ПОЧЕМУ ТАК СЛУЧИЛОСЬ

Все сильней мучила бессонница. Профессор понимал, что это то переутомления, главное – от жгучей потребности «подвести все итоги». Давно это началось, но в последние месяцы обострилось, в связи с напряженной работой над «главным трудом всей жизни» ‑ «Почему так случилось», а именно – революция и все, что произошло, как ее следствие. Он писал и раньше на тему «философия прогресса», а на склоне дней, ‑ было ему к семидесяти, ‑ явилась неодолимая потребность: «все уяснить», даже судить себя». Работа увлекала, раздвигалась, терзала. Отсюда, понятно, и бессонница.

Он посоветовался с знаменитым невропатологом. После тщательного исследования – распросами о жизни и применением точнейших аппаратов, бесспорно определяющих уклоны и поражения нервной системы, невропатолог успокоил профессора: «все поправимо рациональным лечением… у вас самая типичная острая неврастения…» ‑ и дал указания и средства. Профессор подтянулся, поободрился, стал перед сном прогуливаться – «без мыслей», ел ягурт, принимал назначенные лекарства, ложился в 10, брал Пушкина, чтобы привести себя в душевное равновесие, и, потушив свет, начинал механически считать. На этом невропатолог особенно настаивал, дав маленькую поблажку, выпрошенную пациентом: «ну, раз уж не можете не думать… думайте, но только о легком и приятном». Сон становился покойней, а, главное, прекратились эти ужасные пробуждения «от толчка», ровно в 2, после чего – бессонница и «мысли».

//201

Но вот, в одну «дикую» ночь, прежнее вернулось: не только прежнее, а с обострением, до бреда.

Профессор лег в 10, приняв успокоительного, взял Пушкина, открыл, как всегда, ‑ что выйдет. Вышло «Воспоминание», где лежала спичка. Он знал это наизусть но стал вчитываться, выискивая новые оттенки. Вспомнилось, как ценил это стихотворение В. В. Розанов, ‑ называл «50-м псалмом для всего человечества». «Правда», ‑ раздумывал профессор, ‑ «воистину, покаянный, но человечество не почувствует изумительной глубины всего: это – наш покаянный псалом, русского духа-гения». Нашел новые оттенки, томительные три «т»:… «В уме, подавленном т-оской, т-еснится т-яжких дум избыток». Нашел еще три «и»: «Воспоминание безмолвно предо мной свой дл-и-нный разв-и-вает св-и-ток». В этих «и» чувствовалось ему безконечно-томящая мука «угрызений». Усмотрел и другие «и» еще больше усиливающие томленье: ‑ «И… ‑ с отвращением читая жизнь мою…» «И… ‑ горько жалуюсь, и… горько слезы лью…» И это двой-ное – «горько»!

«Но строк печальных не смываю».

Этот стих он называл «приговором», наступающим неизбежно, неумолимо, ‑ уйти от него нельзя доводами рассудка, а надо принять и.. что? ‑ выстрадать?.. И опять, в какой уже раз подумал: «да, счастливы верующие крепко… находят исход томленью в пафосе покаяния… и не просто один-на-один с собой, а при уполномоченном для сего свидетеле… и, кажется, это верно… психологически…» Томительно признавая, что «смыть» нельзя, он закрыл книгу и, вопреки советам невропатолога, невольно

//202

стал развивать свой «свиток»… но тут же спохватился, что не заснет, и принялся механически считать. Перевалив за 500, испугался, принял еще снотворного и заставил себя думать о «легком и приятном». Как же чудесно было, когда, гимназистом, простаивал, бывало, ночи у Большого Театра, в морозы даже, предвкушая, что, вот, достанет на галерку за 35 копеек, снова увидит «фауста», с Бутенко в роли Мефистофеля. Ну, и басище был! И как же чудесно-просто давал «чорта» без всяких выкрутней. И правильно: раз тот в такую «розовенькую» втюрился, к чему с ним тонкости! Именно такой «чорт» и в немецкой легенде, и в наших сказках, ‑ простой, без «демонического». Вспомнил, как ярким морозным утром сторож, вывешивал, наконец, долгожданную раму в проволочной сетке, с заманчивой розовой афишей, на которой стояло чернейше крупно, радуя праздничным, –

ФАУСТ

Мефистофель –

г. Бутенко

«Бутенко поет! бра-во!!.. пятым в очереди, галерка в кармане!..» На этом профессор заснул.

____

… Снег и снег. Сугробы – гора-горой. И – ночь. Крепкая, морозная, глухая. Он стоит на расчищенном от снега месте, будто сцена в Большом, последний акт «Жизни за Царя», без леса только. И вот, ‑ сугроб начинает шевелиться, показывается темный гребешок… ‑ изба, должно быть? Уж и солому видно, вот и карнизик, с «петушками»… ‑ старая изба,

//203

такая милая, родная. Так и возликовало сердце: родная, ми-лая! А снег все осыпается, уж и оконце видно – красным пятном, все пламенней. Топится печь, должно быть… пылает, прямо. Может, щи варят, со свининой, ‑ дух такой, томный, родной, чудесный?.. Да, щи… и со свининкой! Рождество, вот и со свининкой! И – пирогами, будто?.. с кашей, лучком припахивает… И так захотелось огневых щей… ложкой, шершавой-крашеной. Постучаться – войти?.. побалакать с празднично-краснорожим мужиком, с ребятками пошутить… да подарить-то нечего?.. Порассказать, как там томились по родному… порасспросить, как здесь мытарились… ‑ слава Богу, все кончилось. Такая безумная радость охватила… и – такая тоска! и… стыд, ‑ так и пронзили сердце. А мужик вдруг и спросит… непременно спросит!.. – «ба-рин… а почему… так… случилось?! ты вон в книгу пишешь а все не то! ты по со-вести пиши… кто довел нашу Расею-матушку до такой ямищи?! до такого смертоубивства?!.. а?!.. нет, ты сказывай, не виляй… кака притчи-на, кто додумался до такого? кто научил?.. а?!! Непременно спросит. Нет, стыдно войти, нельзя.

И все пропало: ни оконца, ни жаркой печи, ‑ высокий опять сугроб. И глухая ночь. И – тоска. А дух от огневых щей и пирогов с кашей так и остался во рту. Но тут другой сугроб, как стена, тоже зашевелился… ‑ черное что-то там, будто большая собака возится, хочет на волю выскочить. И вот, выскочила… но не собака!.. – профессор шатнулся от удивления и страха, ‑ выскочил на «сцену»… Мефистофель! Совсем тот самый, как представлял Бутенко. И грохнул, потрясающе-низким басом:

//204

«Я – зде-зсь!..

«Но чего ж ты бо-ишься?

«Смотри сме-лей – и пригляди-шься!..

Страх вдруг пропал, и стало тепло-приятно, как в театре. Крикнуть даже хотелось – «брра-во Бутенко! би-ис!!..» Но тут пошло другое, уже не как в театре.

Мефистофель заговорил… Но не бутенковским басом, а скрипуче, с едким таким подтреском, козлиным словно, или вот если бы заговорила ехидная кощенка:

‑ «Бравов-то уж ты по-сле… а «биса» у меня не полагается. Ну, по-нюхал?.. как щами-то со свининкой, пирогами с кашей? мужицким духом, таким дорогим и ми-лым… таким родным?! А, ведь, в Париже-то ароматы то-ньше, нежней… нэ-с-па?.. А-а… ре-ми-ни-сцен-ции, понятно! – «И дым отечества нам сладок и приятен»..? Брось, ста-ро. Ты поумней же Чацкого, хоть чуть и поглупей моего приятеля… до его дурости, понятно. Влип в конфетку!.. самую-то па-тошную!.. сорвал «маргариточку», и… сорвался! Ты все постиг, и да поможет тебе Сатана свершить твой труд мироточивый – «Почему так случилось» Для кой-каких поправок я и принял сию прохладительную ванну. Не слишком тут комфортно… хоть и с руки мне, наскучила высокая температура, приятно освежиться. Да и оскомину набила последняя работка, уж слишком ки-сло! да и запашок!.. «фантасмагория», понятно, разумею. Дешевка! дешевое вранье, дешевенький обман безглазый… и – на готовеньком! легко и просто, под апплодисменты! Не говоря уж об… «апофеозе ли-чности»! По-думай… ли-чности! Такая чудотворная икона, должны бы

//205

истекать ка-ки-е чудеса… а истекло!.. ‑ не стоит шевелить, нанюхался. С тебе подобными преподобными – ку-да полюбопытней. Есть – некая головоломка все таки… игра ума! ведь как трудились, подпарывая ткань-то! Как се-яли… «разумное, доброе, ве-чное…» и… «спасибо вам скажет сердечное…» ‑ но кто?! Почему так случилось..?! Навязчивая темка. Ответик у тебя готов… неполный только. Плохо ты знаешь Пушкина! Проглядел пустяк, но… важный. Тогда-то… Да без заглавия, ведь… проглядеть не хитро. Да и – «в скобках! Теперь-то знаешь, спохватился… ‑ «Два чувства дивно близки нам… «хе-хе-хе-хе-хе-хе-э… ‑ теперь и бли-зки да… далеки! Так вот, хочу направить… не из любви к тебе, а так, по долгу… массажиста. Чорт возьми, и я, ведь, то-же… почитываю Пушкина! Ну, что-то в нем… це-пляет. У нас, понятно, под запретом… для зеленцы, ‑ «да не смутятся», ‑ ну, под партой, как, помнишь, Чернышевского, ошибки молодости? Что теперь сей «дум властитель»! Солома. В Пушкине – остротца «сияньице»… Не думай, по привычке глупой, что размяк, и… «дар невольный умиленья впервые…» ‑ и так далее… ну, поросячьи песенки. Да, стран-но… поросята чертовски падки жалеть чорта! петь «демоническое» и поклоняться. Впрочем, мерси-с на лестном слове. Все вы ужасные жалетели… с прохладцей. А, бай-ронизм! Перешагнули? Ну, что такое «ангел нежный» «в дверях Эдэма»? Ну, сиял… да еще «главой поникшею»! хе-хе-хе, как ми-ло! А что ему делать, как не сиять? Ведь сам же хохотал.. не помнишь? я только твои словечки вспомнил, не корежься. Подумать… что я могу к пятнадцатилетке-невинности, с

//206

душком просвирки! Нет-с, я люблю с горчинкой! Но Пушкина почитываем – у-мен! Для тренировки. Надо же знать противника, быть на чеку. Так вот-с, ты все таки полюбопытней «бесов»… в извивах мысли. Факт, не комплимент. Логика твоя! редкая головоломка, увлекаюсь. Строишь дворец, а выйдет… и чорт не разберет, что выйдет… прорва?.. А труд мироточивый! Судишь себя, а… гимн.

Это задело. Профессор попытался возражать: «моя дедукция, если читают не предвзято, совершенно объективна… все предпосылки…» ‑ но «Мефистофель»? в смехе, перебил:

‑ А, брось, старо. Я предложу тебе ин-дукцию! Не очень-то комфортно, негде и присесть. Холодок люблю, но несколько повышена температура, сядешь – выйдет грязь. Ми-лая, родная… но грязь. А я, ведь, чистоту люблю, на дню три раза зубы чищу… как-кие! в мои-то лета!.. А, ведь, первая моя встреча с же-нщиной восходит… А, была ка-кая!.. Приятно вспомнить, но, увы, не-по-вто-ри-мо. А знаешь, не махнуть ли нам в… ‑ ты, ведь, ан-тичник! – в Грецию? В Каноссу не желаешь?.. Так поведем ин-дукцию в ан-тичном месте.

Профессор увидал пустую комнатушку, обшарпанную, заплеванную, угарное ведро на глине. Да, Греция… та самая, в которую вступил он, «свободный» с корабля, тогда… признал ведро – мангал.

‑ Комфорт! – мяукнул чорт, болтая руки над мангалом, ‑ античность.

Это был уже не «Мефистофель», а волосатый, желчный, в жидкой бороденке, со скверными зубами, с помятой папироской, в пиджачке, в бахромчатых

//207

манжетах серых, в размятых туфлях… ‑ «вечный студент». Напомнил кого-то… кто же он?.. Такое отвратительное что-то… ‑ что же?.. Томило, вспоминалось… нет, не мог. Воняло затхлым… бельем бессменным, прелыми носками?.. Но голос тот же, со снеговой поляны.

‑ Ки-сло? не ндравится? – скрипнул «студент», мерзкий от внешней грязи, и от другой… иной. – Комфорт в сво-бо-де! Скоро ж ты забыл. А когда-то, ‑ вспомнил? – прилег у этого ан-тичного треножника, в тот неуютный вечер, как же был детски счастлив, как лепетал… правда, коверкая, ‑ «Отче наш»..! – налегая особенно на «хлеб насущный»! Теперь бормочешь и – не веришь! Логика: не веришь, а… прибегаешь. И в меня не очень, а ожидаешь «чортовой ин-дукции»! А, ведь, недурственно, меня-то, Федор-то Михайлыч, представил, а? И анекдотики мои про нос, исповедальню, бретоночку-красотку… Повеселились наши. Да-а, Иван-то Федорыч его… у нас! чиновником особых поручений, сверх штата… масса кандидатов. Как ни вертелся, тогда-то… а признал: аз есмь! И ты… Впрочем, ‑ в твоей манере: и призна-ешь, а не сознаешься. Да, вопросик любопытный есмь? не есмь?.. Так и не решил? Пора бы… Просил… «явлений»? Получи, сполна. Не в силах? понатужься, ну же… Нет в тебе этой русской широты, а то бы..! Правда, и дерзости особой, а так, «логически осмыслив», как тот, «чиновник»… Тепловатый, замешан на водичке. Да, вспо-мнил!.. хи-хи-хи-и… ну, не могу… без смеха… хе-хе-хе-э… ну, обмираю, прямо… хи-хи-хи-и… за… зака… зака-шлялся… ха-ха-а… Недавно… ка-ка… картинку… картинку

//208

видел, одного ико… иконо-писца-старовера… хи-хи-хихи-и… «Стра… тот… «Страшный… Суд…» ‑ хе-хе… ты, вылитый!.. Некуда тебя ему девать-пристроить… все определились: один – по-одесную, где там… «сияние» и гимны, другие – в квартирку с отоплением, хе-хе… а у тебя, мой друг, профессор всех наук, такая… хи-хи-хи-хи-и… лико… графия…: ‑ в-тупик! И что же, хитроум, придумал!.. – по-се-ред-ке! хе-хе… ни в тех, ни в сих, а… дерево писнул… о-сину! осину… и тебя-то, дедуктора-то знаменитого, и…привязал!.. хи-хи-хи-хи-и… веревкой!.. не повесил, а привязал… хи-хи-и… как вот кобелька мужик… драть сподручней… хи-хи-хи-иии… До чего же остроумно-едко! Я, прямо, зарукоплескал! за… ло-гику! Что? у Трубецкого вычитал? Но и Трубецкой рукоплескал! за ло-гику. Да как же не очароваться?! Читал твой труд мироточивый – «Почему…» ну, ло-пнул! Приспел в «бессмертные»! науку обессмертил!!! создал… сверх-силлогизм!!!.. – «Все люди смертны: Кай – человек: следственно… «я тут ни-причем»! До-стиг, завоевал бессмертие, ура-а!..

‑ Откуда ты, мерзейший, взял?!.. – вспылил профессор, ‑ так извратить! все муки… все муки мысли… признаний, совести… все извратить…

‑ Все муки… с оговорочками?.. То-то и оно-то… и муки совести, а… песнопенья…. «вечному порыву»?!... постановочка, все та же… «вечного вопроса», открывши клапан, предохранительный: «логически осмыслив»?! Хе-хе… Что, нервы?.. закурить..? Прошу… ‑ протянул, мерзейший, ‑ золотой портсигар, с инициалами под чернь, знакомыми: в тоске, узнал профессор портсигар брата-инженера,

//209

погибшего. Его любимые, кручонки… помнишь? Без колебаний, не смущайся, как… привет, для укрепленья нервов и… Табак отличный, крымский! Нарочно для тебя украл из «склада», попотчевать. Странно: поместили в отделение «вещей священных»! это портсигар-то, с чортовым зельем, а?! в штанах болтался, и – в «вещах священных» оказался! Ка-ких… Мягко выражаясь, краденых… поснятых с… окропленных этой… жидкостью такой… свя-щен-ной! Тот, «нежный», в дверях-то, созерцанием, что ль, умилился… ну, я, для милого дружка…. и щегольнуть приятно. А ты сейчас – дедукцию: «раз даже портсигар его – в «вещах священных», эрго: мой Костя в… непостижимом! Первый точный вывод.

Профессор машинально закурил… ‑ и острая тоска сдавила сердце. И – радость, вдруг: есть «там»! «если даже вещи живут…»

‑ … И если ты со мною диспутируешь… ‑ закончил его мысль мерзейший. – А, ло-гика… Нет, ты сверх логики понюхай! Ну, начнем.

‑ Это внизу дерут, Новый Год справляют Капулари, гречура… дерут псаломчик. Помнишь, как плакал ты… тогда… у этого антик! Хоть разноголосо, дико, пьяно… но ты знаешь древне-греческий, аттический… напевный, э-ти!.. Но раз все прожито, одна паршивая коринка до горклая маслинка! Ты мысленно переводил… и – плакал. Узнаешь мотивчик?..

Профессор узнал псалом, тот самый, как когда-то, на островке, зимой. То был 103-й, псалом «Творения». В душе профессора он преображался в хваление всей твари: безднами, горами пелся, звездами, пустынями морями… всею тварью, чистой и нечистой…

//210

и левиафаном-змием, играющим в пучинах, ‑ всем, что «премудростию сотворил еси».

‑ Размяк? надолго?.. – хихикнул чорт-студент. – Да ты эс-тэт! Ты понимаешь и величие, хотя бы эстэ-ти-чески… ну, на три с плюсом. На меня, признаюсь, откровенно, тоже действует маленько… такое. Не знал, хе-хе-э..? Слабость, братец, слабость… ре-ми-ни-сцен-ции! порой – всплакну. Знавал я мужика Микиту, рязанского… ну, и заводил он сей псаломчик! Живот, бывало, надорвешь, ежели эстэ-ти-ческий подходец… а ежели по существу… ого-го-го-го-о!.. Дале-ко, братец, до Микиты и тебе, и… Он… сему левиафану-змию молился! гимн свой пел! чтил, как священное. так умилялся, что и его, поганца, создал Бог – в великих водах игратися и безобразничать радостями левиафантскими. Нет, каков?! Так твое-то эстэтство перед таким рязанским всеумилением… ну, что?! Ноль круглый. пробовал я того Микиту на-зуб, так и эдак… ‑ плюнул. Как де он все коверкал, и – как же понимал… все! Нутром, сверх-логикой! Ведет своей культяпкой по строке – вспотеет: «на-сле-дять… ф-фу… наследят!..» ‑ на «я» надавит! – «землю…» ‑ и сокрушается солящими слезами орошает затертые странички… сокрушается, что… земельку-то, священную… всю-то наследили, запакостили… во-как! И за загаженное молится. Он «аще» и «абие» за тайно-священное принимал: заслышит – осеняется. А как – «паки и паки»… ‑ об пол лбищем, от умиления! По-нял, дурак? Это – мой комплимент, не корчись. Ну, пошли к чорту, да тут останусь, по ло-гике. Так вот, постиг теперь, что есть – сверхлогика?.. Теперь – к «симфониям»…

//211

Профессор закрыл лицо руками, постигая что-то, сокрушаясь?... Как же он не понимал такого… раньше… тогда, тогда?.. И вдруг, во-сне… ‑ он сознавал, что это с ним – во сне… ‑ все понял! И как же просто – все!..

‑ Что, очертело? хочется скорей уразуметь – «почему так случилось»? А вот, в «симфониях»… совсем осмыслишь… ну, мо-жет быть, осмыслишь, не утверждаю. Ин-дукцией, на-водкой.

Ах, концерты..! как ты любил их Благородное Собрание, этот «колонный зал», ан-тик! и – «величаво-царственная», как выражался, будучи еще студентом, ‑ «Симфонии Эроик», Бетховена… всякие квартеты… эс-моли эти… Моцарт, вдруг всеми завладевший Вагнер… даже и Бах, «хвалитель»! Ну, Шопэнчик… мечтами умягчавший, манивший недосказанной грустью… особенно его «вальс –З»… ‑ стремления, исканья… нахожденье! Чайковского – смотря по настроению… но «Патетическая» уносила. Та, ну… этот, «12-й Год»… не очень, так – «жужжанье»… помнишь свое «словечко»? И понятно: хоть там и есть заветное, «марсельское»… ‑ «ах, если б!..» ‑ не мыло, а «взмыв» такой, влекущий… но!.. – там это, ладанное это… из панихиды и молебна, что ли… и это… ну, «на славу»… ну коронное… ну, некий запашок, квасной… Я тоже посещал концерты. Музыка… она, брат… почитай Толстого,‑ будит страсть. Старого Льва мутило. Попотел я с ним, а сбил-таки, на «Крейцера»! – переперчил он… сам не сознавая, а… подтолкнул, у многих слюньки накипали… да что поделать, темперамент! С каким зарядом ты выходил

//212

под звезды, под тот горох пылающий, январский! как вскипал приливно – «се-ять, се-ять… разумное, доброе, вечное…» ‑ и призывал извозчика… и чем-то троглодитным, опосля «симфонией»-то был для тебя тот «Ванька»… но как же без него, хоть и с «зарядом»? Я провожал тебя, и, тоже подогретый, я шептал тебе, я умолял тебя: «сей, сей, голубчик… больше, гуще… что вырастет!!!...» И… выросло: Ты напевал под визг полозьев ‑…

«Белин-ского… и Го-голя

«С базара по-несут!

‑ И все, базары, провалились и мужики, и симфонисты… все разбазарилось. Кричи «ура», ‑ взо-шло! Хе-хехохо-э… взошло, взошло, взошло-о-о-о!..

Споем, споем куплетик:

Мерси – не ожидал!

‑ И что же…. мужик-то тоже… любил «симфонии»! Что пучишь глазки? Не вихляйся, о-тлично понимаешь. Понятно, не Бетховена… но были у него свои «симфонии». Не ухом – всем нутром вбирал и даже брюхом, ‑ распирало. Не портсигар, а… умилился. Коль на-чистоту, так вот, поведую: ему, во тьме и грязи, его-то… с загаженной землишки, открывалось… ну… да, открывалось!.. небо! приходится признаться, ‑ весь универс! Да мне ли, чорт возьми, не знать, раз я всегда таился на его «концертах»! ну, сбочку, ну‑ там, где метлы… И, ведь, свободно, без билетов, сколько влезет. Миките-то… ‑ ишь, хе-хо… как я его жалею! ‑ грудищу распирало «симфонией», и во-зно-сился он! Да, чорт возьми, он возносился. Да, да, в вонючем полушубке, в валенках, ‑ и возносился! порой и пьяненький

//213

маленько, а… возносился. Ну, ты понимаешь… ‑ «и в небесах я вижу…» и тому подобное. Это для пояснения, понятно, отнюдь не в утверждение, нэ-с-па? А? может быть, между нами, там – пустышка, а? Что? можешь утверждать?.. Блажен, кто верует… тепленько ему будет на том свете… хе-хе-э И воспретить так возноситься ‑ никто не мог. Пред «вознесеньем»… нечего таиться, я пасую. И вот, твой «ванька»… ‑ знавал таких, ‑ за день намерзнется, брюхо чайком попарит, лошаденку на постоялку, а сам ‑ либо к этому… к Ми-коле-на-Пузырках там, где хор «васильевских», либо – где «чудовские», в Чудов, в Успенский, к «синодальным», а то – под Золотую Шапку, где, ради славы ‑ вот поди ж ты! – певали и солисты из Большого, Хохлов, Бутенко-с… Собинов, потом, Смирнов… Ммда-с, пе-вали. И, ведь, прознавал, безглазый, в полпивных, в трактирах, где будет нонче «симфонический концерт»! М-да-с, ипевали… слыхал-с… м-да-с, Бортянского, номерок б-й-с… ту, «Херувимскую»… ‑ он и к обедням шмыгал. А вот, как «синодальные», за всенощной… дрожью пробирало Микиту-«ваньку»! Раз как-то… нервы, что-ли… ‑ полная капелла, один-то голос! – «Слава в вышных»… ‑ ну, ей-ей… ну, вознестись хотелось… ‑ ре-ми-ни-сценции, понятно. Ты подумай: в метлах-то сидя, в морозе, за дверьми, ‑ и вознестись! М-да… слышно силу! А «Ваньки», прямо, обмирали, возносились, забывали все. А вот Рождество… бывало, грохнут «С нами» и проч… ‑ «разумейте, языцы, и покоряйтесь…»! – так грохнут, что у «ваньки»-то мороз по коже, и вознесется он под самый кумпол, к Самому… помнишь, там, в

//214

Храме, Репин, что ли, на спинке лежа, чуть ли не полгода мазюкал. А-пропо… это «покоряйтеся» даже и у нас, там, некое трепыханье вызывало! между нами, ‑ шатанье даже мыслей… ‑ «покориться»? Понятно темперамент… из-за темперамента вся и «пертурбация» случилась… эти «вверхтормашки»! И никто Миките-«ваньке» не воспретит так пре-возноситься, нельзя. Так сказать, философски, ‑ преодоление всех полпивных, трактиров, кабаков и прочих благ материальных. И даже… жертвоприношенье! Ведь за эти «вознесенья»-то седок не платит. Да, никто не воспретит… разве мундирный сторож в соборе важном носом поведет и – «вперед не оченно, не проедайся, уж больно во-здух…» А вознесенный и не слышит, ‑ вознесен! И вот, все это… ты, у него, украл.

‑ Как..? как я… что…?!.. – даже вскочил профессор, ‑ как я..? как, у … у-крал?!...

‑ Хе-хе-хе-э… ма-хонький, не понимает!.. разжевать прикажете? Извольте-с. Сначала помаленьку обворовывал, потом… «двоюродные» начисто… хе-хе-хе-э… все обобрали. Помолчи, сейчас индукция… хе-хе-хе-хеэ..!

‑ Подлец! фальсификатор!.. шулер!.. лжец!.. – пробовал покрыть скрипучий мерзкий смех профессор, ‑ так все… извратить!..

‑ По ло-гике… и лжец, и шулер – ты, моншер… я только переписываю мысли… твои, но… ах, инти-мнейшие и мысли «рундучков подспудных»! – или, как говорится, ‑ подсо-зна-ния! Спишь ты? Так хоть во сне будь посмелей, раскрой коробочку, где пребывают «угрызенья»!.. Духу нет! Придам я духу, подставлю зеркальце. По-стой. Помнишь, как

//215

после «Героической», в запале, ‑ «к звездам! к звездам!!..» ‑ из «Брандта», твоего героя? А старикан-извозчик, на эти «звезды», так себе умильно: «да, барин… чудеса Господни, не сосчитать… да-а… выше Бога не будешь». По неразвитию, понятно. А ты ему, в запале «все сосчитаны, и каждой дано имя!» ‑ ну, се-ешь.. – «а про Бога… еще неизвестно, есть, ли!» Понятно, по неразвитию, так сглу-па. А старик – «ето мы от господ слыхали будто им неизвестно…»‑ а, ка-ков?! – «только нам без внимания… не-эт, выше Бога не будешь». Крепкий старик попался. А вот, «воробьев» берет, сумление родится… потому народишка до энтого «вопроса» падок, пытливы, подлецы, даром что грамоты на грош с полтиной. Вот и прикинь статистику: «сеятелей» таких, ну… сколько за день на одних «ваньках» протрясется, не говоря, о прочих и-и… упражнениях! Ну, и раскачивали помаленьку, подпарывали, ткань-то. Ты-то из любвишки, прохладной, к слепому «воробью», «во имя просвещения», понятно… истиной поделиться, а сколько было спецов, сеяло по штату и наградным! Чай, прекрасно помнишь, как один туляк-извозчик, лет 20 парнишка… «подвел итог»? Я же и веревочку подсунул. И, представь… из-за «вопроса»! Ну, прознай Европа… вот бы гогота-ла! Тут прочная прививка, дезинфекция, Декарты… тут такое, из-за «вопроса»… абсурд, непостижимо! ну, недостижимо… наплевать. И начаряпал на пачпорте: «прашу никаво не винить, а как тапери все раскрыта, шта Бога нету, да-к мине скушно… и порешился». Вы тогда доклады все читали, во всяких обществах, философы-психологи-криминалисты, психиатры, социологи и чуть ли

//216

даже не геологи… ‑ ведь, троглодитными пахнет! – анализ углубляли: «глупость или психоз?» И никому в башку не влезло – да глупость, ‑ чья только?.. Так, по мелочишкам, и своровывали, со всех бочков. Подпарывали ткань-то, «устойцы»-то шатали. Тот-то порешился, а другой на что иное уж решился, как взошло-то. Голому-то дождя не страшно.

‑ Чур, не перебивать, сейчас… ин-дукция. Был ты студентиком, зеленым. Помнишь, перехватывало в горле как на «Татьяну» заводили – «Выдь на Волгу»! Старикан-лакей, при «Эрмитаже», говаривал: «как до градуса дойдут, выть на Волгу пойдут». «Клянусь кишками Вельзевула и пупочком Сатаны!»‑ тоже распевали! – прелестный песеньки и не найти. Вот это так… «Парадный… По двох»! Сколько любви-то, скорби… грудь теснило, пересыхало в горле, требовали – пи-ва!.. больше пи-ва!!.. – «пе-эй тоска пройде-от..!» Ну, с чем сравню..? ну, «Плач Ярославны»?! – меньше не уступлю. Что за картины… Айвазовского! И – «свесив русые головы к груди… ‑ это Микиты-то!.. и – «крест на шее и… кровь на ногах, в самодельные лапти обутых»!.. Видал когда-нибудь, ну, хоть раз в жизни… кр-ровь на ногах у онучников?! А чтоб скорей всходило – дрожжей! дрожжей!!.. Ты им от Пиронэ не выписывал, плакучий? Ну, и пошлепывает в «самодельных», ‑ привычно да и гигиенично, нэ-спа? Ты вон в Крыму в каких поплясывал, а все не разберешься, «почему» и прочее. Ну-с продолжая «Плач» ‑ «и пошли они солнцем… па-ли-мы…» Хе-хе… для рифмочки? раз уж «пилигриммы!» , катай – «палимы»! Все слопают. Подумать, что за муку терпят «пилигримы»! от солнышка! Хоть бы

//217

какой зонтишка, что ли… ведь, для Микиты это гибель, солнечный у-дар! Скорби, несчастный!.. Пива, больше пи-ва!!.. залить, залить!.. И, сталоть, сенокосная пора, либо жарынь июля..? Да в страдную-то пору будет тебе Микита по подъездам шляться, хоша бы и «парадным»! А каков финальчик «стонный»! И под телегой-то, и под овином, и под стогом… ну, стон и стон. Нам чертям от сего «стона» стало тошно, «гофманские» принимали, мятные пряники жевали… всетаки у нас есть мера. Ну, ты был глупее воробья и верил. А не верил – так жульничал, только бы «стон всеобщий»! Но, ведь, и седобрадые вторили! И допелись таки до стона таки-накликали. «И пойдут, побираясь, дорогой, и… засто-о-онут..!» Извини, тошнит. Пропили все, идут и… сто-нут. Видал? слыхал? А создатель то праведный заверяет «родную землю», что «такого угла не видал, где бы русский мужик не стонал». И сейчас осведомили все «европы», где никаких «стонов» никто, понятно, никогда не слышит, и все «европы» поверили и ужаснулись, сейчас же отпечатали ярлык и наклеили, куда нужно, согласно любви и благородству, и, содрогнувшись, стали помогать посильно – «сеять разумное, доброе, вечное». И ты поверил, что так он именно и видал? «Такого угла не видал», а за дупельками-то к «стону» хаживал? А Пушкин вот не видал. «Сват-Ивана» видал, и старуху взбалмошную видал, и все видал, и все знал, а… вот не «стонал». Помаленьку и получилось, «почему так случилось», ‑ пардон за каламбурчик. А как «стоном-то все стояло», хлебушко копеечка фунт был, «стон» ‑ то землицей обрастал, железцом покрывался, пил чай с сахаром и человечины не вкушал, и… мог даже, чорт

//218

побери, и возноситься. Ну, в Менделеева, что ли, заглянул бы… кажется, не дурак же был. Да-а… как Фет-то «стоножалетеля» и «стонопевца» разделал! Я, я даже восхитился, сейчас же ему визит, да попал не совсем в приличную минутку, тот уже в дальнее плаванье пускался, и только взглянули друг на дружку. Он, вдруг, с чего-то испугался, в ужасе прохрипел, показывая в угол, где я присел с визитом… ‑ «он… там!... он!...» и… Но тут явное недоразумение. В общем, все таки, ты терпим, но… как поумней бы, что ли, а то очень уж неэстэтично вышло: возносили дворец до неба а вышло… мокренькое место. Какая мне с тебя корысть? Ну, хоть бы на копейку «божественной гармонии», дерзаний перед Самим… ‑ было бы, над чем стараться! а то – «на-побегушках», платок сморкательный! Чур, одну минутку… Микиту обработать – игра свеч стоит, и было б, с чем предстать пред мя пославшим. А с мокреньким… фи, donc.

Стой, подлец, вспомнил!... – с яростью вскричал профессор, ‑ ты – Сенька Хоботков! юрист-второкурсник… шапку украл со сбором по партам мы тогда пускали, на семью жертвенного Каляева! Я тебя в тот же вечер, циник… негодяй… в ресторане Саврасенкова видал, в новенькой тужурке, с «Разлюли-Малиной»!.. на святые деньги, ты жрал отбивную котлетищу с горошком, запивал, портером!..

‑ Ффу-ты, что за гениальный блеск памяти! даже… до зеленого горшка!... А все забыл. Допустим, я в этой благородной шкуре, хоть ты прекрасно знаешь, кто аз есмь. Ну, у кого острей?.. У Саврасенкова – да, с «Разлюли-Малиной» ‑ верно… с коей ты, накануне, в «Малоярославце»,на

//219

святотатственное-краденое, изволил кушать: осетринку по-американски, сотэ из рябчика, почки в мадере, клубничку со сливками… и оршал сие сухоядие портвейнцем и коньячком с абрикотничком… даже «Разлюли-Малина» ужасалась, теребила за мундирчик и вопрошала: «и де ты, андел, накрал на столько? иль упреподобил старушонку, как Раскольников?...» Погодь, не все, ягодки еще к дессерту. А заработал все сие в поте своей душонки… Сто-ой, мироточивый! У богатой тетеньки проживал, на маменьку выклянчивал – «ах, больная, в глуши, нет даже на лекарства…» ‑ «Ах, на пошли…» ‑ две красных. «Пошли» ‑ на «Разлюли-Малину», нэ-с-па? Душеньку твою спасала, тянула на веревке в церковь, ‑ упирался. И заключили вы условьице, тетенькину душу успокоить: за всеношную – рублик, за обедню – вдвое, чтоб на ее глазах выстаивал. Сто-ой… И ты, овечка погибшая, выстаивал… для рябчиков и почек, абрикотинчиков, «Малин», «Фру-Фру», и проч., и проч., и проч…. Нет, чур, не все. «Двунадесятые» ‑ тариф двойной. «Великие» ‑ тройной, а «Праздник Праздников» ‑ за разовый сеанс по красной?! А как те, «окаянные» наступят, ‑ твое бомо? – ну, покаянные… тут уж Клондайк, Голконда, «радугами» блещет. Что мироточивый, померк твой блеск? и у меня не притупилось, а?!

‑ Все преувеличил, негодяй… все извратил!... – вскричал профессор с острой болью, ‑ было… пустяки, как шутка… надо ж так заплевать все!... Я давал уроки, посылал матери… эти «службы», для успокоения религиозной тетушки, которая столько для меня… отнимала время… я не мог все на ее плечах… давал уроки… и она, поняв, мне помогала

//220

добавляла… Все извратил гад!.. Да, я не верил, вынуждал себя… для ее покоя… только для ее покоя, а не для… извратил, подлец! извратил, как все!..

‑ Ну, игра ума, а суть-то таже. Что?! Глазки в передничек, как «папа-мама»? Постиг ин-дукцию? Но я великодушен. За «по-бегушки» для меня, вот, три презентика, обогащайся. Первый: ты вдрызг бесснастный и посему бессилен оплодотворять… дарю совет: лечись! да вот, досада… слишком поздно. Второй: займи хоть у Микиты на монетку его сверх-логики! ах, нет под-рукой Микиты! И – последний: свешивай почаще русую… пардон, седую! – голову к груди, где инструментик… «угрызений» им меряется, говорит, все очень тошно! но… ‑ анкор эля! – там так же пусто, как в этом логове, ан-тичном, хе-хе-хехе-э…

________

Профессор проснулся от «толчка». Часы указывали ‑ 2.

‑ Ф-ф… ко-шмар… ‑ с трудом передохнул он, нашаривая нервно папиросы… где они?!... – Ффу… грязь какая!.. – и стал креститься.

Весь дрожа, он сунул ноги в туфли, надел, халат. Но… что же надо..? Вертелось в мыслях, что-то надо было… что-то сделать… что?.. По привычке, он подошел к столу, «занести мысли». Узнал свою работу, стал листать, привычно-бегло… и, вдруг, найдя что надо, схватил перо и, в дрожи, прорвал бумаги, написал размашисто, во всю страницу – ЛОЖЬ! Сгреб комом, бросил об пол и стал топтать. И повторял, как исступленный задыхаясь… ‑

‑ К чорту!.. к чорту!.. к чорту!..

ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ. ПАРИЖ, 1968.