съ величайшими геніями, но только потому, что и у нихъ есть свои фантастическія минуты, когда оставляетъ ихъ хранительница-природа, и они или увлекаются силою примѣра, или сбиваетъ ихъ съ толка испорченный вкусъ времени.

Геній долженъ рѣшать самыя запутанныя задачи съ незатѣйливою простотою и легкостью: коломбово яйцо подходитъ подъ всѣ геніальныя рѣшенія. Только тѣмъ и познается геній, что онъ съ чрезвычайною простотою торжествуетъ надъ запутаннымъ искусствомъ. Онъ дѣйствуетъ кàкъ вспадетъ ему на умъ или, лучше сказать, кàкъ внушитъ ему его здоровая природа.

Тотъ же дѣтскій характеръ, напечатлѣваемый геніемъ на всѣхъ его произведеніяхъ, выказываетъ онъ и въ своей частной жизни, въ своихъ привычкахъ. Онъ цѣломудренъ, потому-что природа неиспорченная всегда цѣломудренна. Онъ уменъ, потому-что природа умна; но не хитеръ, потому-что только искусство хитро. Онъ вѣренъ своему характеру и склонностямъ, но не столько потому, что имѣетъ правила, сколько потому, что природа, при всемъ своемъ колебаніи, всегда устанавливается на старомъ мѣстѣ, всегда возвращается къ прежнимъ нуждамъ. Онъ скроменъ, даже застѣнчивъ, потому-что геній для самаго-себя всегда остается тайной; но онъ робѣетъ не оттого, что не знаетъ опасностей пути, по которому шествуетъ. Мы мало знаемъ о частной жизни великихъ геніевъ, но и малое, дошедшее до насъ, на-примѣръ, о Софоклѣ, Архимедѣ, Иппократѣ и изъ новѣйшихъ временъ объ Аріостѣ, Данте и Тассо, о Рафаэлѣ, Альбрехтѣ Дюрерѣ, Сервантесѣ, Шекспирѣ, Фильдингѣ, Стернѣ и другихъ, подтверждаетъ нашу мысль.

100

Всего страннѣе, можетъ-быть, покажется то, что даже великіе государственные люди и полководцы, сдѣлавшись великими по своему генію, выказываютъ тотъ же самый наивный характеръ. Упомяну изъ древнихъ только объ Эпаминондѣ и Юліѣ Цезарѣ, изъ новѣйшихъ о Генрихѣ IV, королѣ французскомъ, Густавѣ-Адольфѣ шведскомъ и о царѣ Петрѣ-Великомъ. Герцогъ Мальборò, Тюреннь, Вандомъ всѣ выказываютъ тотъ же характеръ. Женщинамъ природа указала въ наивномъ характерѣ все ихъ совершенство. Женское кокетство ни за чѣмъ тàкъ не гонится, какъ за искусствомъ казаться наивнымъ; одно это уже служитъ тому доказательствомъ, еслибъ даже и не было другихъ, что вся сила женщинъ основана на этомъ кокетствѣ. Но тàкъ-какъ господствующія правила женскаго воспитанія въ вѣчномъ разладѣ съ этимъ характеромъ, то женщинѣ въ моральномъ отношеніи такъ же трудно, какъ мужчинѣ въ интеллектуальномъ, при всѣхъ выгодахъ хорошаго воспитанія, не утратить чего-нибудь отъ этого прекраснаго подарка природы; и женщина, соединяющая съ изящными манерами большаго свѣта наивный характеръ, точно тàкъ же достойна высокаго уваженія, какъ и ученый, соединяющій всю строгость школы съ геніальною независимостію мышленія.

Изъ наивнаго мышленія необходимо вытекаетъ и наивное выраженіе какъ словъ, такъ и движеній, и это есть одинъ изъ важнѣйшихъ атрибутовъ граціи. Съ наивною прелестію, геній выражаетъ свои возвышеннѣйшія и глубочайшія мысли: это глаголы изъ устъ дитяти. Если школьный разумъ, вѣчно боящійся заблужденія, распредѣляетъ свои слова и понятія по грамматикѣ и логикѣ, вѣчно сухъ, жостокъ, чтобъ только не быть неточнымъ, многословенъ, чтобъ только не сказать лишняго, скорѣе отнимаетъ силу и остроту у мысли, чтобъ только не показаться непредусмотрительнымъ, то геній однимъ счастливымъ ударомъ кисти придаетъ своей мысли навѣки опредѣленный, твердый и, сверхъ-того, совершенно вольный очеркъ. Если у перваго признаки бываютъ всегда не мѣтки и чужды означаемому, то у втораго, будто изъ внутренней необходимости, прорывается какъ-будто звукъ изъ мысли, и составляетъ такое цѣлое съ нею, что духъ, даже и подъ тѣлесною оболочкою, кажется намъ обнаженнымъ. Такой родъ выраженія, гдѣ признакъ совершенно исчезаетъ въ означенномъ, гдѣ языкъ, выражая мысль, оставляетъ ее обнаженною, тогда-какъ во всякомъ случаѣ она непремѣнно была бы скрыта — такой родъ выраженія въ письменности преимущественно называется геніальнымъ и глубокомысленнымъ (geistreich).

Свободно и естественно, словно геній въ своихъ созданіяхъ, выражается невинность сердца въ живомъ обхожденіи. Извѣстно, что въ общественной жизни люди точно такъ же отклонились отъ простоты и строгой истины выраженія, какъ и отъ простоты нравовъ. Не будучи лукавымъ, часто говоришь то, чего вовсе не думаешь; часто говоришь обиняками вещи, которыя могли бы огорчить одно только больное самолюбіе, оскорбить одну только испорченную фантазію. Незнаніе условныхъ правилъ, соединенное съ натуральною откровенностью,

101

презирающею всякую кривизну и все похожее на коварство (не грубость, которая убѣгаетъ этихъ правилъ оттого, что они ей въ тягость), производитъ наивность въ обращеніи. Эта наивность состоитъ въ томъ, что, недолго думая, называетъ настоящими именами вещи, которыхъ или совсѣмъ нельзя назвать, или только какъ-нибудь весьма-искусственно, обиняками. Такъ, на-примѣръ, выражаются дѣти. Правда, они возбуждаютъ смѣхъ контрастомъ съ нравами, однако всѣ и всегда соглашаются, что они правы.

Хотя наивность мышленія по-настоящему можетъ быть приписана только человѣку, какъ существу подчиненному природѣ не совсѣмъ слѣпо, а до такой только степени, чтобъ чистая природа изъ него еще дѣйствовала; однако, по своенравію поэтизирующаго воображенія, мы часто переносимъ эту наивность отъ разумнаго къ неразумному. Тàкъ зачастую мы приписываемъ наивный характеръ животному, мѣстоположенію, зданію, даже всей природѣ, какъ контрасту произвола и фантастическихъ понятій человѣка. Но для этого всегда необходимо, безвольному мысленно придавать волю и стараться, чтобъ она была строго направлена къ закону необходимости. Недовольство, проистекающее отъ дурнаго употребленія нашей собственной моральной свободы и отъ потери въ нашемъ бытѣ нравственной гармоніи, часто бываетъ причиною подобнаго настройства души, и мы обращаемся тогда къ неразумному, поставляемъ ему въ заслугу спокойное положеніе и даже завидуемъ ему въ этомъ, какъ-будто въ его власти не быть тѣмъ, чѣмъ оно есть. Въ такія минуты намъ какъ-будто къ-лицу считать преимущество нашего разума за зло, и живо сознавая несовершенство дѣйствительной жизни, не воздавать справедливости нашему устройству и назначенію.

Въ природѣ мы видимъ тогда только счастливую сестру, оставшуюся въ отеческомъ домѣ, изъ котораго, гордые своею свободой, мы бурно выбѣжали на чужбину. Едва взглянули мы на всѣ передряги цивилизаціи, какъ уже съ тоскливымъ желаніемъ хотимъ назадъ, и изъ далекой области искусства уже слышимъ трогательный зовъ матери. Когда мы были простыми дѣтьми природы, мы были совершенно-счастливы; стали свободными, и потеряли то и другое. Отсюда проистекаетъ двоякая и совсѣмъ различная тоска по природѣ, тоска по ея блаженству, тоска по ея совершенству. Объ утратѣ перваго сожалѣетъ только чувственный человѣкъ; объ утратѣ втораго тоскуетъ только моральный.

Итакъ, допроси себя, другъ природы, лѣность ли твоя тоскуетъ по ея покоѣ, или оскорбленная нравственность по ея гармоніи? Допроси себя, когда тебѣ омерзѣетъ искусство, и злоупотребленія общества станутъ гнать тебя на лоно безжизненной природы, допроси себя, пороки ли и безпорядки ненавидишь ты въ немъ? Ты съ радостью бросишься тогда въ объятія природы, и наградою будетъ для тебя радость. Дà, тебѣ позволено тогда поставить спокойное наслажденіе дальною цѣлью, но только наслажденіе, долженствующее быть наградой твоего достоинства. Итакъ прочь жалобы на трудности жизни, покорись имъ самоотверженіемъ

102

(resignation), уважай ихъ какъ естественныя условія жизни; оплакивай зло, но однѣми только слезами. Заботься лучше о томъ, кàкъ бы среди этихъ золъ самому дѣйствовать чисто, среди капризныхъ перемѣнъ — постоянно, середи анархіи — законно. Та природа, въ которой ты завидуешь неразумному, не стòитъ тоски твоей. Она позади тебя, она должна вѣчно оставаться за тобою. Покинутый лѣстницей, державшей тебя, тебѣ остается только съ сознаніемъ и волею ухватиться за законъ, или безвозвратно пасть въ бездонную пропасть.

Но если ты ужь утѣшился о потерянномъ счастіи въ природѣ, пусть ея совершенство послужитъ образцомъ для твоего сердца. Когда ты выйдешь изъ своего искусственнаго круга, и она возстанетъ предъ тобою въ своемъ великомъ покоѣ, въ своей наивной красотѣ, въ своей дѣтской невинности и простотѣ, тогда остановись передъ этимъ образомъ и предайся вполнѣ этому чувству: оно достойно твоей прекрасной человѣчности. Не думай болѣе мѣняться съ нею, но прійми её въ себя и стремись соединить ея безконечное преимущество съ своею безконечною прерогативностью, и произвести изъ нихъ божественное. Да окружитъ она тебя, подобно прекрасной идиліи, въ которой ты, среди заблужденій искусства, всегда снова найдешь самого себя, въ которой соберешься ты съ мужествомъ и съ новою увѣренностью для дальнѣйшаго скитанія, и въ своемъ сердцѣ снова возжешь пламя идеала, тáкъ легко погасающаго въ буряхъ жизни.

Если вспомнить о прекрасной природѣ, окружавшей древнихъ Грековъ; если подумать, кàкъ согласно уживался этотъ народъ, подъ своимъ счастливымъ небомъ съ прекрасною природой, кàкъ несравненно ближе къ простой природѣ были его образъ воззрѣнія, его чувства, его нравы, и кàкъ отпечатлѣлась вся природа на его поэзіи, то покажется страннымъ, что въ этой поэзіи мы находимъ тàкъ мало слѣдовъ того сантиментальнаго интереса, съ какимъ мы, новѣйшіе, тàкъ жадно бросаемся на сцены и характеры природы. Правда, Грекъ въ высшей степени точенъ, вѣренъ, обстоятеленъ въ описаніи природы, но въ этомъ описаніи не замѣтно ни бòльшаго жара, ни бòльшаго сердечнаго участія, чѣмъ, на-примѣръ, въ описаніи одежды, щита, доспѣховъ, домашней утвари, или другаго какого механическаго продукта. Въ своей любви къ объекту, онъ кажется не дѣлаетъ никакого различія между-тѣмъ, чтò само-собою существуетъ и тѣмъ, чтò производится искусствомъ и человѣческою волею. Природа болѣе интересуетъ его любознательность, чѣмъ моральное чувство; онъ не привязывается къ ней съ тою искренностью, чувствительностью, сладкою грустью, какъ мы, новѣйшіе. Олицетворяя, обожая её въ частныхъ явленіяхъ, и представляя ея дѣйствія, какъ дѣянія свободныхъ существъ, онъ уничтожаетъ въ ней спокойную необходимость, посредствомъ которой она для насъ такъ привлекательна. Его нетерпѣливая фантазія заставляетъ его перескакивать черезъ нее къ драмѣ человѣческой жизни. Только характеры, дѣянія, судьбы и нравы удовлетворяютъ его, и если мы, въ извѣстныхъ моральныхъ настройствахъ

103

души желали бы иногда отдать преимущество свободы нашей воли, предающей насъ такимъ раздорамъ съ самими-собою, такимъ безпокойствамъ и заблужденіямъ, за неразборчивую, но спокойную необходимость неразумнаго, то фантазія Грека, совершенно напротивъ, заботится кàкъ бы зачать человѣческую природу въ бездушномъ мірѣ и тамъ, гдѣ царствуетъ слѣпая необходимость, упрочить вліяніе волѣ.

Между-тѣмъ, какъ природа начала мало-по-малу исчезать изъ человѣческой жизни, какъ опытность (Erfahrung) и какъ (дѣйствующій и ощущающій) субъектъ, мы видимъ, кàкъ она восходитъ въ мірѣ поэзіи какъ идея, какъ предметъ. Нація, наиболѣе отклонившаяся отъ природы, наиболѣе разсуждавшая объ этомъ, первая и въ самой сильной степени была поражена феноменомъ наивнаго и дала ему имя. Сколько я знаю, этой націей были Французы, хотя пониманіе наивнаго и участіе къ нему безъ-сомнѣнія, были гораздо-старѣе и вели свое лѣтосчисленіе отъ самаго начала моральной и эстетической испорченности. Такая перемѣна въ образѣ ощущенія, уже чрезвычайно бросается въ глаза въ Эврипидѣ, если сравнить его, съ его предшественниками и особенно съ Эсхиломъ, хотя Эврипидъ и былъ любимцемъ своего времени. Такой же переворотъ замѣчаемъ и въ древнихъ историкахъ. Горацій, поэтъ цивилизованнаго и испорченнаго вѣка, воспѣваетъ сладкое блаженство своего Тибура, и его можно считать за настоящаго основателя этой сантиментальной поэзіи, въ которой онъ до-сихъ-поръ не нашелъ побѣдителя. Въ Проперціѣ, Виргиліи и другихъ находились слѣды тѣхъ же ощущеній; у Овидія, уже менѣе, но за-то ему недостаетъ полноты сердца. Во время своей ссылки, въ Томахъ, онъ горько тосковалъ по блаженствѣ, котораго некуда было дѣвать Горацію въ Тибурѣ.

Поэты всегда, уже по своей идеѣ, хранители природы. Гдѣ они не могутъ болѣе быть ими, гдѣ они испытываютъ на себѣ разрушительное вліяніе искусственности, и даже принуждены бываютъ съ нею бороться, тамъ они или сами становятся природой, или ищутъ утраченную природу. Отсюда проистекаютъ два, совершенно различные, образа стихотворства, которыми наполняется и измѣряется вся область поэзіи. Всѣ поэты, если они только поэты, бываютъ, смотря по тому къ какому времени принадлежатъ они, или какія случайныя обстоятельства имѣютъ вліяніе на всеобщее ихъ развитіе и на ихъ преходящее расположеніе духа, — бываютъ или наивные, или сантиментальные.

Поэтъ наивнаго и сильнаго духомъ юношескаго міра, также какъ и поэтъ, который въ вѣкѣ искусственной цивилизаціи ближе всего подходитъ къ этому міру, строгъ и цѣломудренъ, какъ дѣвственная Діана среди лѣсовъ ея; недовѣрчиво бѣжитъ онъ отъ сердца, чтó его ищетъ, отъ желанія, чтò хочетъ охватить его. Сухая истина, съ какою онъ обработываетъ предметъ свой, кажется нерѣдко безчувственностью. Объектъ преобладаетъ имъ совершенно, его сердце не лежитъ, какъ

104

низкій металлъ подъ первымъ слоемъ, но, какъ золото, требуетъ, чтобъ глубже до него дорывались.

Тàкъ, на-примѣръ, Гомеръ у древнихъ и Шекспиръ у новѣйшихъ — двѣ природы совершенно разныя, раздѣленныя неизмѣримымъ различіемъ вѣковъ своихъ; но именно въ этой характеристической чертѣ совершенно тождественныя. Когда я, будучи въ самомъ раннемъ возрастѣ, узналъ Шекспира, меня возмутила его холодность, нечувствительность, позволявшая ему шутить среди самаго высокаго паѳоса, мѣшать эффекту самыхъ поразительныхъ сценъ въ «Гамлетѣ», «Королѣ Лирѣ», въ «Макбетѣ» и т. д. появленіемъ какого-нибудь шута; задерживавшая его тамъ, гдѣ быстро летѣли впередъ мои ощущенія, и хладнокровно уносившая впередъ, гдѣ моему сердцу хотѣлось помедлить. Новѣйшіе поэты пріучили меня отъискивать прежде всего стихотворца въ произведеніи, встрѣчаться съ его сердцемъ, вмѣстѣ съ нимъ отражаться въ его предметѣ, однимъ словомъ, созерцать объектъ въ субъектѣ. Мнѣ было невыносимо, что поэтъ нигдѣ не давался мнѣ въ руки, нигдѣ не хотѣлъ отвѣчать мнѣ. Много лѣтъ пользовался онъ всѣмъ моимъ уваженіемъ и былъ предметомъ моего изученія, прежде нежели я могъ полюбить его личность. Я не дошелъ еще тогда до пониманія природы изъ первыхъ рукъ. Я могъ сносить ея образъ, только отраженный разсудкомъ и подправленный правиломъ, а сантиментальные стихотворцы Французовъ и нѣмцевъ, съ 1750 года почти до самаго 1780, ни на шагъ не удалялись отъ этого. Впрочемъ, я не стыжусь этого ребяческаго сужденія, тѣмъ-болѣе что сама престарѣлая критика произнесла такой же приговоръ, и до-того была наивна, что хотѣла навязать его цѣлому свѣту.

То же самое случилось со мною и при изученіи Гомера, котораго я узналъ уже нѣсколько позднѣе. Мнѣ пришло теперь на память замѣчательное мѣсто изъ шестой книги «Иліады», гдѣ Главкъ съ Діомедомъ встрѣчаются въ битвѣ, и узнавъ, что они другъ у друга бывали въ гостяхъ, мѣняются подарками. Съ этой трогательною картиною соблюденія законовъ гостепріимства даже и на войнѣ, можетъ идти въ параллель описаніе рыцарскаго благородства въ Аріостѣ, гдѣ два рыцаря и соперники — Ферро и Ринальдъ, одинъ христіанинъ, другой Сарацынъ, мирятся послѣ страшной битвы другъ съ другомъ, и, покрытые ранами, оба садятся на одного коня, чтобъ настичь похищенную Анжелику. Кàкъ ни различны между собою, эти два примѣра, они производятъ почти одинакое дѣйствіе на наше сердце, потому-что оба живописуютъ прекрасную побѣду обычаевъ надъ страстями и трогаютъ насъ наивностью чувствъ. Но кàкъ различно берутся поэты за описаніе подобнаго поступка! Аріостъ, гражданинъ позднѣйшаго и отъ простоты нравовъ уже отклонившагося вѣка, при разсказѣ этого происшествія, не можетъ скрыть ни своего удивленія, ни растроганности. Разность его современныхъ нравовъ отъ прежнихъ побораетъ его. Онъ вдругъ бросаетъ предметъ и является въ собственномъ лицѣ. Извѣстенъ прекрасный стансъ, которому особенно удивлялись.

105

О доблесть древнихъ рыцарскихъ вѣковъ!

Соперники различныхъ вѣръ и мнѣній,

Еще въ крови отъ шрамовъ и рубцовъ,

Страдавшіе отъ боли и мученій,

Скакали вмѣстѣ, ночью, вдоль лѣсовъ,

Безъ злобныхъ думъ, безъ черныхъ подозрѣній!

Подъ ними конь и рвался и дрожалъ

Доколѣ ихъ къ распутью не примчалъ[2].

Послушаемъ теперь древняго Гомера. Лишь-только Діомедъ узнаётъ изъ разсказа Главка, своего противника, что онъ съ давнихъ временъ гость въ его родѣ, какъ тутъ же вонзаетъ копье въ землю, заводитъ съ нимъ дружескую бесѣду и уговаривается съ нимъ избѣгать другъ друга въ битвѣ. Но послушаемъ самаго Гомера:

Храбрый! отнынѣ тебѣ я средь Аргоса гость и пріятель,

Ты же мнѣ въ Ликіи, если прійду я къ народамъ ликійскимъ.

Съ копьями жь нашими будемъ съ тобой и въ толпахъ расходиться.

Множество здѣсь для меня и Троянъ и союзниковъ славныхъ;

Буду разить кого Богъ приведетъ и кого я постигну.

Множество здѣсь для тебя Аргивянъ — поражай кого можешь.

Главкъ! обмѣняемся нашимъ оружьемъ; пусть и другіе

Знаютъ, что дружбою мы со временъ праотцовскихъ гордимся;

Такъ говорили они, и, съ своихъ колесницъ соскочивши,

За руки оба взялись и на дружбу взаимно клялися.

Едва ли новѣйшій поэтъ (по-крайней-мѣрѣ поэтъ въ моральномъ значеніи слова) удержался бы до-сихъ-поръ, и не высказалъ своего восторга на счетъ этого поступка. И мы тѣмъ скорѣе простили бы ему это, что и наше сердце тоже останавливается въ чтеніи, и охотно удаляется отъ объекта, чтобъ заглянуть въ самаго себя. Но ничего подобнаго нѣтъ и слѣда у Гомера; онъ разсказываетъ объ этомъ, какъ о самой обыкновенной вещи, и продолжаетъ со своей сухою правдивостью, какъ-будто у него самаго нѣтъ сердца въ груди:

Въ оное время у Главка разсудокъ восхитилъ Кроніонъ:

Онъ Діомеду-герою доспѣхъ золотой свой на мѣдный,

Во сто цѣнимый тельцовъ, обмѣнялъ на стоющій девять[3].

Поэты такого наивнаго рода ужь болѣе не на своемъ мѣстѣ въ искусственномъ вѣкѣ. Они даже едва возможны въ немъ, развѣ если они совсѣмъ убѣгутъ отъ своего вѣка, и кàкъ-нибудь при помощи благосклонной судьбы укроются отъ его вліянія. Изъ самаго общества они уже не могутъ развиться, но внѣ его они являются иногда, болѣе какъ пришлецы, которымъ дивятся. Какими бы ни были они благодѣтельными явленіями для художника, который изучаетъ, и для истиннаго знатока, который умѣетъ цѣнить ихъ, имъ мало счастливится вообще

106

а въ ихъ вѣкѣ въ-особенности. Мы только хотимъ, чтобы музы насъ баюкали и качали. Критики, хранители вкуса, ненавидятъ ихъ, и готовы, пожалуй, совсѣмъ искоренить ихъ. Даже самъ Гомеръ одолженъ только своему вѣковому авторитету, что эти хранители вкуса оставляютъ его въ покоѣ; правда, имъ часто круто приходится утверждать свои правила вопреки его примѣра, и его великость вопреки своихъ правилъ.

Поэтъ, сказалъ я, есть или сама природа, или будетъ искать ее. Черезъ одно онъ становится наивнымъ, черезъ другое сантиментальнымъ поэтомъ.

Поэтическій духъ безсмертенъ и не можетъ погибнуть въ человѣчествѣ; онъ не можетъ погибнуть иначе, какъ вмѣстѣ съ нимъ, и съ любовью человѣчества къ нему. Потому-что если человѣкъ и удалится черезъ свободу своей фантазіи и разума отъ простоты, истины и необходимости природы, то ему нетолько всегда открытъ путь къ ней, но его еще безпрерывно влечетъ назадъ къ ней мощное и неискоренимое моральное побужденіе, и съ этимъ то самымъ побужденіемъ связана наитѣснѣйшимъ родствомъ поэтическая способность. Слѣдовательно, она не утрачивается вмѣстѣ съ естественною простотою, но только дѣйствуетъ по другому направленію.

Даже и тутъ природа есть единственное пламя, которымъ питается духъ поэзіи; изъ этого пламени почерпаетъ онъ всю свою силу, съ нимъ однимъ говоритъ онъ въ искусственномъ, углубившемся въ цивилизацію человѣкѣ. Всякій другой образъ дѣйствія чуждъ поэтическому духу: оттого, скажу мимоходомъ, всѣ тàкъ называемыя остроумныя произведенія совсѣмъ несправедливо называются поэтическими, хотя мы, сбитые съ толка авторитетомъ французской литературы, и смѣшали ихъ съ поэтическими. Природа, повторяю, и теперь еще, среди искусственнаго состоянія цивилизаціи, одна только даетъ силу поэтическому духу; только теперь онъ совсѣмъ въ другихъ отношеніяхъ съ нею.

Пока человѣкъ еще чистая, разумѣется, не грубая природа, онъ дѣйствуетъ, какъ нераздѣльное, чувственное единство, какъ гармоническое цѣлое. Чувства и разумъ, имчивая и самостоятельная способность, еще не успѣли раздѣлиться въ своихъ отправленіяхъ, но скорѣе противорѣчатъ другъ другу. Его ощущенія не безобразная игра случая, его мысли не пустая игра воображенія; изъ закона необходимости вытекаютъ одни, изъ дѣйствительности другія. Но когда человѣкъ входитъ въ состояніе цивилизаціи, и искусство налагаетъ на него свою руку, тогда уничтожается въ немъ та чувственная гармонія и онъ можетъ только выражаться, какъ моральное единство, т.-е. какъ стремящійся къ единству. Гармонія ощущенія съ мыслительностью, существовавшая прежде дѣйствительно, существуетъ теперь только идеально; она уже болѣе не въ немъ, но внѣ его, какъ мысль, которая должна еще осуществиться, а не какъ фактъ его жизни. Если приспособить идею поэзіи, которая въ-сущности заключается въ томъ

107

только, чтобъ дать человѣчеству въ высшей степени его возможное выраженіе, къ обоимъ тѣмъ состояніямъ, то выйдетъ, что въ состояніи естественной простоты, когда человѣкъ еще дѣйствуетъ всѣми своими силами, какъ гармоническое единство, когда цѣлое его природы совершенно выражается въ дѣйствительности, тогда возможно-полное подражаніе дѣйствительности должно составлять всю силу поэта. Напротивъ-того, въ состояніи цивилизаціи, гдѣ гармонія человѣческой натуры заключается только въ идеѣ, силу поэта составляетъ возведеніе дѣйствительности до идеала, или, чтó одно и то же, представленіе идеала. Вотъ два единственно возможные òбраза, въ которыхъ можетъ выражаться поэтическій геній. Они, какъ видимъ, совершенно различны другъ отъ друга; но есть еще высшее понятіе, совокупляющее въ себѣ ихъ обоихъ; и совсѣмъ не должно казаться страннымъ, если это понятіе есть не чтò иное, какъ самая идея человѣчества.

Здѣсь не мѣсто развивать эту мысль, освѣтить которую можетъ только уже самое выполненіе. Но тотъ, кто не по однимъ случайнымъ формамъ, а по духу способенъ сравнивать древнихъ поэтовъ съ новыми, легко убѣдится въ ея справедливости. Древніе поэты трогаютъ насъ природою, чувственною справедливостью, живымъ настоящимъ; новые — только идеями.

Путь, по которому идутъ новѣйшіе поэты, есть впрочемъ тотъ же самый, на какой вообще слѣдовало бы войдти человѣку, какъ въ частностяхъ, такъ и въ цѣломъ. Природа соединяетъ его съ самимъ собою; искусство раздѣляетъ и разобщаетъ; посредствомъ идеала онъ возвращается къ единству. Но такъ-какъ идеалъ есть нѣчто безконечное, чего ему никогда не достигнуть, то цивилизованный человѣкъ въ своемъ родѣ никогда не можетъ сдѣлаться совершеннымъ, чего всегда достигаетъ въ своемъ родѣ естественный человѣкъ. Потому онъ былъ бы долженъ безконечно уступить послѣднему въ совершенствѣ, если только смотрѣть на отношеніе, въ какомъ оба они находятся къ ихъ роду и максимуму. Но если, напротивъ, сравнимъ самые роды, то увидимъ, что цѣль, къ которой человѣкъ стремится черезъ цивилизацію, безконечно предпочтительнѣе той, которой онъ достигаетъ черезъ природу. Одинъ становится достойнымъ черезъ абсолютное достиженіе конечной величины, другой черезъ приближеніе къ безконечной. Но такъ-какъ послѣдняя только имѣетъ степени, то относительное достоинство человѣка среди цивилизаціи, взятое вообще, никогда не можетъ быть опредѣлительно, хотя, разсматриваемое частно, необходимо уступитъ достоинству человѣка, въ которомъ дѣйствуетъ природа во всемъ своемъ совершенствѣ. Но такъ-какъ послѣднюю цѣль не иначе можно достигнуть, какъ преуспѣяніемъ, а какъ человѣкъ не иначе можетъ преуспѣвать, какъ цивилизуясь, слѣдовательно переходя въ первый разрядъ, то нèчего и спрашивать, кому изъ двухъ принадлежитъ предпочтеніе относительно послѣдней цѣли.

Все сказанное мною о двухъ различныхъ формахъ человѣчества, можно приложить и къ соотвѣтствующимъ имъ поэтическимъ формамъ.

108

Вслѣдствіе этого, древніе и новые, наивные и сантиментальные — поэты или совсѣмъ не должны быть сравниваемы между собою, или только подъ однимъ общимъ, высшимъ понятіемъ (а такое дѣйствительно существуетъ). Въ-самомъ-дѣлѣ, стóитъ только извлечь родовое понятіе поэзіи изъ древнихъ поэтовъ, и ничего нѣтъ легче, но также и тривіальнѣе, какъ унижать передъ ними новѣйшихъ. Если поэзія состоитъ въ томъ только, чтò во всѣ времена однообразно дѣйствовало на простую природу, то новѣйшихъ поэтовъ слѣдовало бы непризнавать за поэтовъ въ ихъ самыхъ оригинальныхъ, самыхъ возвышенныхъ красотахъ за то только, что они въ нихъ говорятъ питомцу искусства и не имѣютъ никакого дѣла съ простою природой. Кто не развитъ еще до такой степени, чтобъ черезъ дѣйствительность перешагнуть въ царство идей, для того богатѣйшее содержаніе будетъ казаться пустымъ, и высочайшій поэтическій полетъ — натяжкой. Не одному умному человѣку не прійдетъ на мысль сравнивать какое-нибудь мѣсто въ Гомерѣ, гдѣ онъ великъ, съ подобнымъ мѣстомъ у какого-нибудь изъ новѣйшихъ поэтовъ, и, право, смѣшно слышать, кàкъ Мильтона, или Клопштока честятъ именемъ новыхъ Гомеровъ. Точно также невыдержать сравненія какому нибудь изъ древнихъ поэтовъ, и всего менѣе Гомеру, съ новѣйшими поэтами въ томъ, что составляетъ ихъ характеристическую черту. Древніе поэты, если позволено такъ выразиться, мощны искусствомъ ограниченія; новѣйшіе — искусствомъ безконечнаго.

Вотъ потому-то самому, что сила древняго художника (все чтó здѣсь говорится о поэтѣ, можетъ съ нѣкоторыми ограниченіями, быть сказано и о всякомъ изящномъ художникѣ) состоитъ въ ограниченіи, ясно то высокое преимущество древности въ образовательныхъ искусствахъ передъ новѣйшимъ временемъ, и вообще то неравенство достоинствъ поэзіи и образовательнаго искусства новаго времени съ древними. Произведеніе для глазъ бываетъ совершенно только въ ограниченіи; произведеніе для воображенія, напротивъ, только въ безграничности. Оттого въ пластическихъ искусствахъ новѣйшимъ художникамъ мало помогаетъ ихъ превосходство относительно идей; они принуждены опредѣлять въ пространствѣ образъ своего воображенія самымъ наиточнѣйшимъ образомъ, и, слѣдственно, войдти въ соперничество съ древними художниками въ качествѣ, въ которомъ послѣдніе имѣютъ неоспоримое преимущество. Другое дѣло въ поэтическихъ произведеніяхъ. Правда, древній поэтъ и тутъ, пожалуй, побѣждаетъ простотою формъ, и тѣмъ, чтò можно представить чувственно, и, такъ-сказать, осязаемо; но новѣйшій далеко оставитъ его за собою въ богатствѣ содержанія, въ томъ, чего нельзя представить и выразить óбразно, однимъ словомъ, въ томъ, чтò въ произведеніяхъ искусства называется духомъ.

Такъ-какъ наивный поэтъ слѣдуетъ только простой природѣ и ощущенію и ограничивается только подражаніемъ дѣйствительности, то и имѣетъ къ своему предмету только одно отношеніе и, слѣдовательно, для него не существуетъ никакого выбора въ исполненіи. Различное

109

впечатлѣніе наивныхъ произведеній основывается (если исключимъ все касающееся до содержанія, и будемъ разсматривать это впечатлѣніе со стороны одного только поэтическаго выполненія), основывается, говорю я, только на различной степени одного и того же òбраза ощущенія. Даже различіе во внѣшнихъ формахъ не въ-состояніи произвести никакой перемѣны въ качествѣ эстетическаго впечатлѣнія. Лирическая ли форма или эпическая, драматическая, или описательная передъ нами, мы растроганы только слабѣе или сильнѣе, но (если только не беремъ въ соображеніе содержанія) никогда различнымъ образомъ. Чувство наше остается постоянно однимъ и тѣмъ же, изъ одного и того же элемента, такъ-что мы не можемъ дѣлать въ немъ никакихъ различій. Даже разность языковъ и вѣка ничего здѣсь не измѣняетъ, потому-что въ этомъ-то чистомъ единствѣ происхожденія и эффекта наивной поэзіи и состоитъ весь ея характеръ.

У сантиментальнаго поэта уже совершенно-иначе. Онъ отражаетъ впечатлѣніе, производимое на него предметами, и на этомъ отраженіи основывается то, что онъ самъ растроганъ и заставляетъ насъ быть растроганными. Предметъ у него весь подчиненъ идеѣ и на этомъ подчиненіи покоится вся его поэтическая сила. Потому сантиментальный поэтъ имѣетъ всегда дѣло съ двумя несогласными представленіями и ощущеніями — съ дѣйствительностью, какъ границей и съ своею идеею, какъ съ безконечнымъ; и смѣшанное чувство, которое онъ возбуждаетъ, всегда носитъ на себѣ отпечатокъ этого двойственнаго источника.

Стало-быть сюда входитъ множественность принциповъ и все дѣло состоитъ въ томъ, который изъ двухъ перевѣситъ въ ощущеніи и представленіи поэта; такимъ-образомъ различіе въ исполненіи, уже становится возможнымъ. Отсюда проистекаетъ вопросъ, остановится ли онъ болѣе на дѣйствительности, или на идеалѣ; представитъ ли онъ дѣйствительность какъ предметъ отвращенія, или идеалъ, какъ предметъ своей симпатіи. Такимъ-образомъ его представленіе будетъ или сатирическое, или (въ обширнѣйшемъ значеніи слова, которое объяснимъ въ-послѣдствіи) элегическое: одного изъ этихъ двухъ родовъ ощущенія непремѣнно держится каждый сантиментальный поэтъ.

Поэтъ бываетъ сатирическимъ, когда своимъ предметомъ онъ избираетъ удаленіе отъ природы и разладъ дѣйствительности съ идеаломъ (то и другое дѣйствуетъ одинаково на душу). Онъ выполняетъ это или серьёзно и съ эффектомъ, или шутливо и съ веселостью, смотря по тому, блуждаетъ ли онъ въ области воли, или въ области разсудка. Въ первомъ случаѣ происходитъ карающая, или патетическая, во второмъ шутливая сатира.

Въ строгомъ смыслѣ и тонъ кары и тонъ забавы чуждъ цѣли поэта. Первый слишкомъ-важенъ для игры, чѣмъ всегда должна быть поэзія; второй слишкомъ пустъ для серьёзности, которая должна быть основаніемъ всякой поэтической игры. Моральныя противорѣчія по-необходимости интересуютъ наше сердце, и потому отнимаютъ свободу

110

духа; изъ поэтической трогательности долженъ быть изгнанъ всякій собственный интересъ, т.-е. всякое отношеніе къ нуждѣ. Противорѣчія разсудка, напротивъ, оставляютъ сердце равнодушнымъ, хотя поэтъ и имѣетъ здѣсъ дѣло съ высочайшею потребностью сердца, съ природою и идеаломъ. И потому для поэта представляется здѣсь не маловажная задача: во-первыхъ, не оскорбить въ патетической сатирѣ поэтической формы, состоящей въ свободѣ игры; во-вторыхъ въ шутливой, не выпустить изъ вида поэтическаго содержанія, которое всегда должно заключаться въ безконечномъ. Эта задача можетъ быть рѣшена только однимъ способомъ. Карающая сатира достигаетъ поэтической свободы, переходя въ возвышенное; шутливая сатира получаетъ поэтическое содержаніе, обработывая предметъ свой съ изящностью.

Дѣйствительность въ сатирѣ въ видѣ недостатковъ противополагается идеалу, какъ высшей реальности. Впрочемъ, поэту совсѣмъ ненужно высказывать этого недостатка; довольно того, если онъ съумѣетъ пробудить мысль о немъ въ душѣ нашей; и это выйдетъ у него, иначе онъ не будетъ поэтически дѣйствовать. Дѣйствительность въ такомъ случаѣ будетъ необходимымъ предметомъ отвращенія; но, чтò здѣсь всего важнѣе, это отвращеніе непремѣнно должно истекать изъ противупоставленнаго идеала. Отвращеніе имѣетъ часто чувственный источникъ, а пожалуй основывается и на нуждѣ. Намъ часто кажется, что мы ощущаемъ моральное негодованіе на свѣтъ, потому только, что насъ порою ожесточаетъ разладъ нашихъ склонностей со свѣтомъ. Вотъ на этомъ-то матеріальномъ интересѣ и вертится обыкновенный сатирикъ, и такъ-какъ ему удается этимъ путемъ привести насъ въ эффектъ, то онъ ужь и воображаетъ, что наше сердце въ его власти и что онъ великъ въ паѳосѣ. Но паѳосъ изъ подобнаго источника недостоинъ поэзіи, потому-что она должна трогать насъ однѣми идеями и только посредствомъ разума отъискивать путь къ нашему сердцу. Этотъ нечистый, матеріальный паѳосъ всегда обнаруживается въ перевѣсѣ страданія, въ мучительномъ напряженіи духа, тогда какъ истинный поэтическій паѳосъ узнаётся по перевѣсу самодѣятельности и по свободѣ духа, которая также состоитъ въ эффектѣ. Въ-самомъ-дѣлѣ, если трогательность вытекаетъ изъ противопоставленнаго дѣйствительности идеала, то въ величіи этого идеала исчезаетъ всякое тяжелое чувство, и возвышенность идеи, которой мы исполнены, возвышаетъ насъ надъ границами извѣданнаго міра. При представленіи испорченной дѣйствительности, все зависитъ отъ того, чтобы необходимое было грунтомъ, на которомъ поэтъ, или разскащикъ наноситъ дѣйствительность и чтобъ онъ умѣлъ настроивать насъ къ идеямъ. Когда мы возвышенно настроены, то еще ничего, если предметъ далеко ниже насъ. Историкъ Тацитъ, описывая глубокій упадокъ Римлянъ въ первомъ вѣкѣ, является намъ высокимъ умомъ, взирающимъ съ высоты своей на низкое и пошлое, и мы тогда въ-самомъ-дѣлѣ поэтически настроены, потому-что только высота, на которой онъ самъ

111

стоитъ, и на которую онъ умѣлъ возвести насъ, дѣлаетъ предметъ его низкимъ.

Итакъ патетическая сатира истекаетъ только изъ души, живо проникнутой идеаломъ. Только закоренѣлое стремленіе къ гармоніи можетъ и должно производить то глубокое чувство моральныхъ противорѣчій, то пламенное негодованіе къ моральной испорченности, которое становится вдохновеніемъ въ Ювеналѣ, Свифтѣ, Руссò, Галлерѣ и другихъ. Эти самые поэты создавали бы и должны были бы тàкъ же удачно творить и въ трогательномъ, нѣжномъ родѣ, еслибъ случайныя причины съ раннихъ лѣтъ не дали ихъ духу опредѣленнаго направленія; тàкъ и было отчасти. Всѣ они или жили въ растлѣнномъ вѣкѣ; передъ глазами ихъ совершались отвратительныя сцены моральной испорченности, а собственныя испытанія отравили горечью сердца ихъ. Самый философскій духъ, отдѣляющій съ неумолимою строгостью видимость отъ сущности, и проникающій въ глубины вещей, склоняетъ душу къ той жесткости и чернотѣ красокъ, съ какими Руссò, Галлеръ и другіе живописуютъ дѣйствительность.

Впрочемъ, всѣ эти внѣшнія и случайныя вліянія, дѣйствующія всегда стѣснительнымъ образомъ, развѣ только опредѣлятъ ходъ вдохновенія, но никогда не дадутъ ему содержанія: оно должно быть всегда однимъ и тѣмъ же; должно, очищенное отъ всякой внѣшней нужды, вытекать изъ пламеннаго стремленія къ идеалу, который есть единственное истинное призваніе къ сатирической и вообще сантиментальной поэзіи.

Если патетическая сатира зараждается въ возвышенною душою, то насмѣшливая удается только прекрасному сердцу. Между-тѣмъ-какъ одна уже въ-слѣдствіе своего серьёзнаго содержанія застрахована отъ всякой мелочности; другая, обработывающая предметъ внѣ всякой морали, непремѣнно впадетъ въ эту мелочность, и потеряетъ всю поэтическую силу, если исполненіе въ ней не облагородитъ содержанія, и субъектъ поэта не замѣнитъ его объекта. Только прекрасному сердцу дано, независимо отъ представляемаго предмета, отпечатлѣвать на каждомъ выраженіи полный образъ самаго себя. Возвышенный характеръ проявляется только въ одиначныхъ побѣдахъ надъ упрямою чувственностью и то только въ моментъ вдохновенія и во время минутнаго напряженія; въ прекрасныхъ душахъ напротивъ, идеалъ дѣйствуетъ какъ природа, однообразно, и потому можетъ проявляться и въ-состояніи покоя. Глубокое море величественнѣе въ бурю, свѣтлый потокъ прекраснѣе въ своемъ мирномъ теченіи.

Сколько разъ принимались спорить о томъ, трагедія ли или комедія имѣетъ преимущество. Если этимъ только спрашиваютъ, которая изъ нихъ занимается важнѣйшимъ предметомъ, то безъ всякаго сомнѣнія первенство останется за трагедіею; но если хотятъ знать, которая изъ нихъ требуетъ важнѣйшаго субъекта, то приговоръ скорѣе будетъ въ пользу комедіи. Въ трагедіи много происходитъ уже отъ

112

самаго содержанія, въ комедіи же ничего не происходитъ отъ содержанія, но все отъ поэта. А такъ-какъ въ сужденіяхъ о вкусѣ, матерія никогда не принимается въ разсмотрѣніе, то эстетическое достоинство этихъ обоихъ родовъ искусства будетъ естественно, въ обратномъ содержаніи ихъ матеріальной важности. Трагическаго поэта выноситъ его объектъ, напротивъ-того, комическій долженъ, посредствомъ своего субъекта, удерживать объектъ свой на эстетической высотѣ. Одинъ долженъ увлекаться, чтò совсѣмъ не трудно; другой, оставаться вѣрнымъ самому себѣ, слѣдовательно, долженъ быть, и быть какъ дома, тамъ, куда другой достигаетъ только напряженіемъ. Вотъ этимъ-то именно прекрасный характеръ и отличается отъ возвышеннаго. Первый полонъ величія: онъ непринужденно и безъ труда вытекаетъ изъ его природы; онъ самъ, по своему значенію, есть нѣчто безконечное на каждой точкѣ своего пути; второй можетъ напряженіемъ возвыситься до любаго величія. Одинъ свободенъ только по временамъ и съ усиліемъ, другой легко и постоянно.

Производить и питать въ насъ эту свободу души есть прекрасная задача комедіи, между-тѣмъ какъ трагедіи дано эстетическимъ путемъ возстановлять свободу духа, насильно уничтоженную аффектомъ. И потому свобода духа должна быть искусственнымъ образомъ уничтожена, чтобъ въ возстановленіи ея трагедія могла проявить свою поэтическую силу. Въ комедіи, напротивъ, должно стараться, чтобъ свобода духа оставалась неприкосновенною. Вотъ почему трагическій поэтъ обработываетъ содержаніе свое всегда практически; комическій, напротивъ, всегда теоретически, даже еслибъ изъ каприза первый (какъ Лессингъ въ своемъ «Наѳанѣ») принялся за теоретическую матерію, а второй за практическую. Не міръ, изъ котораго почерпается предметъ, но форумъ, предъ который предстаетъ съ нимъ поэтъ, дѣлаетъ его трагическимъ или комическимъ. Трагикъ долженъ остерегаться спокойныхъ размышленій и всегда интересовать сердце; комикъ долженъ остерегаться паѳоса и занимать разсудокъ. Потому первый являетъ свое искусство постояннымъ возбужденіемъ, второй постояннымъ усмиреніемъ страсти; и это искусство, естественнымъ образомъ, тѣмъ выше у обоихъ, чѣмъ предметъ отвлеченнѣе у одного, и патетичнѣе у другаго. Итакъ, если трагедія выходитъ изъ болѣе важнаго источника, то, съ другой стороны, должно признаться, что комедія стремится къ болѣе-важной цѣли, и если только достигнетъ ея, всѣ трагедіи сдѣлаются лишними и невозможными. Ея цѣль тождественна съ высочайшей цѣлью, къ какой только стремится человѣкъ — быть свободнымъ отъ страстей, вѣчно ясно, вѣчно спокойно смотрѣть вокругъ себя и въ себя, и болѣе смѣяться надъ странностями, нежели негодовать на злость и плакать отъ злости.

Какъ въ дѣйствительной жизни, тàкъ и въ поэтическихъ представленіяхъ, часто случается смѣшивать легкое чувство, пріятный талантъ, веселое добросердечіе съ красотою души, и такъ-какъ пошлый вкусъ никогда не восходитъ выше пріятнаго, то такимъ миленькимъ умамъ

113

очень-легко завладѣть тою славою, которую тàкъ трудно заслужить. Есть, однакожь, вѣрное, необманчивое средство, помощью котораго можно отличить легкость натуры въ человѣкѣ отъ легкости идеала, такъ же какъ доброту темперамента отъ истинной нравственности характера, и это средство бросается въ глаза, когда миленькій умъ и прекрасная душа пріймутся за какой-нибудь трудный и великій объектъ. Въ этомъ случаѣ миленькій умъ непремѣнно вдается въ плоскость, а доброта темперамента въ матеріальность; истинно-прекрасная душа, напротивъ, навѣрное перейдетъ въ возвышенное.

Пока Луціанъ смѣется только надъ странностями, какъ, на-примѣръ, въ «Желаніяхъ», въ «Лапиѳахъ», въ «Юпитерѣ-Трагедѣ» и др., онъ остается насмѣшникомъ и забавляетъ насъ своимъ веселымъ юморомъ; но изъ него выходитъ совсѣмъ другой человѣкъ во многихъ мѣстахъ «Нигрина», «Тимона», «Александра», гдѣ его сатира поражаетъ также и моральную испорченность. «Несчастный», тàкъ начинаетъ онъ въ «Нигринѣ» отвратительную картину тогдашняго Рима, «зачѣмъ покинулъ ты свѣтъ солнца, Грецію, и т. д.» При такихъ картинахъ должна уже проявляться высокая серьёзность чувства и служить основою всякой поэтической игры. Даже въ злобныхъ шуткахъ, въ какихъ, какъ Луціанъ, тàкъ и Аристофанъ глумятся надъ Сократомъ, проглядываетъ серьёзный разумъ, мстящій софисту за истину и защищающій идеалъ, котораго только онъ не всегда высказываетъ. Луціанъ въ своемъ «Діогенѣ» и «Демонаксѣ» ясно показалъ, какимъ долженъ быть подобный характеръ; между новѣйшими поэтами ‑ какую великую и прекрасную душу выражаетъ Сервантесъ въ своемъ «Донъ-Кихотѣ»! Чтó за прекрасный идеалъ былъ въ душѣ поэта, создавшаго «Тома Джонса и Софью»! Кàкъ можетъ насмѣшникъ Іорикъ, тàкъ сильно, тàкъ возвышенно потрясать нашу душу? Въ Виландѣ я тоже узнаю эту серьёзность чувства: грація его сердца облагороживаетъ самую своенравную оригинальность, даже на ритмѣ его пѣсни она напечатлѣваетъ свой образъ, и у него никогда нѣтъ недостатка въ силѣ полета, чтобы, когда понадобится, и насъ вознести съ собою на недосягаемую высоту.

Того уже нельзя сказать о вольтеровской сатирѣ. Правда, и у него истина и простота природы иногда трогаютъ насъ поэтически; нѣтъ нужды, достигаетъ ли онъ этой простоты въ наивномъ родѣ, какъ на-примѣръ, часто въ своемъ «Ingénu», или только ищетъ ихъ и мститъ за нихъ, какъ на-примѣръ, въ своемъ «Кандидѣ». Но въ другихъ случаяхъ онъ хотя и забавляетъ насъ, какъ остроумный человѣкъ, однакожь никогда не трогаетъ, какъ поэтъ. Его насмѣшка вездѣ нуждается въ серьёзной основѣ, а это-то и заставляетъ подозрѣвать его поэтическое призваніе. Мы всегда встрѣчаемся только съ его разсудкомъ, рѣдко съ чувствомъ. Подъ веселой оболочкой мы не видимъ у него никакого идеала; въ его вѣчной рѣзвости — почти ничего совершенно-сильнаго и крѣпкаго. Его удивительное разнообразіе во внѣшнихъ формахъ вовсе не ручается за полноту души его, напротивъ, скорѣе доказываетъ противное: потому-что изъ всѣхъ этихъ формъ онъ не

114

нашелъ ни одной, гдѣ бы могъ выливать свое сердце. Право, можно думать, что только бѣдность въ сердцѣ указала ему на призваніе къ сатирѣ. Иначе на своемъ обширномъ пути онъ непремѣнно гдѣ-нибудь, да вышелъ бы изъ этой дурной колеи. Но мы видимъ, что при всемъ разнообразіи матеріи внѣшнихъ формъ, его внутренняя форма всегда вертится на скудномъ и вѣчно одномъ и томъ же, и несмотря на груду своихъ томовъ, онъ все-таки не исчерпалъ собою всего круга человѣчества, по которому съ наслажденіемъ пробѣгаешь въ сатирикахъ, о которыхъ мы выше упомянули.

‑‑‑‑‑‑

[1] Дитя шаловливо, когда, по желанію, легкомыслію, рѣзвости, противится предписаніямъ хорошаго воспитанія; но оно наивно, когда вслѣдствіе природы погрѣшаетъ противъ манерности, противъ принужденныхъ позицій своего танцмейстера и т. п. Ту же самую наивность, только въ совершенно-другомъ, несвойственномъ значеніи, находимъ мы при переходѣ отъ человѣка къ неразумной природѣ. Никто не найдетъ наивнымъ того явленія, если въ запустѣломъ саду все заростаетъ дикою травою; но каждый, безъ-сомнѣнія, согласится, что есть что-то наивное въ томъ, если ростъ выбѣгающихъ вѣтвей уничтожаетъ всѣ усилія ножницъ въ какомъ-нибудь французскомъ саду. Точно также совсѣмъ не наивно, если ученая лошадь по природной неповоротливости худо исполняетъ заученное; но также нельзя и отказать ей въ наивномъ, если она позабываетъ науку вслѣдствіе врожденныхъ привычекъ.

[2] Неистовый Роландъ. Пѣснь первая. Стансъ 32.

[3] Иліада, переводъ Гнѣдича. Пѣснь VI. Стран. 177.