______

<Отечественные записки, 1850, т. 69, №3‑4, с. 53‑80.>

НАИВНАЯ и САНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПОЭЗІЯ.

(Изъ Шиллера.)

Статья вторая и послѣдняя.

Если поэтъ противополагаетъ природу искусству, а идеалъ дѣйствительности такимъ-образомъ, что представленіе природы и идеала становится владычествующимъ, а интересъ къ нимъ главнымъ ощущеніемъ, то такого поэта я называю элегическимъ. Этотъ родъ, такъ же какъ и сатира, имѣетъ два подраздѣленія. Природа и идеалъ могутъ быть разсматриваемы или какъ предметы тоски, если одна представлена утраченною, а другой недостижимымъ; или, какъ предметы радости, въ томъ смыслѣ, что они дѣйствительны. Изъ перваго происходитъ элегія въ тѣснѣйшемъ, изъ другаго идилія въ обширнѣйшемъ значеніи.

Какъ негодованіе въ патетической и насмѣшка въ забавной сатирѣ, тàкъ и печаль въ элегіи должны вытекать изъ вдохновенія, пробужденнаго идеаломъ. Только черезъ это достигаетъ элегія поэтическаго достоинства; всякой другой источникъ ниже поэзіи. Элегическій поэтъ ищетъ природу, но въ красотѣ, а не въ одной ея пріятности, въ ея гармоніи съ идеями, а не въ одной снисходительности ея къ нуждамъ. Тоска по потеряннымъ радостямъ, по золотому вѣку, исчезнувшему изъ міра, по улетѣвшему счастью юности, любви и т. д., тогда только становится предметомъ для элегіи, когда эти состоянія чувственнаго міра можно, вмѣстѣ съ тѣмъ, представить и предметами моральной гармоніи. И потому, кáкъ ни трогательны жалобныя пѣсни Овидія, которыя онъ поетъ въ Эвксинѣ, мѣстѣ своего изгнанія, сколько поэзіи ни заключается въ ихъ частностяхъ — въ цѣломъ они, по-мóему, не могутъ быть признаны за поэтическое произведеніе. Въ его гòрѣ слишкомъ-мало энергіи, слишкомъ-мало души и благородства. Не вдохновеніе, нужда испустила эти жалобные крики; въ нихъ слышна, если и не простая, обыкновенная душа, то все-таки обыкновенное настройство

благородной души, павшей подъ игомъ рока. Правда, если вспомнимъ, что онъ оплакиваетъ Римъ, и Римъ временъ Августа, то сыну нѣги мы прощаемъ скорбь его; но даже и великолѣпный Римъ со всѣми его блаженствами, необлагороженный воображеніемъ, есть только конечная величина, и потому недостойный объектъ для поэтическаго искусства, которое, будучи выше всякой вещественности, имѣетъ право тосковать только по безконечномъ.

Итакъ, содержаніемъ поэтической жалобы долженъ быть не внѣшній, но всегда внутренній идеальный предметъ; даже оплакивая какую-нибудь дѣйствительную потерю, она должна сперва пересоздать ее въ идеальную. Собственно въ этомъ-то претвореніи ограниченнаго въ безконечное и состоитъ поэтическая обработка. Вотъ почему внѣшняя матерія сама-по-себѣ всегда вещь посторонняя: поэзія никогда не можетъ употребить ее тáкъ, кàкъ она есть. Только черезъ то, чтò поэзія изъ нея дѣлаетъ, получаетъ она поэтическое достоинство. Элегическій поэтъ ищетъ природу, но только, какъ идею, въ томъ совершенствѣ, въ какомъ она никогда не существовала, хоть и оплакиваетъ ее, какъ-будто нѣчто существовавшее и теперь потерянное. Когда Оссіанъ разсказываетъ намъ о дняхъ уже не существующихъ, о герояхъ, уже исчезнувшихъ, то его поэтическая мочь уже давно преобразила тѣ òбразы воспоминанія въ идеалы, тѣхъ героевъ въ боговъ. Дѣйствительно, претерпѣнныя потери возвышаются до идеи всеобщаго разрушенія, и растроганный бардъ, преслѣдуемый òбразомъ всесущихъ руинъ, взлетаетъ къ самому небу, чтобъ тамъ въ пути солнца отъискать символъ нетлѣнности.

Перехожу къ новѣйшимъ поэтамъ въ элегическомъ родѣ. Руссò, какъ поэтъ, вдохновленъ однимъ стремленіемъ или искать природу, или мстить за нее искусству. Смотря по тому, останавливается ли его чувство на природѣ или на искусствѣ, мы видимъ его то элегически растроганнымъ, то вдохновеннымъ ювеналовой сатирой, то, какъ на-примѣръ въ Юліи, увлеченнымъ въ область идиліи. Его поэзія имѣетъ неоспоримое поэтическое содержаніе, потому-что обработываетъ идеалъ; онъ только не умѣетъ употреблять его поэтическимъ образомъ. Правда, его серьёзный характеръ никогда не понижается до смѣлости, но вмѣстѣ-съ-тѣмъ и не даетъ ему вознестись до поэтической игры. Подъ вліяніемъ то страсти, то абстракціи, онъ рѣдко, или почти никогда не доводитъ этой игры до эстетическаго развитія, которое поэтъ всегда долженъ противопоставлять своей матеріи, всегда сообщать своему читателю. То болѣзненная чувствительность властвуетъ надъ нимъ и доводитъ до натяжки его чувство; то ужь сила мышленія налагаетъ путы на его воображеніе и строгостью понятія уничтожаетъ грацію картины. Этотъ писатель обладаетъ въ необыкновенно-высшей степени обоими качествами, стройное перемѣнное дѣйствіе и соединеніе которыхъ собственно и составляютъ поэта; недостаетъ только, чтобъ они выражались въ соединеніи другъ съ другомъ, чтобъ его самодѣятельность болѣе вмѣшивалась въ его ощущеніе, а имчивость въ его мышленіе. Оттого въ представленныхъ

имъ идеалахъ человѣчества, слишкомъ-много взяты въ соображеніе его границы и слишкомъ-мало его способность; вообще въ нихъ видно болѣе нужды въ физическомъ покоѣ, нежели въ моральной гармоніи. Его страстная чувствительность виною, что онъ, чтобъ только избавиться отъ раздоровъ въ человѣчествѣ, скорѣе отодвигаетъ его назадъ къ однообразію первобытнаго состоянія, нежели беретъ на себя трудъ привести тѣ раздоры къ окончанію въ духовной гармоніи совершенно-исполненнаго образованія; что онъ скорѣе вовсе недаетъ начать искусству, нежели соглашается подождать его полнаго развитія, однимъ словомъ, онъ унижаетъ цѣль и низводитъ съ высоты идеалъ, чтобъ только скорѣе его достигнуть[1].

Мы видѣли, кàкъ сантиментальный поэтическій духъ обработываетъ матерію. Полюбопытствуемъ теперь узнать, кàкъ наивный поэтическій духъ принимается за сантиментальную матерію. Эта задача кажется намъ совершенно-новою и заключающею въ себѣ ту особенность, что въ наивномъ мірѣ не было такой матеріи, а въ новѣйшемъ, можетъ-быть, не будетъ такого поэта. Невзирая на то, геній рѣшилъ и эту задачу и удивительно счастливымъ образомъ. Характеръ, который съ пламеннымъ чувствомъ поклоняется идеалу и бѣжитъ вещественности, чтобы добыть безбытное, безконечное, который, все, чтò онъ въ самомъ-себѣ безпрестанно разрушаетъ, безпрестанно ищетъ внѣ себя, для котораго его сны только вещественны, его познанія только служатъ предѣломъ, который, наконецъ, въ жизни своей видитъ одну только границу, и ту, какъ ни неприкосновенна она, переступаетъ, чтобъ проникнуть къ истинной реальности — такой характеръ, такая опасная крайность сантиментальнаго характера стала матеріей поэта, въ которомъ природа дѣйствуетъ вѣрнѣе и чище, нежели во всякомъ другомъ, и который изо всѣхъ новѣйшихъ поэтовъ, быть-можетъ, наименѣе удаленъ отъ чувственной истины вещей.

Интересно видѣть, съ какимъ счастливымъ инстинктомъ соединилось въ Вертерѣ все, чтò даетъ пищу сантиментальному характеру: мечтательная, несчастная любовь, чувство къ природѣ, созерцательный духъ, наконецъ, чтобъ ничего не позабыть, мрачный, безóбразный, туманный оссіановскій міръ. Сообразивъ же, кáкъ мало дѣйствительность гармонируетъ съ нимъ, даже кàкъ вражески она противопоставлена ему, и кàкъ извнѣ все соединяется, чтобъ вытѣснить назадъ въ его идеальный міръ, вообразивъ все это, невидимъ рѣшительно никакой возможности спастись такому характеру изъ подобнаго круга. Въ трагедіи Тассо, того же поэта, видимъ снова ту же противоположность, хотя и въ разныхъ характерахъ; такъ же въ его новомъ романѣ, какъ и въ прежнемъ, поэтическій духъ противопоставленъ здравому, простому смыслу, идеалъ дѣйствительности, субъективный образъ представленія объективному,

но кàкъ различно! Даже въ Фаустѣ опять находимъ ту же противоположность, правда, уже очень-огрубленную и матеріализированную, кàкъ того требовала сущность матеріи; стоило бы труда попытаться, психологически развить этотъ характеръ, проведенный въ четырехъ такихъ различныхъ родахъ.

Выше было замѣчено, что одинъ легкій и веселый нравъ, неоснованный на внутренней полнотѣ идей, еще не показываетъ никакого призванія къ шутливой сатирѣ, какъ щедро иногда и ни осыпàютъ его подобными приговорами; такъ же мало призванія къ элегической поэзіи находится и въ простой, нѣжной мягкости нрава и меланхоліи. Чтобъ быть дѣйствительно поэтическими талантами, такимъ людямъ недостаетъ энергическаго начала для оживленія матеріи и воспроизведенія чего-нибудь истинно-прекраснаго. Произведенія такого нѣжнаго рода насъ могутъ только, такъ-сказать, разнѣжить; не услаждая сердца, не занимая души, они только льстятъ нашей чувствительности. Продолжительная склонность къ такому роду ощущенія, должна, наконецъ, необходимо разслабить характеръ и погрузить его въ то пассивное состояніе, изъ котораго не выходитъ никакой реальности ни для внѣшней, ни для внутренней жизни. И потому было очень-хорошо, что приторную чувствительность и плаксивую манерность, которыя начали-было, лѣтъ восемнадцать тому назадъ, господствовать въ Германіи черезъ лжетолкованіе и обезьянство нѣкоторыхъ превосходныхъ созданій — стали преслѣдовать неумолимыми насмѣшками, хотя снисхожденіе, оказываемое ничуть не лучшимъ, почти такимъ же элегическимъ, карикатурамъ, такой же бездушной сатирѣ и безобразному юмору, ясно доказываетъ, что причины гоненія на нихъ не были совершенно справедливыми. На вѣсахъ истиннаго вкуса все это ничего не значитъ, потому-что тутъ недостаетъ эстетическаго содержанія, которое заключается только въ тѣсномъ соединеніи духа съ матеріей и въ соединенномъ отношеніи продукта къ способности чувствъ и идей.

Насмѣхались надъ Зигвартомъ и удивляются путешествію въ полуденную Францію; конечно, оба произведенія имѣютъ большое притязаніе на извѣстную степень уваженія и очень-малое на безусловную похвалу. Истинное, хоть и натянутое, чувство, замѣчательно въ первомъ романѣ; легкій юморъ и веселый, тонкій умъ во второмъ; но сколько одному недостаетъ въ здравомъ смыслѣ, столько другому въ эстетическомъ достоинствѣ. Первый, сличенный съ дѣйствительностью, становится немного смѣшнымъ; второй лицомъ къ лицу съ идеаломъ почти презрительнымъ. А такъ-какъ истинно прекрасное, съ одной стороны должно согласоваться съ природою, съ другой — съ идеаломъ, то ни тотъ ни другой не могутъ имѣть никакого притязанія на имя прекрасныхъ произведеній. Невзирая на это, очень-естественно и понятно, и я даже узналъ это по собственному опыту, что романъ Тюмеля можетъ быть прочтенъ съ большимъ наслажденіемъ. Такъ-какъ онъ оскорбляетъ только требованія, проистекающія изъ идеала, и о которыхъ, слѣдовательно, бòльшая часть читателей и не подумаетъ, а лучшая не бываетъ расположена къ такимъ соображеніямъ

во время чтенія романовъ; и такъ-какъ всѣ другія требованія духа и тѣла выполнены довольно замѣчательнымъ образомъ, то онъ долженъ быть, и непремѣнно будетъ, любимою книгою нашего и всѣхъ временъ, въ которыхъ эстетическія произведенія будутъ писаться для того только, чтобъ нравиться, и читаться для одного удовольствія.

Но развѣ въ литературѣ поэзіи нѣтъ классическихъ произведеній, которыя такимъ же образомъ, по-видимому, оскорбляютъ высокую чистоту идеала и матеріальностью своего содержанія очень и очень удаляются отъ духовности, требуемой отъ всякаго эстетическаго произведенія? Развѣ то, чтò можетъ позволить себѣ поэтъ, цѣломудренный питомецъ музы, не можетъ быть позволено романисту, который только вполовину братъ его, и къ-тому же такъ сильно связанъ съ землею? Я тѣмъ менѣе могу уклониться отъ этого вопроса, что есть мастерскія произведенія, какъ въ элегическомъ, такъ и въ сатирическомъ родѣ, которыя, по-видимому, ищутъ совсѣмъ иной природы, чѣмъ о какой говорится въ статьѣ этой, представляютъ ее и защищаютъ, по-видимому, не столько отъ дурныхъ, сколько отъ добрыхъ нравовъ. Отсюда выходитъ, что эти поэтическія произведенія должны быть или осуждены, или постановленный нами принципъ элегической поэзіи принятъ въ слишкомъ произвольномъ смыслѣ.

Рѣчь зашла о томъ, можно ли осуждать прозаическаго разскащика за то, чтò можетъ быть позволено поэту? Отвѣтъ заключается въ самомъ отвѣтѣ: чтò позволено поэту, то ничего не доказываетъ въ пользу того, кто не есть поэтъ. Въ самомъ понятіи о поэтѣ, и только въ немъ одномъ заключена причина той независимости, которая превращается въ презрительную вольность, какъ-скоро она не вытекаетъ изъ высочайшаго и благороднѣйшаго начала, единственно составляющаго поэта.

Итакъ, существуетъ масштабъ, какому съ увѣренностью можемъ подвергать каждаго поэта, въ чемъ-либо погрѣшающаго противъ приличія и представленія природы. Его произведеніе пошло, низко, совершенно никуда не годно, какъ-скоро оно холодно, какъ-скоро оно пусто, потому-что это показываетъ, что оно произошло изъ пошлой цѣли и изъ пошлой потребности, и что оно безсовѣстно разсчитываетъ на наши похоти. Напротивъ-того, оно прекрасно, какъ-скоро оно наивно возвышенно и соединяетъ духъ съ сердцемъ.

Если мнѣ возразятъ, что многіе изъ французскихъ повѣстей въ этомъ родѣ, и удачнѣйшихъ ихъ подражаній въ Германіи покажутся не съ очень-выгодной стороны лицомъ-къ-лицу съ этимъ масштабомъ, чтó это отчасти можетъ даже случиться со многими произведеніями одного изъ нашихъ увлекательнѣйшихъ и остроумнѣйшихъ поэтовъ, то мнѣ нечего отвѣчать на это. Приговоръ этотъ совсѣмъ не новъ; притомъ же я излагаю здѣсь только причины приговора, который ужь давно изрекло на счетъ этого предмета, каждое сколько-нибудь утонченное чувство. Но этотъ же самый принципъ, который въ-отношеніи къ нѣкоторымъ сочиненіямъ, можетъ-быть, кажется слишкомъ строгимъ, въ-отношеніи къ другимъ можетъ показаться за-то ужь слишкомъ-слабымъ.

Признаюсь откровенно, тѣ же самыя причины, по которымъ я нахожу отнюдь не извинительными соблазнительныя картины римскаго и нѣмецкаго Овидія, Кребильйона, Вольтéра, Мармонтеля (который еще называетъ себя моральнымъ писателемъ), Ланклò и многихъ другихъ, тѣ же самыя причины мирятъ меня съ эллегіями римскаго и нѣмецкаго Проперція, потому-что первыя только остроумны, вялы и соблазнительны, вторыя, напротивъ — наивны, исполнены поэзіи и человѣчны.

Идилія.

Я скажу теперь только нѣсколько словъ объ этомъ третьемъ родѣ сантиментальной поэзіи, такъ-какъ подробнѣйшее развитіе, въ которомъ онъ въ-особенности нуждается, я намѣренъ отложить до другаго времени[2].

Поэтическое представленіе невиннаго и счастливаго человѣчества есть общая идея идиліи. Такъ-какъ эта невинность и это счастіе не согласуются съ искусственными отношеніями большихъ городовъ и съ извѣстною степенью цивилизаціи и утонченности, то поэты и переселили мѣсто дѣйствія идиліи изъ суматохи гражданской жизни въ простое пастушеское состояніе и указали ей мѣсто въ дѣтскомъ возрастѣ человѣчества до начала цивилизаціи. Конечно, это только случайныя опредѣленія, и мы ихъ разсматриваемъ не какъ цѣль идиліи, но только какъ самое естественное средство къ ней. Самая же цѣль состоитъ въ представленіи человѣка въ состояніи невинности, т.-е. въ состояніи гармоніи и мира съ самимъ-собою, и съ окружающею его дѣйствительностью.

Но такое состояніе можетъ быть и послѣ успѣховъ цивилизаціи; оно можетъ осуществиться, потому-что цивилизація, если она только вездѣ будетъ имѣть благое направленіе, предполагаетъ это состояніе своею цѣлью. Уже одна идея этого состоянія и вѣра въ возможность его осуществленія могутъ помирить человѣка со всѣмъ зломъ, которому онъ подверженъ на пути цивилизаціи. Въ-самомъ-дѣлѣ, еслибъ такая мысль была одною химерою, жалобы тѣхъ, которые негодуютъ на общество большихъ городовъ и выдаютъ оставленное естественное состояніе за

настоящую цѣль человѣка, были бы совершенно справедливы. Стало-быть человѣку, среди цивилизаціи, чрезвычайно-важно получить чувственное подтвержденіе о возможности исполненія этой идеи въ чувственномъ мірѣ, и о возможномъ осуществленіи того состоянія. Но такъ-какъ опытъ, вмѣсто-того, чтобъ укоренять эту вѣру, скорѣе постоянно ее опровергаетъ, то и здѣсь такъ же, какъ во многихъ другихъ случаяхъ, поэзія приходитъ на помощь разсудку, чтобъ возвести эту идею до созерцанія и осуществить ее въ отдѣльномъ, частномъ случаѣ.

Хотя въ невинномъ состояніи пастушескаго міра воображеніе, чтобъ создать художественное представленіе, должно бы было тоже дѣйствовать творчески, но все-таки рѣшеніе задачи тутъ несравненно было бы и проще и легче, чѣмъ въ состояніи цивилизаціи. Невзирая на то, однакожь, и въ ней встрѣтилось нѣсколько частныхъ чертъ, которыя воображенію стоило только выбрать и соединить въ одно цѣлое. Подъ счастливымъ небомъ, среди простыхъ отношеній первобытнаго міра, при ограниченномъ знаніи, природа легко удовлетворяется, а человѣкъ тогда только дичаетъ, когда терзаетъ его нужда. У всѣхъ народовъ, имѣющихъ исторію, есть и свое состояніе невинности, свой золотой вѣкъ; даже всякій отдѣльный человѣкъ не лишенъ своего золотаго вѣка, о которомъ онъ вспоминаетъ съ бòльшимъ или меньшимъ вдохновеніемъ, смотря потому, болѣе или менѣе поэзіи въ его природѣ. Стало-быть самый опытъ даетъ уже довольно чертъ для изображенія картины пастушеской идиліи. Оттого-то она и остается прекраснымъ, возвышеннымъ стремленіемъ, и поэтическая сила, представляя ее, точно движется идеаломъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, для человѣка, отклонившагося разъ отъ естественной простоты, и вдавшагося въ опасный путь своего разума, чрезвычайно-важно снова взглянуть на законодательство природы во всей чистотѣ его, и посредствомъ этого вѣрнаго зеркала снова очиститься отъ порчи искусства. Но здѣсь встрѣчается одно обстоятельство, очень уменьшающее эстетическое достоинство подобныхъ стихотвореній. Изображая состояніе до цивилизаціи, они исключаютъ, вмѣстѣ съ вредомъ, также и всѣ ея выгоды, и по сущности своей находятся въ необходимомъ раздорѣ съ нею. И такъ они теоретически заставляютъ насъ отступать, между-тѣмъ, какъ практически ведутъ впередъ и облагороживаютъ насъ. Они, по несчастію, ставятъ цѣль, къ которой бы должны были вести насъ на встрѣчу, позади насъ, и потому внушаютъ намъ только грустное чувство потери, а не радостное чувство надежды. Выполняя свою цѣль только черезъ уничтоженіе всякаго искусства и черезъ упрощеніе человѣческой природы, они наиболѣе говорятъ сердцу и слишкомъ-мало духу, и потому ихъ однообразный кругъ слишкомъ-скоро исчерпывается. И потому, мы тогда только можемъ любить и стремиться къ нимъ, когда нуждаемся въ покоѣ. Они доставляютъ только излеченіе больной душѣ, не пищу здоровой; они не въ-состояніи оживить, но только утолить насъ. Этого недостатка, заключающагося въ самомъ существѣ пастушеской идиліи, не могло поправить все искусство поэтовъ. Правда, у

этой отрасли поэзіи нѣтъ недостатка въ восторженныхъ любителяхъ, и есть довольно читателей, которые, пожалуй, готовы предпочесть какого-нибудь Аминта или Даѳна величайшимъ мастерскимъ произведеніямъ драматической, или эпической музы, но подобные читатели судятъ о произведеніяхъ искусства не столько по вкусу, сколько по индивидуальной нуждѣ, и, слѣдовательно, приговоръ ихъ не стоитъ никакого изслѣдованія. Конечно, читатель съ умомъ и чувствомъ не будетъ вовсе отрицать достоинства у подобныхъ стихотвореній, но будетъ рѣже увлекаться ими и раньше ими пресытится. За-то въ моментъ нужды оно тѣмъ сильнѣе дѣйствуетъ; но дѣло въ томъ, что истинно-прекрасное никогда не станетъ дожидаться такого момента и скорѣе само породитъ его.

То, чтò я здѣсь порицаю въ пастушеской идиліи, относится, впрочемъ, только до сантиментальной: потому-что въ наивной идиліи никогда не встрѣтится недостатка въ содержаніи, тѣмъ болѣе, что оно заключается въ самой уже формѣ ея. Дѣйствительно, всякая поэзія должна имѣть безконечное содержаніе; потому-что черезъ это она только и поэзія. Это требованіе она выполняетъ двоякимъ образомъ. Она можетъ быть безконечною по формѣ, если представляетъ предметъ со всѣми его границами, и индивидуализируетъ его; она можетъ быть безконечною по содержанію, если отстраняетъ отъ предмета всѣ его границы, или идеализируетъ его, стало-быть она можетъ быть безконечною, или чрезъ абсолютное представленіе, или черезъ представленіе абсолюта. Первымъ путемъ идетъ наивный, вторымъ сантиментальный поэтъ. Итакъ, первый достигнетъ своего назначенія, если будетъ неизмѣнно держаться природы, которая всегда постоянно ограничена, т.-е. по формѣ безконечна. Второму, напротивъ, природа только мѣшаетъ своимъ постояннымъ ограниченіемъ, потому-что онъ долженъ вложить въ предметъ абсолютное содержаніе. Слѣдовательно, сантиментальный поэтъ жестоко ошибется въ разсчетѣ, если станетъ занимать предметы свои у наивнаго поэта, потому-что сами-по-себѣ, они совершенно ничего не значатъ и только черезъ выполненіе становятся поэтическими. Черезъ это онъ только, вопреки своей сущности, поставитъ для себя одинакія границы съ первымъ, не имѣя, впрочемъ, средствъ, ни выполнить совершенно ограниченіе, ни бороться съ наивнымъ поэтомъ въ абсолютной опредѣлительности представленія. Напротивъ, въ самомъ предметѣ онъ и долженъ удалиться отъ наивнаго поэта, потому-что если наивный поэтъ далеко оставляетъ его позади относительно формы, то сантиментальный можетъ догнать его только относительно предмета.

Приложивъ все сказанное къ пастушеской идиліи сантиментальныхъ поэтовъ, ясно видимъ, почему эти стихотворенія, при всѣхъ усиліяхъ генія и искусства, не удовлетворяютъ совершенно, ни души, ни сердца. Въ нихъ выполненъ идеалъ и вмѣстѣ съ тѣмъ оставленъ тѣсный, бѣдный пастушескій міръ, когда бы должно было избрать или для идеала другой міръ, или для пастушескаго міра другое представленіе. Они именно на столько идеальны, на сколько представленіе теряетъ

оттого въ индивидуальной истинѣ, и вмѣстѣ-съ-тѣмъ ужь тàкъ индивидуальны, что отъ этого страждетъ идеальное содержаніе. Геснеровскій пастушокъ, напримѣръ, не можетъ услаждать насъ, ни какъ природа, ни какъ вѣрное подражаніе ей, потому-что для этого онъ ужь слишкомъ-идеаленъ; ни какъ идеалъ по безконечности идеи, потому-что для этого онъ ужь слишкомъ-ничтоженъ. Изъ этого слѣдуетъ, что онъ до извѣстной степени понравится всѣмъ классамъ читателей безъ исключенія, потому-что стремится соединить наивное съ сантиментальнымъ, и, слѣдовательно, удовлетворяетъ нѣкоторымъ образомъ двумъ противоположнымъ требованіямъ, ожидаемымъ отъ всякаго стихотворенія. Но такъ-какъ изъ старанія соединить ихъ обоихъ, поэтъ не доводитъ ни того, ни другаго до совершенной полноты, т.-е. не становится самъ ни природой, ни идеаломъ, то потому и не можетъ выдержать приговора строгаго вкуса, который въ эстетическихъ вещахъ не допускаетъ ничего половиннаго. Странно, что эта половинность простирается даже и на языкъ Геснера, нерѣшительный, колеблющійся между поэзіей и прозой, какъ-будто поэтъ боится въ связанной рѣчи ужь слишкомъ отойдти отъ дѣйствительной природы, а не въ связанной потерять поэтическую силу. Мильтонъ уже гораздо-болѣе удовлетворяетъ насъ въ удивительномъ, чудесномъ представленіи первой человѣческой четы и состояніи невинности въ земномъ раю. Эта самая лучшая изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ идилій въ сантиментальномъ родѣ. Здѣсь природа благородна, духовна, вмѣстѣ поверхностна и глубока; высшее содержаніе человѣчества облечено въ прелестнѣйшую форму.

Итакъ, въ идиліи, какъ и во всѣхъ поэтическихъ родахъ, должно разъ навсегда сдѣлать выборъ между индивидуальностью и идеаломъ: потому-что стремиться къ удовлетворенію разомъ обоихъ требованій, значитъ (какъ-скоро имѣешь цѣлью совершенство), вѣрнѣе всего погрѣшить противъ ихъ обоихъ. Если поэтъ нашего времени чувствуетъ въ себѣ довольно эллинскаго духа, чтобъ, невзирая на все упрямство матеріи, бороться съ Грекомъ на его собственномъ полѣ, то-есть на полѣ наивной поэзіи, то пусть онъ предается ей исключительно, пусть отстранитъ отъ себя всякое требованіе сантиментальнаго вкуса нашего времени. Правда, онъ едва-ли достигнетъ образца своего: между оригиналомъ и самою счастливѣйшею копіею останется всегда значительная дистанція; но за-то на пути этомъ онъ можетъ быть увѣренъ, что создастъ нѣчто чисто-поэтическое. Но, если, напротивъ-того, имъ завладѣетъ сантиментально-поэтическое стремленіе къ идеалу, то да преслѣдуетъ онъ его ужь до послѣднихъ границъ, до полнѣйшей чистоты, и не останавливается до-тѣхъ-поръ, пока не достигнетъ наибòльшаго результата, не обращая вниманія на то, поспѣваетъ ли за нимъ дѣйствительность. Да отвергнетъ онъ недостойную уловку поунизить идеалъ, чтобъ пригнать его подъ мѣрку человѣческой нужды и исключить духъ, чтобъ только скорѣе польстить сердцу. Да ведетъ онъ насъ не назадъ къ нашему дѣтству, чтобъ заставить насъ цѣною драгоцѣннѣйшихъ пріобрѣтеній ума купить себѣ покой; да ведетъ онъ насъ

впередъ къ нашему совершеннолѣтію, чтобъ дать почувствовать намъ высшую гармонію. Да поставитъ онъ себѣ цѣлью идиліи — выдержать ту пастушескую невинность и въ субъектахъ цивилизаціи со всѣми условіями мыслительности, самого утонченнаго искусства, самой высшей общественной утонченности; да ведетъ онъ однимъ словомъ въ элизіумъ человѣка, не могущаго болѣе возвратиться въ аркадію.

Понятіе такой идиліи есть понятіе совершенно-оконченной борьбы, какъ въ отдѣльномъ человѣкѣ, такъ и въ обществѣ — понятіе нравственнаго соединенія благородныхъ склонностей съ закономъ природы, доведенной до высшаго нравственнаго достоинства, короче, оно есть ни что иное, какъ идеалъ красоты, приложенный къ дѣйствительной жизни. Стало-быть характеръ такой идиліи состоитъ въ совершенномъ уничтоженіи всякаго контраста между дѣйствительностью и идеаломъ, подавшаго поводъ къ сатирической и элегической поэзіи, и вмѣстѣ съ этимъ въ прекращеніи всякой борьбы въ ощущеніи. Слѣдовательно, владычествующимъ впечатлѣніемъ этого рода поэзіи, долженъ быть покой, но покой свершенія, не лѣни: покой, проистекающій отъ равновѣсія, не отъ застоя силъ, отъ полноты, не отъ запустѣнія — покой, сопровождаемый чувствомъ безконечной способности. Но за-то, по причинѣ отстраненія всякой борьбы, въ идиліи несравненно-труднѣе, нежели въ двухъ предъидущихъ родахъ поэзіи, произвести то движеніе, безъ котораго невозможно поэтическое дѣйствіе. Въ идиліи должно существовать и величайшее единство, но ничего незаимствуя отъ разнообразія; и духъ долженъ быть удовлетворенъ, но не переставая оттого стремиться. Вотъ въ этихъ вопросахъ и состоитъ собственно теорія идиліи.

Чтò же касается до отношенія сантиментальной поэзіи къ наивной, а ихъ обѣихъ къ поэтическому идеалу, то можно остановиться на слѣдующемъ:

Для наивнаго поэта природа дѣйствуетъ всегда какъ нераздѣльное единство, во всякій моментъ бываетъ самостоятельнымъ, полнымъ цѣлымъ и представляетъ человѣчество, сообразно его полному содержанію въ дѣйствительности. Сантиментальному поэту природа даровала силу, или скорѣе запечатлѣла въ немъ живое побужденіе изъ себя-самого возстановить единство, уничтоженное въ немъ абстракціей, въ самомъ-себѣ усовершенствовать человѣчество и переходить изъ ограниченнаго состоянія въ безконечное. Общая же задача обоихъ состоитъ въ томъ, чтобъ дать человѣческой природѣ ея полнѣйшее выраженіе: безъ этого они не могутъ и называться поэтами. Но наивный поэтъ имѣетъ всегда преимущество передъ сантиментальнымъ въ чувственной реальности въ представленіи какъ дѣйствительный фактъ того, чего другой стремится только достигнуть. Читая наивныхъ поэтовъ, невольно испытываешь на себѣ справедливость этого положенія, если только мало-мальски наблюдаешь за собою при чтеніи. Чувствуешь тогда, что всѣ силы твоего человѣчества дѣятельны, что ни въ чемъ не нуждаешься, становишься въ самомъ-себѣ какимъ-то цѣлымъ; не различая ничего въ своемъ чувствѣ, радуешься вмѣстѣ съ этимъ своей

духовной дѣятельности, своей чувственной жизни. Въ совсѣмъ другое настройство погружаетъ насъ сантиментальный поэтъ. Тутъ ощущаешь одно живое влеченіе возбудить въ себѣ гармонію, которую наивный поэтъ дѣйствительно заставляетъ чувствовать, стремишься сдѣлать изъ себя цѣлое, довести въ себѣ человѣчество до совершеннаго выраженія. Оттого при чтеніи сантиментальныхъ поэтовъ, духъ въ движеніи, напряженъ, колеблется между борющимися чувствами, тогда-какъ подъ вліяніемъ наивныхъ онъ покоенъ, развязенъ, согласенъ самъ-съ-собою и совершенно удовлетворенъ.

Но если, съ одной стороны, наивный поэтъ имѣетъ преимущество предъ сантиментальнымъ въ реальности и въ томъ, чтò доводитъ до дѣйствительнаго существованія тò, къ чему послѣдній возбуждаетъ только живое влеченіе: то сантиментальный за-то имѣетъ большую выгоду передъ первымъ въ томъ, что въ-состояніи дать этому влеченію бòльшій предметъ, какого никогда не исполнялъ и никогда не исполнитъ наивный поэтъ. Всякая дѣйствительность, какъ извѣстно, уступаетъ далеко идеалу; потому-что все существующее имѣетъ свои границы, а мысль безгранична и это ограниченіе, которому подвержено все чувственное, вредитъ даже и наивному поэту, между-тѣмъ, какъ безусловность мыслительности приходится на руку сантиментальному. Правда, наивный поэтъ въ совершенствѣ исполняетъ свою задачу, но самая его задача есть уже нѣчто ограниченное; сантиментальный, хотя невыполняетъ своей совершенно, но за-то и задача его есть нѣчто безконечное. И это тоже можно прочувствовать и прослѣдить на дѣлѣ. Отъ наивнаго поэта съ легкостью и охотой обращаешься къ живому настоящему; сантиментальный поэтъ всегда, хоть на нѣсколько минутъ, да разстроитъ насъ для дѣйствительной жизни, потому-что духъ нашъ отъ безконечности идеи улетаетъ за предѣлы своей естественной сферы, такъ-что дѣйствительность его уже болѣе не удовлетворяетъ. Мы охотнѣе погружаемся черезъ созерцаніе въ самихъ-себя, гдѣ въ мірѣ идей находимъ пищу для возбужденнаго влеченія, чѣмъ изъ самихъ-себя устремляемся за чувственными предметами. Сантиментальная поэзія есть порожденіе затворничества и тишины, къ которымъ и манитъ насъ; напротивъ-того, наивная — есть дитя жизни, и потому возвращаетъ насъ къ жизни.

Я назвалъ наивную поэзію благосклонностью природы, чтобъ напомнить, что рефлекція не имѣетъ въ ней никакого участія. Она — счастливый ударъ, ненуждающійся ни въ какой поправкѣ, когда удастся, но и неспособный къ ней, когда минуетъ цѣль свою. Для наивнаго генія все заключается въ ощущеніи: тутъ вся его сила, всѣ его предѣлы. Слѣдовательно, если онъ съ самаго начала не чувствовалъ поэтически, т.-е. совершенно-человѣчески, то ему уже не прикрыть этого никакимъ искусствомъ. Критика можетъ показать ему только этотъ недостатокъ, но не въ-состояніи замѣнить его никакою красотою. Наивный геній долженъ все производить изъ своей природы. Онъ тогда только выполнитъ свою идею, когда въ немъ будетъ дѣйствовать природа по одной внутренней необходимости. Правда,

даже и неудавшееся произведеніе наивнаго генія, произведеніе полнаго произвола, есть все-таки природа; но дѣло въ томъ, что потребность минуты, и внутренняя необходимость цѣлаго суть вещи совершенно различныя. Разсматриваемая, какъ цѣлое, природа самостоятельна и безконечна; напротивъ-того, во всякомъ отдѣльномъ своемъ отправленіи немощна и ограниченна. То же самое можно сказать и о природѣ поэта. Самый счастливѣйшій моментъ, въ какомъ онъ только можетъ находиться, зависитъ отъ предъидущаго: и потому ему можно только приписать условную необходимость. Отсюда проистекаетъ задача для всякаго поэта — уравнять отдѣльное состояніе съ человѣческимъ цѣлымъ, т.-е. абсолютно и необходимо основать его на самомъ-себѣ. Стало-быть изъ момента вдохновенія долженъ быть отстраненъ всякій слѣдъ временной нужды и самый предметъ, кàкъ бы ни былъ онъ ограниченъ, не долженъ ограничивать поэта. Понятно, что это тогда только возможно, когда поэтъ займется предметомъ съ совершенною полнотой способности, и когда онъ ужь навыкнетъ все обнимать всѣмъ своимъ человѣчествомъ. Этого навыка онъ можетъ достигнуть только посредствомъ міра, въ которомъ живетъ, и къ которому непосредственно прикасается. Итакъ наивный геній всегда въ зависимости отъ опыта, котораго не знаетъ сантиментальный. Этотъ, какъ извѣстно, начинаетъ свои операціи только тогда, когда уже тотъ кончаетъ ихъ: сила его состоитъ въ пополненіи недостаточнаго предмета изъ самого себя. Наивный поэтическій геній нуждается въ помощи извнѣ, тогда-какъ сантиментальный питается и очищается изъ самого себя; наивный поэтъ долженъ видѣть вокругъ себя богатоóбразную природу, поэтическій міръ, наивное человѣчество, потому-что уже въ ощущеніи чувствъ онъ совершаетъ свое произведеніе. Но если ему не будетъ этой помощи извнѣ, если онъ окруженъ одною бездушною матеріей, то могутъ произойдти два обстоятельства: или онъ выйдетъ изъ своего вида (art), когда въ немъ перевѣситъ родъ (gattung), и станетъ сантиментальнымъ, чтобъ только остаться поэтомъ, или если побѣда останется за видомъ, онъ выйдетъ изъ своего рода и станетъ пошлою природою, чтобъ только быть природой. Первое случилось съ знаменитыми сантиментальными поэтами древняго римскаго міра и новѣйшаго времени. Родившись въ другомъ вѣкѣ, перенесенные подъ другое небо, они, поражающіе теперь идеями, очаровали бы насъ индивидуальною истиною и наивною красотою. Отъ втораго едва-ли защититъ себя поэтъ, который среди свѣта не можетъ отстать отъ природы.

То-есть отъ дѣйствительной природы: потому-что съ нею не должно смѣшивать истинной природы, составляющей сущность наивной поэзіи. Дѣйствительная природа находится вездѣ, но истинная природа чрезвычайно-рѣдко: потому-что для нея нужна внутренняя необходимость существованія. Дѣйствительная природа есть всякій пошлый взрывъ страсти; онъ можетъ быть, пожалуй, и истинной природой, но истинной человѣческой никогда: потому-что истинная человѣческая природа требуетъ участія самостоятельной способности во всякомъ движеніи,

выраженіе котораго должно быть всякій разъ достоинство. Дѣйствительная человѣческая природа можетъ низойдти до моральнаго распутства, но истинная человѣческая природа ужь вѣроятно никогда имъ не будетъ, потому-что она можетъ быть только благородна. Нельзя вообразить себѣ, до какого безвкусія въ критикѣ и выполненіи довело это смѣшеніе дѣйствительной природы съ истинною человѣческою природою; какія тривіальности позволяются въ поэзіи, даже хвалятся, потому-что они, къ-сожалѣнію, дѣйствительная природа; какъ радуются, смотря на карикатуры, отъ которыхъ въ дѣйствительномъ мірѣ хоть бѣжать такъ въ тужь минуту, но которыя въ поэтическомъ заботливо сохраняются и копируются съ жизни. Конечно, поэтъ имѣетъ право подражать дурной природѣ, и въ сатирѣ этого даже требуетъ самое понятіе сатиры; но въ такомъ случаѣ его собственная прекрасная природа должна рисовать предметъ и пошлая матерія не вправѣ низводить подражателя до своей грязи. Если онъ самъ (по-крайней-мѣрѣ въ ту минуту, когда описываетъ), если онъ самъ истинная человѣческая природа, то нѣтъ нужды до того, чтò онъ намъ описываетъ; только отъ него мы и можемъ снести вѣрную картину дѣйствительности. Горе намъ, читателямъ, если только рожа будетъ выглядывать изъ-за-рожи, если бичь сатиры попадетъ въ руку того, кому природа отказала въ истинномъ талантѣ, если люди, лишенные всего чтò только называется поэтическимъ духомъ, обладающіе только обезьянскимъ талантомъ пошлаго подражанія, отвратительно употребляютъ его во вредъ нашего вкуса!

Но даже и для истинно-наивнаго поэта, сказалъ я, можетъ быть опасна пошлая природа: потому-что прекрасная гармонія ощущенія съ мыслью, составляющая его характеръ, есть только идея, которой въ дѣйствительности нельзя совершенно достигнуть: мы видимъ, что даже и въ счастливѣйшихъ геніяхъ этого рода имчивость и самодѣятельность всегда хоть на сколько-нибудь перевѣшиваютъ ощущеніе. Но имчивость всегда болѣе, или менѣе зависитъ отъ внѣшняго впечатлѣнія и развѣ только постоянная дѣятельность производящей способности, которой нельзя требовать отъ человѣческой природы, могла бы помѣшать матеріи употреблять слѣпое насиліе надъ имчивостью. Но всякій разъ, какъ это случается, поэтическое чувство становится чѣмъ-то пошлымъ.

Ни одинъ наивный геній, съ Гомера до Бодмера, не избѣжалъ совершенно этого подводнаго камня; онъ всего опаснѣе для тѣхъ, которые должны бороться извнѣ съ пошлою природою, или которые, по недостатку въ навыкѣ, сами внутренно одичали. Первое обстоятельство бываетъ причиною, что даже образованные писатели не всегда освобождаются отъ плоскостей, а второе помѣшало уже многимъ прекраснымъ талантамъ, овладѣть мѣстомъ, на которое звала ихъ природа. Комическій поэтъ, котораго геній бòльшею частію питается дѣйствительною жизнію, чаще всего подверженъ плоскостямъ, чтó мы и видимъ изъ примѣра Аристофана, Плавта и почти всѣхъ позднѣйшихъ

писателей, шедшихъ по ихъ слѣдамъ. До какихъ низостей низводитъ насъ иногда возвышенный Шекспиръ; какими тривіальностями мучаютъ насъ Лопе-де-Вега, Мольеръ, Реньаръ, Гольдони; въ какую тину погружаетъ насъ иногда Гольбергъ? Шлегель, одинъ изъ нашихъ остроумнѣйшихъ поэтовъ, отъ котораго нисколько не зависѣло, что онъ не изъ первыхъ въ этомъ родѣ, Геллертъ истинно наивный поэтъ, Рабенеръ, самый Лессингъ, если только мнѣ позволено будетъ назвать его, Лессингъ, просвѣщенный питомецъ критики и такой бдительный судія самого-себя — кàкъ всѣ они, болѣе, или менѣе терпятъ отъ бездушнаго характера той сферы, которую они взяли предметомъ своей сатиры! Изъ самыхъ новѣйшихъ писателей этого рода я не назову никого, потому-что не могу сдѣлать никакого исключенія.

Мало-того, что наивный поэтъ находится въ опасности отъ слишкомъ тѣснаго сближенія съ пошлою дѣйствительностью — онъ еще ободряетъ самою легкостью, съ какою выражается и самымъ сближеніемъ съ дѣйствительностью — ободряетъ, говорю я, пошлаго подражателя испытать себя на поэтическомъ поприщѣ. Сантиментальная поэзія, сколько ни опасна она съ другой стороны, чтò я и докажу впослѣдствіи, держитъ по-крайней-мѣрѣ этотъ народъ въ благородномъ разстояніи, потому-что не всякій способенъ возвышаться до идей; между-тѣмъ, какъ наивная поэзія всегда подаетъ какую-то надежду, какъ-будто одно ощущеніе, одинъ юморъ, одно подражаніе дѣйствительной природѣ есть уже признакъ поэтическаго таланта. Ничто такъ не отвратительно, какъ если плоскій характеръ вздумаетъ любезничать, быть наивнымъ — онъ, который бы долженъ былъ спрятаться за всѣ покровы искусства, чтобъ только скрыть свою пошлость. Вотъ откуда взялись всѣ эти безпощадныя плоскости, которыя нѣмцы позволяютъ себѣ пѣть подъ названіемъ наивныхъ и шутливыхъ пѣсенъ, и которыми имѣютъ обыкновеніе увеселятъ себя за сытными обѣдами. Подъ пропускнымъ видомъ веселости и чувства терпится вся эта гиль — но веселости и чувства, которыя должны бы быть навсегда изгнаны. Музы на Плейсѣ образуютъ на этихъ пиршествахъ совершенно особенный, жалкій хоръ, которому въ томъ же жалкомъ тонѣ отвѣчаютъ Камены на Лейкѣ и Эльбѣ. На одну доску съ этой безтолковой чепухой, можно поставить и произведенія нашихъ трагическихъ сценъ, произведенія, которыя вмѣсто-того чтобъ подражать истинной природѣ, гонятся только за бездушнымъ выраженіемъ дѣйствительной природы, такъ-что выходя изъ всѣхъ этихъ слезливыхъ зрѣлищь, мы какъ-будто выходимъ изъ какого-нибудь госпиталя, или только-что прочли исторію человѣческихъ болѣзней Зальцмана. Еще въ худшемъ состояніи находится у насъ сатирическая поэзія и въ-особенности комическій романъ, которые уже по своему значенію такъ близко касаются обыкновенной жизни и потому, какъ всякій пограничный постъ, должны бы быть только въ вѣрныхъ и опытныхъ рукахъ. Право, немного призванія въ томъ, кто, желая стать живописцемъ своего времени, становится только его карикатурой; а такъ-какъ совсѣмъ нетрудно скопировать между своими знакомыми какой-нибудь

веселый характеръ, хоть изъ этого и выйдетъ какая-нибудь толстая чучела, и грубымъ перомъ малевать по бумагѣ харю за харей, то случается, что иногда и заклятыхъ враговъ всякаго поэтическаго успѣха щекочетъ желаніе — попробовать себя на этомъ поприщѣ, и драгоцѣннымъ произведеньицемъ повеселить кружокъ дорогихъ пріятелей. Конечно, тонко настроенное чувство никогда не подвергнется опасности смѣшать выродки пошлой природы съ остроумными плодами наивнаго генія; но въ томъ-то и дѣло, что часто недостаетъ этого тонко-настроеннаго чувства и бòльшею частію мы стремимся только удовлетворить нуждѣ, нисколько не заботясь о духѣ. Вотъ такъ-то ложно-перетолкованная, хотя сама-по-себѣ и справедливая мысль, что за чтеніемъ остроумныхъ произведеній отдыхаешь, сама оправдываетъ это снисхожденіе, если только, впрочемъ, можетъ быть снисхожденіе тамъ, гдѣ нѣтъ и предчувствія чего-нибудь высшаго и читатель съ авторомъ остаются совершенно довольны другъ другомъ. Пошлая природа, утомившись, отдыхаетъ только въ пустотѣ, и даже высокій умъ, если онъ только поддержанъ равномѣрнымъ образованіемъ ощущенія, отдыхаетъ отъ дѣлъ своихъ въ бездушномъ чувственномъ наслажденіи.

Если поэтическій геній долженъ съ свободною самодѣятельностью возноситься за всѣ случайные предѣлы, неразлучные со всякимъ опредѣленнымъ состояніемъ, для уловленія человѣческой природы въ ея абсолютной способности, то, съ другой стороны, онъ недолженъ выходить изъ необходимыхъ границъ, заключающихся въ самомъ понятіи человѣческой природы: потому-что его сфера и цѣль есть абсолютное, но только внутри человѣчества. Мы уже видѣли, что наивный геній, не подвергаясь опасности переступить за эту сферу, можетъ только не совершенно выполнить ее, когда у него внѣшняя необходимость или случайная нужда минуты заступитъ мѣсто внутренней необходимости. Сантиментальный геній, напротивъ, подверженъ опасности, устранить всѣ предѣлы человѣческой природы, даже совсѣмъ её уничтожить, и не только стать выше всякой опредѣленной и ограниченной дѣятельности, или идеализировать, но выйдти даже изъ границъ всякой возможности, или фантазировать (schwärmen). Этотъ недостатокъ — натянутость, точно такъ же заключается въ частномъ свойствѣ его манеры, какъ и противоположный ему — вялость, въ особенномъ образѣ дѣйствія наивнаго генія. Наивный геній даетъ природѣ безграничную свободу дѣйствовать, а такъ-какъ природа въ ея частныхъ, временныхъ выраженіяхъ всегда бѣдна и зависима, то наивное чувство не всегда бываетъ довольно воодушевлено (exaltirt), чтобъ противостоять случайнымъ опредѣленіямъ минуты. Сантиментальный геній, напротивъ, оставляетъ дѣйствительность, чтобъ вознестись до идей, и съ свободною самодѣятельностью управлять своею матеріей; но такъ-какъ разумъ, по своему закону, всегда стремится къ безконечному, то сантиментальный геній не всегда остается довольно трезвымъ, чтобъ непрерывно и однообразно держаться условій, заключающихся въ понятіи человѣческой природы, и которыхъ разумъ,

даже и среди самыхъ сильныхъ актовъ своихъ, всегда долженъ держаться. Этого онъ можетъ достичь посредствомъ равномѣрной степени имчивости, которая въ сантиментальномъ геніи столько же пересиливается сантиментальностью, сколько въ наивномъ она сама пересиливаетъ самодѣятельность. И потому, если иногда не достаетъ души произведеніямъ наивнаго генія, то въ порожденіяхъ сантиментальнаго часто тщетно доискиваешься предмета. Итакъ и тотъ и другой впадаютъ, хотя совсѣмъ противоположнымъ образомъ, въ пустоту: потому-что предметъ безъ духа, и игра духа безъ предмета, въ эстетическомъ сужденіи ничего не значатъ.

Всѣ поэты, которые слишкомъ-односторонно почерпаютъ свою матерію изъ міра мысли, и болѣе по внутреннему обилію идей, чѣмъ отъ прилива ощущеній, увлекаются поэтическими образами, подвержены болѣе или менѣе этой опасности. Разумъ, среди своихъ созданій, слишкомъ-мало соображается съ границами чувственнаго міра, и мысль летитъ такъ быстро, что опыту трудно поспѣвать за нею. Но если эта мысль зашла ужь тàкъ далеко, что ей не можетъ болѣе соотвѣтствовать извѣстная опытность (ибо до этой границы можетъ и должно доходить идеально-прекрасное), и что она вообще опровергаетъ условія всей возможной опытности, и, слѣдовательно, чтобъ понять такую мысль, должно совсѣмъ оставить человѣческую природу, то это уже не поэтическая, но натянутая мысль — предположивъ, впрочемъ, что она выдается за поэтическую; иначе довольно уже того, когда она не противорѣчитъ себѣ. Но если сверхъ-того она еще противорѣчитъ себѣ, то это уже болѣе не натянутость, но безсмысліе; ибо то, чтò вообще не существуетъ, не можетъ и переступить своего предѣла. Если же она, т.-е., мысль, совсѣмъ не выдается за предметъ для воображенія, то она перестаетъ быть натянутою: потому-что простая мыслительность безгранична, а у чего нѣтъ границъ, тому и переступать нечего. Стало-быть натянутымъ можетъ быть только то названо, чтò оскорбляетъ, если не логическую, то чувственную истину и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣетъ на нее притязаніе. Потому, если поэтъ нападетъ на несчастную мысль взять предметомъ своихъ описаній чисто сверхчеловѣческія природы, то онъ развѣ тѣмъ только спасется отъ натянутости, что отступится отъ поэтическаго и нà-чисто откажется отъ исполненія своего предмета помощію воображенія. Потому-что, въ противномъ случаѣ, онъ или перенесетъ границы воображенія на предметъ и изъ абсолютнаго объекта сдѣлаетъ нѣчто ограниченное, человѣческое (какъ напр. были и должны быть всѣ греческіе боги), или самъ предметъ отниметъ границы у воображенія, т.-е., уничтожитъ ихъ, а въ этомъ-то и состоитъ натянутость.

Не должно также смѣшивать натянутаго ощущенія съ натянутостью въ представленіи; мы говоримъ здѣсь только о первомъ. Объектъ ощущенія можетъ быть неестественъ, но само ощущеніе есть природа и оттого должно говорить ея языкомъ. Итакъ, если натянутость ощущенія можетъ вытекать изъ теплоты сердца и истинно поэтической

склонности, то натянутость въ представленіи всегда свидѣтельствуетъ о холодномъ сердцѣ и очень часто о поэтической способности. Стало-быть этотъ недостатокъ не столько страшенъ для сантиментальнаго поэтическаго генія, сколько для его непрошенаго подражателя, который поэтому и не брезгаетъ плоскимъ, бездушнымъ и даже иногда и низкимъ. Натянутое ощущеніе не совсѣмъ лишено истины, и, какъ дѣйствительное ощущеніе, имѣетъ даже необходимо-дѣйствительный предметъ. Оно даже допускаетъ (такъ-какъ такое ощущеніе есть все-таки природа) простое выраженіе, и выходя изъ сердца доходитъ прямо до сердца. Только его предметъ не почерпнутъ изъ природы, но односторонно и искусственно порожденъ умомъ, и потому имѣетъ одну только логическую реальность и ощущеніе не есть уже чисто-человѣческое. Не ложь было чувство Элоизы къ Абельяру, Петрарки къ Лаурѣ, Сен-Прё къ Юліи, Вертера къ Лотѣ, Агатона, Фанія, Перегрина Протея (я говорю о виландовомъ) къ своимъ идеаламъ: ощущеніе въ нихъ истинно, только предметъ поддѣльный и лежитъ внѣ человѣческой природы. Еслибъ ихъ чувство держалось только чувственной истины предметовъ, то оно не могло бы взять такого мощнаго полета; а одна произвольная игра фантазіи безъ внутренняго содержанія никогда не была бы въ-состояніи трогать сердце, потому-что сердце трогается только разумомъ. Слѣдовательно, подобная натянутость заслуживаетъ замѣчанія, но отнюдь не презрѣнія и кто будетъ насмѣхаться надъ нею, пусть сперва изслѣдуетъ, не отъ холодности ли сердца онъ уменъ тàкъ, не отъ недостатка ли въ умѣ тàкъ разсудителенъ. Поэтому натянутая деликатность и щекотливость вѣжливости и чести, характеризующія рыцарскіе и въ-особенности испанскіе романы, точно такъ же какъ утонченная и до вычурности доведенная деликатность во французскихъ и англійскихъ чувствительныхъ романахъ (перваго разбора), не только субъективно справедливы, но даже и не пусты въ объективномъ отношеніи: это настоящія ощущенія, имѣющія моральный источникъ и только потому заслуживающія порицанія, что переступаютъ границы человѣческой истины. И точно, кáкъ могли бы они безъ моральной реальности возбуждать къ себѣ сочувствіе, кàкъ то было и есть на самомъ дѣлѣ. Поэтъ не можетъ иначе отдѣлаться отъ своей природы, какъ укрываясь подъ законодательство разума; только для одного идеала можетъ онъ оставлять дѣйствительность. Путь отъ опыта къ идеалу великъ и между ними лежитъ еще фантазія съ своимъ безузднымъ произволомъ. И потому всегда бываетъ, что человѣкъ вообще и поэтъ въ-особенности, выходя изъ-подъ ига чувствъ, по свободѣ своего разсудка, а не вслѣдствіе требованій разума, т.-е. оставляя природу изъ одной только свободы, блуждаютъ безъ всякаго закона и вмѣстѣ съ тѣмъ сами предаютъ себя въ добычу безумной мечтательности.

Опытъ показываетъ намъ, что не въ одной только поэзіи довольно примѣровъ подобнаго заблужденія, но что даже цѣлые народы, такъ же какъ и отдѣльные люди, освободившись отъ вѣрнаго напутствованія

природы, могутъ находиться точно въ такихъ же обстоятельствахъ. Между-тѣмъ-какъ истинное сантиментальное поэтическое влеченіе, чтобъ возвыситься до идеала, выходитъ за границы дѣйствительной природы, ложное переступаетъ вообще всѣ границы и считаетъ дѣтскую игру воображенія за поэтическое вдохновеніе. Хотя съ истиннымъ поэтическимъ геніемъ, который ради одной идеи оставляетъ дѣйствительность, этого никогда не бываетъ, развѣ только въ рѣдкихъ моментахъ, когда онъ совсѣмъ ужь заблудился; однако онъ за-то по своей природѣ можетъ увлечься натянутымъ образомъ ощущенія; онъ можетъ своимъ примѣромъ соблазнить другихъ къ безумной мечтательности, потому-что читатели съ дѣятельною фантазіей и слабымъ умомъ, высматриваютъ у него только вольности, которыя онъ позволяетъ себѣ вопреки дѣйствительной природы, не имѣя способовъ слѣдовать за нимъ до его высшей, внутренней необходимости. Однимъ словомъ, съ сантиментальнымъ геніемъ можетъ случиться то же самое, чтò и съ наивнымъ, какъ мы уже выше видѣли, потому-что наивный геній, производя все изъ своей собственной природы, вводитъ въ соблазнъ своего пошлаго подражателя, всегда надѣющагося найдти въ своей ничѣмъ не худшую путеводительницу. И потому за мастерскими произведеніями наивнаго рода тянется обыкновенно цѣлая свита самыхъ плоскихъ, самыхъ грязныхъ оттисковъ пошлой природы, и за лучшими сантиментальными созданіями цѣлая пропасть самыхъ фантастическихъ продуктовъ — мы видимъ это въ любой литературѣ каждаго народа.

Въ поэзіи, какъ въ искусствѣ, есть два основныя правила, которыя сами-по-себѣ совершенно справедливы, но въ томъ значеніи какъ обыкновенно принимаются, непремѣнно другъ друга уничтожаютъ. О первомъ, которое можетъ быть выражено въ слѣдующихъ словахъ: поэзія должна служить отдохновеніемъ и забавой, мы уже упоминали и тогда же замѣтили, что оно не мало благопріятствуетъ пустотѣ и плоскости въ поэтическихъ представленіяхъ. Что касается до втораго: что она служитъ къ моральному облагороживанію человѣка, то подъ его покровомъ представляется богатое поприще всякой натянутости. И потому я считаю нелишнимъ нѣсколько ближе вглядѣться въ эти два принципа, которые такъ часто у всѣхъ на языкѣ и которые иногда такъ ложно перетолковываются, такъ неловко примѣняются.

Отдохновеніемъ называется переходъ изъ насильственнаго состоянія къ такому, которое намъ естественно. Итакъ, все зависитъ оттого, въ чемъ мы полагаемъ наше естественное состояніе, и что подразумѣваемъ подъ насильственнымъ. Если первое мы будемъ искать въ одной несвязной игрѣ физическихъ силъ и въ освобожденіи отъ всякой принужденности, то, стало-быть, всякая дѣятельность разума, сопротивляющагося чувственности, есть насиліе, а покой духа, соединенный съ чувственнымъ движеніемъ, будетъ идеаломъ отдохновенія. Но если напротивъ-того, мы полагаемъ естественное состояніе въ безграничной способности ко всякому человѣческому выраженію, и въ возможности съ одинаковою свободою располагать всѣми нашими силами, то

всякое раздробленіе, всякое раздѣленіе этихъ силъ будетъ насильственнымъ состояніемъ, и идеалъ отдохновенія есть возстановленіе цѣлаго нашей природы послѣ одностороннихъ усилій. Итакъ первый идеалъ вытекаетъ изъ нужды чувственной природы, второй изъ самостоятельности человѣческой. Нетрудно разрѣшить теоретически, который изъ этихъ двухъ родовъ отдохновенія можетъ и должна допускать поэзія; потому-что вѣрно никто не захочетъ показать вида, что ставитъ идеалъ человѣчества ниже идеала животности. Невзирая на то, требованія отъ поэтическихъ произведеній въ дѣйствительной жизни истекаютъ бòльшею частью изъ чувственнаго идеала, который, если не опредѣляетъ степени уваженія къ этимъ произведеніямъ, то по-крайней-мѣрѣ очень и очень часто имѣетъ вліяніе на нашу склонность къ нимъ и даже на особенное предпочтеніе къ нѣкоторымъ изъ нихъ, которыя такимъ-образомъ и становятся нашими любимыми произведеніями. Бодрствованіе духа для бòльшей части людей есть или напряженная и утомительная работа, или разслабляющее наслажденіе. Въ первом случаѣ, какъ мы уже знаемъ, чувственность гораздо-сильнѣе и неотвязчивѣе стремится къ успокоенію духа, къ прекращенію дѣятельности, чѣмъ нравственная сила къ гармоніи и къ абсолютной свободѣ дѣятельности; потому-что прежде всего должна быть удовлетворена природа, а потомъ уже требованія духа. Во второмъ случаѣ парализируются самыя моральныя побужденія, изъ которыхъ должны бы были выходить эти требованія. И потому для пониманія истинно-прекраснаго, ничего не можетъ быть вреднѣе этихъ двухъ настройствъ души, такъ обыкновенныхъ въ людяхъ, и становится ясно, почему только немногіе имѣютъ правильное сужденіе объ эстетическихъ вещахъ. Красота есть порожденіе гармоніи духа съ чувственностью; она имѣетъ дѣло вдругъ со всѣми способностями человѣка, а потому можетъ быть понимаема и достойно оцѣнена только подъ условіемъ полнѣйшаго и свободнѣйшаго употребленія всѣхъ силъ его. Для этого нужно и тонкое чувство, и открытое сердце, и свѣжій, сильный духъ — для этого нужно сосредоточить всю свою природу, что никогда не можетъ быть у тѣхъ людей, которые раздѣлены въ себѣ абстрактными мыслями, которые увязли въ мелочахъ и уже ослаблены напряженнымъ вниманіемъ. Такіе люди ощущаютъ влеченіе къ чувственной матеріи, только не для того, чтобъ продолжать игру мыслительныхъ силъ, но чтобъ прекратить ее. Они хотятъ быть свободными, но только отъ бремени, которое утомляетъ ихъ лѣность, не отъ границъ, которыя сдерживали ихъ дѣятельность.

Можно ли послѣ этого удивляться счастію всего посредственнаго, всего пустаго въ эстетическихъ произведеніяхъ и мести слабыхъ умовъ ко всему энергическому и прекрасному? Они надѣятся отдохнуть за ними, но отдохнуть сообразно своей нуждѣ и понятію, и съ досадою видятъ, что тутъ-то и нужно имъ выказать все выраженіе силы, которой у нихъ не бывало и въ лучшія ихъ минуты. Посредственность напротивъ-того, ничего не требуетъ и принимаетъ ихъ какъ они есть,

потому-что какъ бы мало силы они ни принесли съ собою, имъ все-таки понадобится гораздо-менѣе, чтобъ исчерпать всю премудрость ихъ писателя. За нимъ они вдругъ избавляются отъ бремени мышленія, и распряжонная природа въ сладкомъ наслажденіи ничтожествомъ можетъ на волѣ нѣжиться на мягкомъ коврѣ плоскости. Тàкъ у насъ, наприм. въ Германіи, въ храмѣ Таліи и Мельпомены царствуетъ возлюбленная богиня, принимаетъ въ свое лоно и тупоумнаго ученаго, и утомленнаго дѣльца и убаюкиваетъ духъ въ магнетическій сонъ, разогрѣвая закоченѣлыя чувства, и въ сладкихъ движеніяхъ закачивая воображеніе.

Но почему бы намъ не сдѣлать снисхожденія къ обыкновеннымъ умамъ, когда то же самое довольно-часто встрѣчается и съ рѣдкими, не совсѣмъ обыкновенными умами? Роспускъ, требуемый природой послѣ каждаго продолжительнаго напряженія (и для подобныхъ минутъ обыкновенно предписываютъ наслажденіе прекрасными произведеніями), такъ мало благопріятствуетъ эстетической силѣ сужденія, что между собственно занятымъ классомъ только очень немногіе въ-состояніи судить о вещахъ вкуса съ увѣренностью и, чтò очень здѣсь важно, съ однообразіемъ. Ничего нѣтъ обыкновеннѣе того, что ученые въ преніяхъ съ образованными свѣтскими людьми о красотѣ, дѣлаютъ пресмѣшные промахи, и что въ особенности судьи искусства по ремеслу становятся посмѣшищами въ глазахъ всѣхъ истинныхъ знатоковъ. Ихъ запущенное чувство, то напряженное, то грубое, бòльшею частію ведетъ ихъ ложнымъ путемъ, и если они и нахватали верхушекъ для защиты ремесла своего въ теоріи, то изъ этого мы можемъ составить только техническое (т.-е. касающееся до цѣли сочиненія) сужденіе, но отнюдь не эстетическое, которое должно всегда обнимать цѣлое, и гдѣ, слѣдовательно, рѣшаетъ одно ощущеніе. Ужь пусть бы они лучше добровольно отреклись отъ послѣдняго и остановились только на первомъ; и тогда они могли бы сдѣлать довольно пользы, такъ-какъ поэтъ въ моментъ вдохновенія и чувствительный читатель во время чтенія очень легко пренебрегаютъ частностями. Но чтò всего смѣшнѣе и досаднѣе, такъ это то, что эти грубыя натуры, которыя при всѣхъ мучительныхъ усиліяхъ, едва доводятъ себя до образованія какой-нибудь отдѣльной способности, выдаютъ свою немощную личность за отголосокъ общаго мнѣнія и въ потѣ лица своего — судятъ о прекрасномъ.

Итакъ, понятію объ отдохновеніи, которое доставляетъ поэзія, даютъ, какъ мы уже видѣли, слишкомъ тѣсныя границы, потому-что слишкомъ-односторонно приписываютъ его только одному требованію чувственности. Напротивъ-того, понятію объ облагороживаніи, на которое долженъ мѣтить поэтъ, дается ужь слишкомъ-обширное значеніе, потому-что слишкомъ-односторонно опредѣляютъ его по одной только идеѣ.

Облагороживаніе по своей идеѣ всегда переходитъ въ безконечное, потому-что разумъ въ своихъ требованіяхъ не держится необходимыхъ границъ чувственнаго міра и останавливается только при абсолютно-совершенномъ.

Ничто, чтò только имѣетъ еще сколько-нибудь высшую степень, не удовлетворяетъ его; передъ его строгимъ судомъ ничто не извиняется конечною нуждой природы; никакихъ другихъ границъ не признаетъ онъ, кромѣ границъ мысли, а мы знаемъ, что она взлетаетъ за всѣ предѣлы времени и пространства. Слѣдовательно, поэтъ не имѣетъ права поставить себѣ цѣлью подобный идеалъ облагороживанія, предписываемый чистымъ законодательствомъ разума, точно тàкъ же, какъ и тотъ низкій идеалъ отдохновенія, льстящій одной чувственности; потому-что хотя онъ и долженъ освобождать воображеніе отъ всѣхъ случайныхъ границъ, однако не уничтожая общихъ понятій и не касаясь необходимыхъ ихъ границъ. Все, чтò ни позволитъ онъ себѣ за этими линіями, есть натянутость, а къ ней-то слишкомъ-легко и сманиваетъ его ложно-перетолкованное понятіе объ облагороживаніи. Хуже всего тò, что онъ самъ не можетъ возвыситься до истиннаго идеала человѣческаго облагороживанія, чтобы хотя на нѣсколько шаговъ, да не выйдти изъ черты этого же самаго идеала. Въ-самомъ-дѣлѣ, чтобъ достичь его, онъ долженъ оставить дѣйствительность, потому-что, какъ и всякій идеалъ, онъ можетъ почерпнуть его только изъ внутренняго и моральнаго источника. Не въ свѣтѣ его окружающемъ, не въ шумѣ заботливой жизни, но только въ собственномъ своемъ сердцѣ находитъ онъ его, и только въ тиши уединеннаго созерцанія обрѣтаетъ онъ свое сердце. Но это удаленіе отъ жизни скроетъ отъ глазъ его не одни только случайныя, но очень часто необходимые и неприкосновенные предѣлы человѣчества, и за поисками одной только чистой формы, онъ приходитъ въ опасность потерять все содержаніе. Разумъ будетъ работать слишкомъ-отдѣльно отъ опыта, и то, чтò созерцательный духъ найдетъ на спокойномъ пути мысли, дѣйствующій человѣкъ на трудномъ пути жизни не будетъ въ-состояніи привести въ исполненіе. Такимъ-образомъ то, чтò могло бы образовать мудреца, образуетъ только мечтателей-фантазёровъ, и преимущество перваго состоитъ, можетъ-быть, менѣе въ томъ, что онъ не остался имъ.

Такъ-какъ нельзя положиться на дѣловыхъ людей въ дѣлѣ опредѣленія понятія объ отдохновеніи, а на созерцательныхъ въ дѣлѣ опредѣленія понятія объ облагороживаніи, если только нужно, чтобъ первое понятіе не было слишкомъ-физическое, и недостойное поэзіи, второе же слишкомъ-сверхъестественное и отличительное для поэзіи — и такъ-какъ эти оба понятія, какъ показываетъ намъ опытъ, управляютъ всеобщимъ сужденіемъ о поэзіи и о поэтическихъ произведеніяхъ, то, чтобъ изложить ихъ, мы должны поискать такой классъ людей, который, не работая былъ бы дѣятеленъ, могъ бы идеализировать, не впадая въ мечтанія, который, однимъ-словомъ, соединялъ бы въ себѣ всѣ реальности жизни съ наивозможно-малыми предѣлами ея и уносился потокомъ обстоятельствъ, не дѣлаясь оттого ихъ добычей. Только такой классъ въ-состояніи сохранить прекрасное цѣлое человѣческой природы, которое минутно разрушается отъ всякой работы и на долгое время отъ труженической жизни; только такой классъ можетъ выдавать

свое пониманіе за законъ во всемъ чисто-человѣческомъ. Существуетъ ли такой классъ, или лучше, если онъ и точно существуетъ въ этихъ внѣшнихъ отношеніяхъ, то соотвѣтствуетъ ли онъ этому понятію такъ же и внутренно — это ужь другой вопросъ, до котораго здѣсь мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Если онъ ему не соотвѣтствуетъ, то пусть жалуется только на самого-себя, такъ-какъ противоположный дѣловой классъ имѣетъ по-крайней-мѣрѣ то удовлетвореніе, что смотритъ на себя, какъ на жертву своего призванія. Въ этомъ классѣ (который я, впрочемъ, выставляю здѣсь какъ идею, и отнюдь не имѣю намѣренія признать его фактомъ) наивный характеръ тáкъ соединился бы съ сантиментальнымъ, что оба они предостерегали бы другъ друга отъ крайностей, и между-тѣмъ первый предохранялъ бы духъ отъ натянутости, второй спасалъ бы его отъ вялости. Потому-что, наконецъ, мы должны же признаться, что ни наивный, ни сантиментальный характеръ, разсматриваемые порознь, не вычерпываютъ совершенно идеала прекраснаго человѣчества, который можетъ только выйдти изъ ихъ взаимнаго тѣснаго соединенія.

Правда, какъ скоро эти два характера возвышаются до поэзіи, какъ мы до-сихъ-поръ ихъ и разсматривали, то различіе ихъ ослабѣваетъ и самая противоположность ихъ становится тѣмъ менѣе чувствительною, чѣмъ выше степень ихъ поэтической восторженности: потому-что поэтическое настройство есть самостоятельное цѣлое, въ которомъ исчезаютъ всѣ различія и недостатки. Но потому-то именно, чтò эти оба рода ощущенія могутъ слиться другъ съ другомъ только въ понятіи поэзіи, ихъ обоюдное различіе и нужды становятся значительнѣе по-мѣрѣ-того, какъ они разоблачаются отъ поэтическаго характера, чтò мы и видимъ во вседневной жизни. Чѣмъ ниже къ ней они сходятъ, тѣмъ болѣе теряютъ они отъ своего родоваго характера, сближающаго ихъ другъ съ другомъ, пока не останется наконецъ въ ихъ каррикатурахъ одинъ только частный характеръ, противополагающій ихъ другъ другу.

Эта мысль наводитъ меня на весьма-значительный психологическій антагонизмъ между людьми: антагонизмъ, который, оттого что онъ радикаленъ и основанъ на внутреннемъ образѣ характера, производитъ гораздо-вреднѣйшее раздѣленіе между людьми, чѣмъ когда-либо производило случайное столкновеніе интересовъ; антагонизмъ, который у художника и поэта отнимаетъ всякую надежду нравиться всѣмъ и всѣхъ трогать, въ чемъ вся ихъ задача; антагонизмъ, который поставляетъ въ невозможность философа всѣхъ убѣждать, чтò, впрочемъ, нераздѣльно съ понятіемъ философіи; антагонизмъ, который, наконецъ, никогда не позволитъ человѣку въ практической жизни быть хвалиму всѣми вообще — однимъ-словомъ, антагонизмъ, который причиной, что ни одно произведеніе ума, ни одно дѣйствіе сердца не могутъ добиться рѣшительнаго одобренія у одного класса, чтобъ этимъ самымъ не навлечь на себя осужденій отъ другаго. Этотъ антагонизмъ, безъ-сомнѣнія, ведетъ свое начало вмѣстѣ съ

цивилизаціей, и едва-ли когда-нибудь рушится, и то развѣ въ отдѣльныхъ, рѣдкихъ субъектахъ, которые, къ-счастію, всегда бывали и всегда будутъ; но хотя его свойство состоитъ въ томъ, что онъ силится разрушить всякую попытку къ своему отстраненію (такъ-какъ ни одинъ классъ не захочетъ признать несправедливость на своей и истину на чужой сторонѣ), однако уже и то будетъ выигрышемъ, если мы станемъ преслѣдовать это важное раздѣленіе до его послѣдняго источника и приведемъ черезъ то самое начало этого антагонизма въ простѣйшую формулу.

Истиннаго понятія объ этомъ антагонизмѣ скорѣе всего можно достичь, если отстранимъ, какъ я уже сейчасъ замѣтилъ, кàкъ отъ наивнаго, такъ и отъ сантиментальнаго характера все поэтическое. Тогда отъ перваго останется только въ-отношеніи къ теоріи — здравый наблюдательный духъ и сильная привязанность къ однообразному свидѣтельству чувствъ; въ-отношеніи къ практики — самоотрицательная покорность необходимости природы; стало-быть, покорность тому, чтò есть и должно быть. Отъ сантиментальнаго же характера останется только въ теоретическомъ отношеніи безпокойный спекулятивный духъ, стремящійся ко всему безусловному во всѣхъ разумѣніяхъ, въ практическомъ моральный ригоризмъ, опирающійся на все безусловное въ дѣйствіяхъ воли. Кто причисляетъ себя къ первому классу, можетъ назваться реалистомъ, кто ко второму — идеалистомъ; только при этихъ названіяхъ не должно вспоминать ни добраго, ни дурнаго мнѣнія, соединеннаго съ ними въ метафизикѣ.

Такъ-какъ реалистъ опредѣляется необходимостью природы, а идеалистъ необходимостью разума, то между обоими находится то же отношеніе, какъ между дѣйствіями природы и дѣяніями разума. Мы знаемъ, что природа хотя и безконечная величина въ цѣломъ, во всякомъ отдѣльномъ дѣйствіи является зависимою и немощною и только въ полномъ кругѣ своихъ явленій выражаетъ самостоятельный, великій характеръ. Все индивидуальное только оттого въ ней находится, что есть нѣчто постороннее; ничто въ ней не вытекаетъ изъ самого себя, все только изъ предшествовавшаго момента, чтобъ соединиться съ послѣдующимъ. Но это взаимообразное отношеніе явленій и упрочиваетъ бытіе каждаго посредствомъ бытія другаго и отъ зависимости ихъ дѣйствій нераздѣльны ихъ прочность и необходимость. Ничего нѣтъ свободнаго въ природѣ, но за-то ничего нѣтъ и произвольнаго въ ней.

Точно также проявляется и реалистъ, какъ въ своемъ знаніи, такъ и въ дѣлахъ своихъ. На все, чтó условно существуетъ, простирается кругъ его знаній и дѣйствій; но никогда не доводитъ онъ ихъ выше принятыхъ познаній, и потому правила, которыя онъ составляетъ изъ отдѣльныхъ опытовъ, взятыя во всей ихъ строгости, годятся только на одинъ разъ; ему стòитъ только расширить правило извѣстной минуты до всеобщаго закона, и онъ непремѣнно впадетъ въ заблужденіе.

Потому, если реалистъ захочетъ въ своемъ знаніи достичь чего-нибудь безусловнаго, то онъ долженъ попытаться въ этомъ на томъ же самомъ пути, на которомъ природа становится безконечною, т.-е. на пути цѣлаго и въ полномъ кругѣ опытовъ. Но такъ-какъ сумма опытовъ никогда не можетъ быть совершенно закончена, то сравнительная всеобщность есть наибольшая величина, какой достигаетъ реалистъ въ своемъ знаніи. На возвратѣ подобныхъ случаевъ созидаетъ онъ свою прозорливость, и потому справедливо разсуждаетъ обо всемъ, чтó въ порядкѣ вещей; но во всѣхъ случаяхъ, представляющихся только въ первый разъ, его мудрость обращается вспять.

Все, чтò говорено было о знаніи реалиста, можно сказать и о его (моральномъ) дѣйствіи. Въ его характерѣ есть моральность, только она не находится, сообразно своему чистому понятію, въ одномъ какомъ-либо изъ его отдѣльныхъ поступковъ, но въ цѣлой суммѣ его жизни. Во всякомъ особенномъ случаѣ онъ опредѣляется внѣшними причинами, внѣшними цѣлями; только эти причины не случайныя, эти цѣли не минутныя, но субъективно вытекаютъ изъ цѣлаго природы и объективно къ нему относятся. Стало-быть побужденія его воли, въ строгомъ смыслѣ, ни довольно-свободны, ни довольно-моральны, потому-что вытекаютъ изъ чего-то другаго, чѣмъ изъ простой воли, и имѣютъ предметомъ нѣчто другое, чѣмъ простой законъ; совсѣмъ тѣмъ они отнюдь не слѣпыя, матеріальныя побужденія, потому-что это нѣчто другое есть абсолютное цѣлое его природы. Тàкъ простой человѣческій разсудокъ, главнѣйшая часть реалиста, постоянно является и въ мысляхъ его и въ обхожденіи. Изъ отдѣльнаго случая почерпаетъ онъ правило для своего сужденія и изъ внутренняго ощущенія для своихъ дѣяній; но счастливымъ инстинктомъ умѣетъ онъ отстранять отъ обоихъ все минутное и случайное. Руководимый этой методой, въ цѣломъ онъ едва-ли упрекнетъ себя въ какомъ-нибудь значительномъ проступкѣ; но за-то ни въ какомъ особенномъ случаѣ не можетъ онъ имѣть притязаній на величіе и достоинство. Эти добродѣтели бываютъ только заслугою самостоятельности, чтò едва-ли найдется въ его отдѣльныхъ поступкахъ.

Совсѣмъ противное находимъ мы у идеалиста, который изъ себя самаго и изъ одного разума черпаетъ свои разумѣнія и причины. Если природа въ своихъ отдѣльныхъ дѣйствіяхъ является всегда зависимою и ограниченною, то разумъ напечатлѣваетъ характеръ самостоятельности и полноты на каждый изъ своихъ отдѣльныхъ поступковъ. Изъ себя почерпываетъ онъ все, и все примѣняетъ къ самому себѣ. Чтò чрезъ него происходитъ, ради его происходитъ; абсолютною величиной бываетъ всякое имъ созданное понятіе, всякое имъ опредѣленное рѣшеніе. Тàкъ же точно проявляется и идеалистъ, если только справедливо носитъ это имя, какъ въ знаніи, такъ и въ дѣлахъ своихъ. Недовольный познаніями, годящимися только для опредѣленныхъ предположеній, онъ стремится проникнуть до истинъ, которыя ничего болѣе не предполагаютъ и служатъ предположеніями всего другаго. Его

удовлетворяетъ одна философическая прозорливость, превращающая все условное знаніе въ безусловное и укрѣпляющая всю опытность на необходимомъ въ человѣческомъ духѣ; вещи, которымъ реалистъ подчиняетъ свое мышленіе, подчиняетъ онъ самому себѣ, своей способности мышленія. И на это онъ имѣетъ полное право; потому-что не будь законы человѣческаго духа вмѣстѣ и всемірными законами, сдѣлайся самъ разумъ, наконецъ, подвластнымъ опытности, никакая опытность не была бы возможною.

Но онъ можетъ достичь до абсолютной истины, и все-таки немного подвинуться впередъ въ своихъ познаніяхъ. Потому-что хотя все подлежитъ необходимымъ и всеобщимъ законамъ, однако все отдѣльно управляется случайными и особенными правилами; а въ природѣ все отдѣльно. Стало-быть съ своимъ философскимъ знаніемъ онъ можетъ господствовать только надъ цѣлымъ; но для особенныхъ случаевъ, для практики онъ немного выигрываетъ; даже приводя все къ высшимъ причинамъ, по которымъ все становится возможнымъ, онъ легко выпускаетъ изъ вида ближайшія причины, по которымъ все становится дѣйствительнымъ. Устремляя взоры свои только на всеобщее, которое уравниваетъ самые различные случаи, онъ очень-легко пренебрегаетъ особенными признаками, чѣмъ они другъ отъ друга отличаются. Правда, онъ очень-многое обнимаетъ своимъ знаніемъ, но потому-то можетъ-быть и очень-малымъ пользуется, и, выигрывая въ умозрѣніи, часто теряетъ въ прозорливости. Оттого-то и случается, что если спекулятивный умъ презираетъ обыкновенный за его ограниченность, то обыкновенный разумъ насмѣхается надъ спекулятивнымъ за его пустоту; потому-что познанія, выигрывая въ объемѣ, всегда теряютъ въ опредѣленномъ содержаніи.

При моральномъ изслѣдованіи находимъ мы въ идеалистѣ чистѣйшую моральность въ частностяхъ его характера, но гораздо-менѣе моральнаго однообразія въ цѣломъ. Такъ-какъ онъ потому только называется идеалистомъ, что изъ чистаго разума почерпаетъ причины своихъ опредѣленій, и такъ-какъ разумъ во всѣхъ своихъ выраженіяхъ является абсолютнымъ, то уже его отдѣльные поступки, какъ-скоро они вообще моральны, носятъ на себѣ весь характеръ моральной самодѣятельности. Если реалистъ въ своихъ моральныхъ поступкахъ спокойно и однообразно подвергается физической необходимости, то идеалисту необходимо взять полетъ, необходимо въ тотъ же мигъ привести свою природу въ восторженное состояніе. Не будучи подъ вліяніемъ вдохновенія, онъ не въ-состояніи сдѣлать ничего замѣчательнаго; но за-то тѣмъ болѣе, когда онъ воодушевленъ. Его поступки явятъ тогда характеръ возвышенности и величія, которыхъ напрасно будешь искать въ дѣйствіяхъ реалиста. Къ-сожалѣнію, дѣйствительная жизнь совсѣмъ неспособна возбуждать въ немъ это вдохновеніе и еще менѣе однообразно его поддерживать. Съ абсолютно-великимъ, изъ котораго онъ все выводитъ, абсолютно-мелкое отдѣльнаго случая, къ которому онъ долженъ приложить свой выводъ, составляетъ слишкомъ-разительный контрастъ.

Такъ-какъ его воля по идеѣ всегда направлена къ цѣлому, то по содержанію онъ ужь какъ-то неспособенъ принаравливать ее къ частности; а между-тѣмъ случай представляетъ ему только незначительные поступки для произведенія его моральнаго образа мыслей. Такимъ-образомъ нерѣдко случается, что занятый безграничнымъ идеаломъ, онъ выпускаетъ изъ вида ограниченный случай приложенія и исполненный наибòльшаго, пренебрегаетъ наименьшимъ.

Итакъ, о реалистѣ должно судить по всей полнотѣ его жизни; что же касается до идеалиста, то въ сужденіи о немъ должно придерживаться его частныхъ выраженій. Оттого обыкновенное сужденіе, тàкъ охотно судящее по отдѣльнымъ случаямъ, равнодушно умолчитъ о реалистѣ, потому-что отдѣльные акты его жизни представляютъ такъ мало матеріи къ похвалѣ; за идеалиста, напротивъ-того, это сужденіе раздѣлится.

Невозможно, чтобъ при такомъ огромномъ различіи въ принципахъ, оба эти характера не были другъ другу противоположны въ своихъ сужденіяхъ, и согласуясь даже въ объектахъ и результатахъ, не различествовали въ причинахъ. Реалистъ спрашиваетъ на что годится дѣло, и оцѣниваетъ вещи сообразно тому, чего онѣ стоятъ; идеалистъ спрашиваетъ: хорошо ли дѣло? и оцѣниваетъ вещи, смотря по тому, чего онѣ достойны. Во всемъ, чтò имѣетъ цѣнность и цѣль въ самомъ себѣ (исключая впрочемъ цѣлое) реалистъ мало знаетъ толка и не дорожитъ тѣмъ; въ дѣлахъ вкуса будетъ онъ искать удовольствія, въ дѣлахъ нравственности благосостоянія, хотя и не считаетъ этого условіемъ нравственнаго дѣянія. Все, чтò любитъ, онъ будетъ стараться осчастливить, идеалистъ — облагородить.

Независимость состоянія есть высочайшая цѣль для перваго, независимость отъ состоянія для втораго, и это характеристическое различіе видно въ ихъ обоюдномъ мышленіи и дѣйствіи. Оттого реалистъ выражаетъ всегда свою благосклонность тѣмъ, чтò даетъ, идеалистъ же тѣмъ, чтò принимаетъ; въ жертвахъ своего великодушія выказываетъ каждый изъ нихъ, чтò онъ выше всего цѣнитъ. Идеалистъ готовъ выкупить недостатки своей системы своею личностью и своимъ временнымъ состояніемъ, и ни во чтò не ставитъ этой жертвы; реалистъ выкупаетъ недостатки своей системы своимъ личнымъ достоинствомъ, и никогда не узнаётъ объ этой жертвѣ. Его система вертится около всего, чтò ему извѣстно, и въ чемъ онъ ощущаетъ нужду — чтò ему за дѣло до благъ, о которыхъ онъ не имѣетъ даже предчувствія? Съ него довольно, если онъ чѣмъ-нибудь обладаетъ, если есть на землѣ для него теплый уголокъ и довольство живетъ въ его сердцѣ. Судьба идеалиста гораздо-бѣднѣе. Мало-того, что онъ часто бываетъ въ разладѣ съ счастіемъ, ибо пропускаетъ случай воспользоваться моментомъ, онъ въ разладѣ также и съ самимъ собою; ни его знанія, ни дѣла не удовлетворяютъ его. Онъ требуетъ отъ себя безконечнаго, а все, чтò ни дѣлаетъ — выходитъ ограниченно. Отъ этой строгости, съ которою онъ разсматриваетъ самого себя, онъ не отрекается и въ обхожденіи съ

другими. Правда, онъ великодушенъ, потому-что глазъ-на-глазъ съ другими онъ менѣе вспоминаетъ о своей личности; но чаще онъ нетерпимъ, потому-что также легко не замѣчаетъ личности въ другихъ. Реалистъ, напротивъ, менѣе великодушенъ; но онъ за-то терпимѣе, потому-что судитъ о вещахъ болѣе въ ихъ границахъ. Онъ проститъ пожалуй, пошлому, даже низкому образу мыслей и дѣйствію, но только не произвольному, не эксцентрическому; идеалистъ, напротивъ, заклятый врагъ всего мелочнаго и плоскаго и легко мирится съ бизарнымъ, если только въ нихъ проявляется бòльшая способность.

Если въ какой-нибудь системѣ что-нибудь выпущено, и въ этомъ выпущенномъ встрѣчается крайняя и неизбѣжная нужда въ природѣ, то въ замѣнъ системы природу можно удовлетворить только инконсеквенціей. Такою инконсеквенціей погрѣшаютъ здѣсь обѣ партіи, и она доказываетъ, если до-сихъ-поръ могли сомнѣваться въ этомъ — вмѣстѣ и односторонность обѣихъ системъ и богатое содержаніе человѣческой природы. Идеалистъ, само-собою, разумѣется, долженъ необходимо выйдти изъ своей системы, какъ-скоро задумаетъ произвести опредѣленное дѣйствіе; потому-что все опредѣленное бытіе подчинено временнымъ условіямъ и слѣдуетъ эмпирическимъ законамъ. Что касается до реалиста, то еще сомнительно, въ-состояніи ли онъ удовлетворить внутри своей системы всѣмъ необходимымъ требованіямъ человѣчества. Спросите у реалиста: зачѣмъ онъ поступаетъ справедливо и терпитъ необходимое, и онъ вамъ отвѣтитъ совершенно въ духѣ своей системы: потому-что тàкъ велитъ природа, потому-что тàкъ быть должно. Но такой отвѣтъ совсѣмъ еще не удовлетворяетъ вопросу, ибо рѣчь совсѣмъ не о томъ, чтó велитъ природа, но чего хочетъ человѣкъ; потому-что онъ можетъ и не хотѣть того, чтò быть должно? Слѣдовательно, его можно опять спросить: зачѣмъ же ты хочешь того, чтó быть должно? Почему твоя воля подчиняется этой необходимости природы, когда бы она могла (хотя и безъ пользы) противостать ей? Ты не можешь отвѣчать: оттого, что другіе дѣти природы подчиняются ей, ибо у тебя у самого есть воля, ты даже чувствуешь, что твоя подчиненность должна быть добровольною. Откуда же взялъ ты идею о необходимости природы? Ужь, вѣроятно, не изъ опытности, которая показываетъ тебѣ только отдѣльныя дѣйствія природы, но не природу (какъ цѣлое) и только отдѣльные факты дѣйствительности, но отнюдь не необходимость. Стало-быть ты выйдешь изъ природы и опредѣлишь себя идеалистически, какъ-скоро только захочешь морально дѣйствовать.

Прозорливому и безпристрастному читателю, послѣ всего сказаннаго (въ истинѣ котораго даже и тотъ признàется, кто несогласенъ въ результатѣ) мнѣ кажется ужь нечего доказывать, что идеалъ человѣческой природы раздѣленъ между ними обоими, но ни одинъ изъ нихъ совершенно не достигнутъ. Опытъ и разумъ имѣютъ оба свои собственныя сѣмена справедливости, и ни одинъ изъ нихъ не можетъ сдѣлать набѣгъ на область другаго, не навлекши худыхъ послѣдствій или для

внутренняго, или для внѣшняго состоянія человѣка. Одинъ только опытъ можетъ научить насъ, чтò существуетъ подъ извѣстными условіями, чтó слѣдуетъ изъ опредѣленныхъ положеній, чтó должно быть сдѣлано для опредѣленныхъ цѣлей? Если мы возьмемся помощію одного только разума созидать внѣ извѣстнаго порядка вещей, то мы будемъ пересыпàть изъ пустаго въ порожнее и результатомъ будетъ нуль: ибо все бытіе подлежитъ условіямъ. Если же пріймемъ какой-нибудь случайный фактъ, за мѣру для рѣшенія того, чтò заключено уже въ понятіи нашего собственнаго бытія, то мы сами становимся пустою игрушкою случая.

_________

[1] Тутъ слѣдуетъ критическій взглядъ на поэзію нѣмецкихъ элегистовъ – Галлера, Клейста, Клопштока – который мы опускаемъ, какъ интересный только для того времени, въ которое написана статья эта.

[2] Еще разъ я долженъ напомнить, что сатира, элегія и идилія, представленныя здѣсь какъ три единственно-возможные рода сантиментальной поэзіи, не имѣютъ рѣшительно ничего общаго съ тремя особенными родами стихотвореній, извѣстныхъ подъ этими именами, кромѣ òбраза ощущенія, который свойственъ какъ тѣмъ, такъ и другимъ. Потому если кто спроситъ меня, къ которому изъ трехъ родовъ отношу я эпопею, романъ, драму, тотъ меня рѣшительно не понялъ. Понятіе объ этихъ послѣднихъ, какъ о видовыхъ произведеніяхъ, или совсѣмъ неопредѣленно, или же опредѣляется, но только не однимъ образомъ ощущенія; всего чаще бываетъ, что они могутъ быть выполнены болѣе, нежели однимъ образомъ ощущенія, стало-быть многими изложенными мною родами поэзіи.